Илья Абель | Женские verbatimы. Спектакль «Потанцуем…»

А что будет, если перенести место действия в Нью-Йорк начала девяностых годов прошлого века и свести в одной квартире трех женщин в зрелом возрасте, которые помнят песни Галича, пробуют приспосабливаться в эмигрантской жизни в той или иной мере, оставаясь и здесь пока иностранцами, для которых блага иного житейского уклада любопытны. Но не более того, поскольку они, даже оказавшись за океаном, все же еще советские люди, те, у которых есть зажимы, когда дело касается отношений мужчины и женщины, те, которые живут, смотря назад, а не вперед, как-то вживаясь в новые обстоятельства, помня то, что у них было прежде и не расставаясь с этим. Прежде всего, это касается семейных отношений, в узком смысле слова. И об этом спектакль «Потанцуем…» по пьесе Людмилы Улицкой в театре «Современник».

Очень может быть, что я и не совсем прав, но несколько легкомысленное его название напомнило известную залихватскую мужскую присказку, с которой обычно у кого-то возникает желание познакомиться. С самыми разными вариантами продолжения его: «Чай, кофе, потанцуем!». Мне думается, что именно об этом в некотором роде и спектакль «Потанцуем…» – о различных вариациях на тему устройства личной жизни с точки зрения женщины, еще советской и немного другой в изменившихся обстоятельствах в России и за ее пределами.

Версии «Современника».

Эта странная эмигрантская любовь

Как указано в программке спектакля «Потанцуем…», идущего почти три года на другой СЦЕНЕ московского театра «Современник», он создан по мотивам рассказа Людмилы Улицкой «Женщины русских селений». Известная писательница является и автором пьесы, которая, сохраняя главные сюжетные линии ее произведения, стала современной, актуальной пьесой про любовь. Что положительно отличает драматическое произведение одного и того же автора от ее малой прозы. В названии рассказа «Женщины русских селений» с подтекстом, с контрастом перефразирована известная поэма классика русской литературы девятнадцатого века:

Есть женщины в русских селеньях
С спокойною важностью лиц,
С красивою силой в движеньях,
С походкой, со взглядом цариц, –

Их разве слепой не заметит,
А зрячий о них говорит:
«Пройдет – словно солнце осветит!
Посмотрит – рублем подарит!»

Ну, конечно же, и самые известные строчки из этого отрывка поэмы Некрасова:

Коня на скаку остановит,
В горящую избу войдет!

Здесь проза Людмилы Улицкой литературна в добротности, ей присущей, напоминая прозу другой известной писательницы, правда, эмигрантки – Дины Рубиной. Она есть хорошая беллетристика, поскольку Улицкая – прежде всего уверенная рассказчица: она точно выстраивает сюжет, наглядно создает типажи, которые вступают в ее произведениях в узнаваемые, близкие к правде, но несколько литературные отношения. (По образованию Людмила Улицкая – биолог, что сказывается на ее мировосприятии. Вероятно, очень жестко будет сравнивать героев ее прозы с коллекционными экспонатами, вроде бабочек, но такое ощущение от прочитанного все же есть.) Несомненно, что на манере письма Людмилы Улицкой сказывается ее довольно непростая биография, ее сложное и достаточно специфическое, свойственное советской интеллигенции послеоттепельного периода отношение к еврейству (при этом, как известно, она в какие-то годы работала завлитом в одном из еврейских театров). Как то, так и другое заметно, как в рассказе «Женщины русских селений», так и в пьесе «Потанцуем…», ставшей поводом для создания польским режиссером Анджеем Бубенем (учившемся в Санкт-Петербурге и оставшегося работать в России) интересного, нервного и собранного до филигранности спектакля.

Как и в рассказе изначальном, так и в пьесе «Потанцуем …» сохранена основная сюжетная интрига: три женщины встречаются в квартире на окраине Нью-Йорка в начале девяностых годов прошлого века. Эмма (Янина Романова) прилетела в Штаты из Москвы на научное мероприятие, потому решила навестить свою школьную подругу Марго (Дарья Фролова). А встречаются они у Веры (Инна Тимофеева), с ней давно общается Марго. Понятно, что три женщины быстро знакомятся, некоторая разница в возрасте – Вера старше Марго и Эммы – постепенно становится все менее заметной. В том числе, благодаря и тому, что разговоры, как во время греческих диспутов, сопровождаются обильными возлияниями – в спектакле – две бутылки водки и бутылку коньяка при малой закуски уговаривают новые-старые приятельницы за вечер.

