Геннадий Евграфов | Охотник за провокаторами. Часть 3

(вне жанров – попытка реконструкции)

Первую часть читайте тут.

Вторую часть читайте тут.

Бакай

Оставив службу, я приступил к описанию тех ужасов, свидетелем которых мне довелось быть. Через печать, получившую относительную свободу, я страстно желал только одного – ознакомить общественность с застенками политической полиции. Это стало нечто вроде мании, непреходящей идеей-фикс. Но после продолжившихся встреч в В.Л., я почувствовал за собой самую тривиальную слежку. Необходимо было принимать меры. Часть рукописей, самую ценную, мне удалось переправить своему хорошему знакомому, врачу Василевскому. 1 апреля 1907 года за мной пришли. У меня изъяли оставшиеся записки, в которых я разоблачал незаконную деятельность «черных кабинетов». В Петропавловской крепости дознание производил подполковник Балабин при непосредственном участи директора Департамента полиции. Балабин предъявил мне обвинение в разглашении «правительственных тайн».

Сохраняя присутствие духа, я твердо отвечал, что все изложенное мною в этих записках правда, хотя, может, и неприятная для МВД. Я потребовал, чтобы все мои показания были занесены в протокол. Подкрепляя их все новыми и новыми фактами, я продолжал настаивать, что деятельность сотрудников охранного отделения носит явно незаконный характер, что, в конце концов, приводит к полицейскому произволу по отношению к гражданам Российской империи. Я настаивал, чтобы назначили, специальную комиссию по расследованию сообщаемых мною фактов и в случае их подтверждения был предан гласному суду. Следователь только ухмылялся в свои прокуренные, пропахшие дымом, усы, и все мои ходатайства оставлял без ответа. И только однажды фыркнул, что никакой комиссии не будет, как не будет никакого гласного суда, эк чего, захотел, прищурился он правым глазом, со мною разделаются просто «по-домашнему», то есть в административном порядке, и что в Петропавловке меня будут держать столько, сколько потребуется, а затем сошлют в Сибирь. Разоблачение ведомственных секретов МВД сочло за выдачу правительственных тайн и привело свою угрозу в действие. По дороге к месту ссылки мне удалось задержаться несколько дней в Тюмени. Местные порядки были таковы, что меня, из тамошней тюрьмы через несколько дней отпустили на вольную квартиру.

Я не стал испытывать судьбу и бежал, а через некоторое время был уже в Териоках, где вновь встретился с Бурцевым. Он пребывал в полной уверенности, что «Раскин» – Азеф, и предложил мне продолжить работу по его разоблачению. Я ответил согласием. Вскоре, однако, наши отношения стали портиться. Я стал замечать, что В. Л. пытается держать меня на привязи, ограждая от общения с другими революционерами. У нас появились и расхождения в подходах к делу, которым мы занимались. На первом этапе разоблачения Азефа требовалось соблюдать строжайшую конспирацию. Мы должны были оградить себя от постороннего вмешательства, но в тоже время поддерживать добрые отношение с заинтересованной партией. Бурцев нарушил это условие, необходимое во всех расследованиях по обвинению в провокаторстве. Вместо того, чтобы в тайне продолжать добывать все новые и новые неопровержимые доказательства истинной роли «Раскина», Бурцев начал распускать слухи о нем в различных кругах.

Своими подозрениями он не преминул поделиться с видными социал-революционерами Черновым, Савинковым, Натансоном. Естественно, они ему не поверили, потому что считали, что полиция все последние годы, не имея возможности расправиться с одним из вождей революции, только и ищет случая скомпрометировать его, дабы таким образом лишить члена ЦК и главу БО партии продолжать свою деятельность. Такого же мнения придерживалось большинство рядовых социал-революционеров. Все это не могло не привести к тому, что Бурцев нажил себе многочисленных врагов, а Азеф – защитников. Это был серьезный промах со стороны Бурцева. Нельзя было объявлять во всеуслышание Азефа провокатором, не собрав достаточно улик. Нет, мною движет отнюдь не ревность, и я не собираюсь утверждать, что В. Л. не принадлежит решающая роль в этом деле, но «подвиг» заключается все же не в «открытыи Азефа», как это принято думать (в конце концов, открыл Азефа я), а в том, что он заставил признать слепых соратников Евно Фишелевича то, что после признаний Лопухина уже было очевидным для всех.