Понятно, что все происходит по известному сценарию: сначала – на подъеме, с хорошим настроением, потом с обидами, чуть ли ни до драки, потом с исповедями, а потом и вовсе женщины трезвеют, потому что Марго случайно обнаружила у Эммы раковую опухоль, и повезла ее в клинику, где работает.

Естественно, каждая из женщин, чем не три сестры, кстати (еще одна цитата Улицкой из русской классики), говорят о любви. Лучше всего со стороны может показаться жизнь Эммы: она сделала научную карьеру, став известной ученой дамой. Была замужем и воспитывает взрослую дочь, имеет любовника – талантливого, но пьющего скульптора, у которого семья – жена и две дочери, одна – инвалид, почему он пьет, оправдывая себя безысходность существования.

У Марго все как будто бы намного хуже – пьющий муж-программист, которого она ненавидит, изменяющий со своей начальницей. Если бы не дети и внуки – вообще бы жизнь Марго потеряла смысл. При том, что в Штатах она смогла подтвердить свое медицинское образование, получила должность в медицинском учреждении. И, судя по всему, хороший специалист. Но вот женского счастья у нее не получилось. Вряд ли могло быть иначе, потому что вышла замуж назло Эмме за нелюбимого молодого человека. (В ходе выяснения отношений выясняется, что Марго любила одноклассника, который стал мужем Эммы, а потом погиб в автокатастрофе при странных обстоятельствах.)

Конечно, лейтмотивом всей встречи является то, что говорит Вера о своем муже Мише. То, что она подруга Марго и стала на время новой приятельницей Эммы, как и страстность ее реплик и монологов о любви, по-своему уравновешивают мнения Марго и Эммы – несчастной любви и свободной любви. Вера прожила долго с фронтовиком, который был ее намного старше, евреем, который оказался пьяницей. Да, к тому же – и любителем женщин. Несомненно, ее муж Миша, пережив два года фронтовых будней, радовался жизни как мог и как умел. Вера искренно оправдывает его пьянство и измены, считая его великим, по ее словам, любовником.

Здесь, пожалуй, главный аспект пьесы «Потанцуем…»: все три женщины формально, только формально – остаются вроде бы в одиночестве: Эмма бросила своего любовника, Вера стала вдовой из-за ухода мужа, а Марго в конце этой встречи решается на развод (в рассказе она описана уже в статусе разведенной). То есть, перед нами женщины, которые в меру своего миропонимания справляются с житейскими неурядицами, как и с отсутствием любви. То, что у Веры постоянный любовник пуэрториканец, учитель физкультуры в школе, где она работает, а у Эммы – скульптор, который напоминает звонком о своем присутствии в ее жизни, как и программист у Марго, в ее интерпретации – грубое и недостойное, по ее словам, по ее давнему убеждению, уродство в облике мужчины – не меняет ситуации кардинально. Этот вечер откровений, затянувшихся в ночи, представляет каждой высказаться о том, что в ее понимании есть настоящая любовь, то истинное сильное чувство, ради которого стоит жить. И страдать, если придется.

Только кажется, что перед нами три разных мнения о смысле женского выбора, о том, что есть женская логика и то, что для прекрасного пола есть радость быть самими собой. На самом деле, все три собеседницы, в некотором подпитии, говорят именно то, что у них определилось, как правило, в душе. Что и есть разговор об одном и том же, только в демонстрации разных граней его.

Режиссер Анджей Бубень достаточно деликатно показал смены настроений героинь пьесы Людмилы Улицкой. Он мягко, точно и правильно уходит от натурализма, не педалирует изменение состояние подвыпивших женщин, поскольку важнее не их опьянение как раз, а то, что они впервые, возможно говорят напрямую по душам. Да, Марго переписывалась с Эммой, а Вера и до этой встречи общалась с Марго. Но вот в ее квартире появилась Эмма, человек из другой жизни, из той страны, откуда Вера и Марго уехали по разным обстоятельствам (Вера – чтобы муж в очередной раз не попал в тюрьму, а Марго – чтобы муж работал по профессии и получал хорошую зарплату.) Они, как декабристки, поехали в другую страну, в другое измерение и качество бытия вслед за своими мужчинами – одна бесконечно любя, другая – жестоко ненавидя. Практическая мотивация эмиграции не изменила их взаимных чувств к близким людям: Вера – как любила Мишу в СССР, так, даже больше, поскольку у него обнаружили тяжелую болезнь, в Штатах.

Марго как не любила мужа на родине, так и продолжала относиться к нему по обязанности, живя в другой стране. Эмма, кажется, ставит Марго перед очевидным выбором: если ты восточная женщина (что имеет прямое отношение к происхождению Марго), то терпи, если ты женщина западная – разводись. Думается, что конфликт в данном случае не столь принципиально имеет национальную подоплеку (ведь говорит же Вера про своего мужа, что он был таким евреем, что русского в нем было больше, чем у любого другого представителя титульной нации в СССР). Несомненно, речь о выборе того, ради чего жить, а не с кем жить, все-таки. Марго слушалась мать, но поступила по-своему. Да, нелюбимый, пусть, но хотелось семью и детей. Оказалось, что дело не в том, что не могла привыкнуть к тому, что рядом во всем чужой, чуждый человек. А не могла забыть школьную любовь. И все время сравнивала мужа Эммы со своим. Естественно, не в пользу последнего.

Вера никого не сравнивала с Мишей, и жила в свое удовольствие, отдавая себе отчет, что она у мужа не одна избранница. Вероятно, тяга к спиртному появилась у нее не из-за того, что постоянно с нею был пьющий человек, а проявилась именно из-за его отсутствия: пусть и пьет, и изменяет, но первый мужчина и любит, как никто.

Эмма пожила в браке и не почувствовала большой радости от того, что рядом тот, кто ее любит. Возможно, что она вышла замуж назло Марго, поэтому у них сохранились достаточно странные отношения – приятия-неприязни.

В общем-то, выходит, что перед нами вовсе не эмигрантская любовь, а чувства, которые возникли у всех трех женщин в молодости, то есть, по сути – любовь сугубо русская, с жертвенностью, с самоотдачей, с поиском разных возможностей выявить собственное женское начало. Естественно, в нем, в данном проявлении ипостаси, выразился и менталитет, некоторые житейские, наследственные установки, несколько отличные от того, что нивелировало все и вся. Однако, и тут парадокс – все три героини пошли наперекор традиции своего народа. Но и тут нет объяснения тому, что они через десятилетия остались при своих интересах, не то, чтобы счастливыми, но живущими воспоминаниями о том, что было (Вера и Эмма), о том, что могло Быть (Марго). И только в том, что они в определенной мере действовали в отношениях с мужчинами эгоистично (Эмма – больше, Марго – меньше), в том, что за настоящее воспринимали иллюзию его и кроется причина того, что, прожив половину жизни (Эмма и Марго за сорок, Вере – и того больше), они осознали, что надо что-то менять в жизни, решительно и не откладывая на потом.

И речь здесь не о том, что кто-то из трех дам прав больше, а кто-то – меньше. Улицкая показывает разные варианты ощущения в себе женского начала. И у каждой из ее героинь есть своя правота: в чем-то убедительная, в чем-то спорная. Так вроде бы начавшаяся в бытовом ключе пьеса приобретает новый ракурс. Тем более что случайно выясняется, что у Эммы – запущенная онкология, и необходимо срочно, вчера, как говорится, делать дорогостоящую операцию. Эмма спокойно принимает диагноз, но то, как она в первые моменты разговора выдавала себя за удачливую, как бы сделавшую себя, по-западному, женщину, микшируется ее диагнозом. Потом, в самом финале спектакля, высказано будет, что операцию Эмме сделали удачно, и она после нее и химиотерапии прожила еще несколько лет, при неожиданной любви дочери и любовника, при внимании к ее научным изысканиям непосредственного начальника и коллег по работе.

Здесь интересно обратить внимание на перемены декорации, которые сопровождают застольную беседу трех самодостаточных героинь пьесы Людмилы Улицкой (сценография и костюмы Елены Дмитраковой).

На несколько приподнятом фанерном помосте – жилье Веры в минималистическом ключе отображенное: стол и три стула, диван, санузел даже. Время от времени Вера уходит за черный занавес, что-то напевая, чтобы приготовить гостям угощение – нехитрое, даже скромное, и явно недостаточное.

Потом часть помоста с диваном отодвигают к заднику, перед тем, как Вера уляжется на него, оставив Марго и Эмму для разговора, который мог бы состояться давно – нелицеприятного, жесткого и исключительно женского. Обе дамы продолжают играть свои роли – несчастной и счастливой, но после слез и высказанных обид, вспоминают, что были подругами, и таковыми остались через десятилетия.

Затем отодвигают и другие части сцены, она оказывается пустой. На ней остаются только стулья, на которых сидят героини – лицом к залу, когда рассказывают о том, что было после этого трагикомического, в русском стиле, вечера, спиной к зрителям, когда ждут своей очереди для монолога или после окончания его.

Каждая говорит о том, что случилось с нею после тех событий, которые произошли вечером и ночью того памятного дня. Здесь снова личное заявлено столь же очевидно, как и до того. Эмма – справилась с болезнью, и поняла, что будни имеют новое для нее содержание. Марго скучает о муже после развода. Но итог подводит всем жизням, в том числе, и своей, Вера, говоря о Марго и Эмме как бы из небытия, в потустороннем существования бытия. Как в американских фильмах тут финал будто повторяет то, что было в самом начале, но показывает то, что изменилось в ту или иную сторону. В пьесе, чего не было в рассказе, каждая подводит итог прожитым годам, никого не виня, понимая, что теперь, в другом качестве жизни, ничего уже изменить нельзя.

В финале на сцене гаснет свет, и три женщины оказываются как на балконе в картинах испанского антуража: они, став единым целом, как скульптуры любовника Эммы, смотрят откуда-то из другого мира как бы, с той стороны, куда ушли после пережитых перипетий частной жизни. Только свет выделяет их силуэты из окружающего их мрака, и выглядит такое патетично и в своем роде – трогательно. Подобный заключительный аккорд постановки «Потанцуем…» закономерно и внятно дает единственно приемлемый ответ на риторический вопрос о том, зачем на сцене показывать то, что и без того известно по обычным, каждодневным ситуациям. Именно благодаря тому, что знакомое показано вроде бы безыскусно и до любой детали узнаваемо, будучи хорошей работой всех, кто участвовал в создании этого спектакля, становится ясно, что театр неизмеримо больше, чем банальная копия житейского, являясь искусством и следуя его правилам, используя его возможности талантливо и каждый раз – правильно и оригинально.

И это очень сильный момент спектакля, режиссуры Анджея Бабеня. То, что возникло как разговор о любовных приключениях, приобрело аспект обобщения о смысле нашего земного пребывания. И контраст между тем, с чего случились эти разговоры по душам и тем, что стало разговором о душе, возник столь же естественно, сколь и сильно, пронзительно даже. Потому, что всё правда, и всё театр, где нет нравоучения и только одного пути, однажды и навсегда заданного. А есть характеры, судьбы, поиски своего «я», выяснения сути любви, какой бы странной, несчастной или нестерпимой, зависимой или свободной она ни была.

И то, что было неплохим, достоверным по деталям и нюансом рассказом Людмилы Улицкой в интерпретации Анджея Бабеня стало выразительным, цепляющим душу и сердца спектаклем московского театра «Современник». Достоинство постановки в том, что она и ставит вопросы и отвечает на них, но настолько честно и талантливо, что остается место для того, чтобы через увиденное на другой СЦЕНЕ популярного столичного театра тронуло, помогло задуматься, увидеть в ином то, что похоже на свое. И понять нечто большее о том, что было в разговоре трех немолодых женщин в подпитии – то, что в жизни всему есть место. И не стоит терять ее на обиды, злобу, оглядываясь назад, вспоминая победы и поражения, вместо того, чтобы жить в полную силу, ответственно, сильно и мужественно.

Илья Абель