После этой истории я понял, что Бурцев не способен к совместной работе. Во все дела он приносил слишком много «отсебятины». Может быть, это хорошо в «литературе», но не в розыске. Кроме того, довольно часто чувство саморекламы у этого человека перевешивало здравый смысл. Да, я знал, что кроме Азефа, Бурцев разоблачил Жученко-Гартинга-Гернгроса, Ландезена, Стародворского и других провокаторов помельче, действовавших в революционной среде, и тем самым приобрел себе громкое имя. В неосведомленных кругах его иначе как «великим историком русской революции» и не величали. Неофиты внимали каждому его слову и молились на него, как на икону. Мне показалось, что в какой-то момент В.Л. вообразил, что постиг все методы и приемы, применяемые в политическом розыске, и что он не в силах противопоставить государственной тайной полиции свой частный революционный контррозыск. Но можно ли бороться с врагом его же средствами? Бурцев решил, что да, можно, причем выбрал самые худшие методы.

Он обзавелся собственными филерами, к нему стекались сведения, часто из недостоверных, не известных мне агентурных источников. Он позволял себе допрашивать некоторых лиц с «пристрастием» и зачастую проваливал дело, потому что гипотезы его строились на песке, потому что лжи в донесениях, работающих на него «агентах» было больше, нежели правды. Во многих случаях моим бывшим наставником была проявлена самая обычная российская беспечность, простить которую можно в обывателе, но не в революционере. И только благодаря этой беспечности некоторые провокаторы продолжали свою разрушительную работу в революционных партиях.

Постепенно он стал пренебрегать моими советами, коими охотно пользовался в России. Немудрено, что при такой постановке революционного розыскного дела, да еще из-за его рассеянности и плохой памяти постоянно выходили недоразумения то с фактами, то с фамилиями, а бесцеремонное вмешательство в проводимые мною изыскания только запутывали дело, причиняя ему весьма ощутимый вред. Но Бурцеву продолжали верить и помогать с разных сторон. Он сам говорил, что получил из Швейцарии и Америки от разных партий и сочувствующих революций в России лиц 100 000 франков. В условиях эмиграции – это целое состояние. На что интересно ушли эти деньги?.. На издание одной книжки «Былого» и нескольких жалких номеров «Общего дела»? Что помешало столь известному человеку, Как В. Л. Бурцев, наладить устойчивое издание исторического журнала?

Но он никому не давал отчета в расходовании полученных средств. И никогда не даст, потому что и дураку сразу же станет ясно, что сделанные им «открытия» таких огромных средств не требовали. Я не обвиняю этого человека в том, что он присвоил себе эти огромные деньги, Боже упаси, всем известно, что он бессребреник и не преследует корыстных целей. Но я утверждаю, что иная простота хуже воровства, что средства, полученные для общественных нужд, нельзя тратить без толку и расчета. Находись эти суммы в других, более надежных руках, они, несомненно, принесли бы больше пользы, заявляю об этом с присущей мне ответственностью. При наших редких встречах наедине. Я не раз пытался высказать в глаза эту горькую правду. От души желая ему добра, я втайне продолжал надеяться, что мои советы хоть чем-то помогут этому человеку, но, в конце концов, убедился, что все напрасно – с присущим ему самомнением он не допускал никакой критики и никогда не признавал очевидных истин. И тогда я понял, что все, что нас связывало в прошлом, обрублено – наши пути расходятся. Но просто хлопнуть дверью я не мог. И тогда я решил выступить с открытым письмом, чтобы общественность узнала, наконец, всю правду. Я искренне хотел, чтобы многочисленные промахи, допущенные В.Л., не приписывались по недомыслию лицам, каким-то образом причастным к нему. Разоблачение полицейских провокаций само по себе не имеет тех темных сторон, которые заставляют многих интеллигентов восставать против этого.

Не скрою – я был обижен и разочарован и по сегодняшний день не могу отделаться от гнетущего тяжелого чувства: неужели все мои усилия были напрасны? Перенесенные мною страдания продолжают терзать душу. Я бросил службу, был заточен в Петропавловку, прошел Сибирь. А кто я сейчас? Никому не нужный эмигрант, выброшенный волею судеб на обочину жизни. Владимир Львович, вам известно, что я постоянно шел на риск, пренебрегая опасностью. Случай предотвратил покушение на мою жизнь, подстроенное провокатором Воскресенским. Но на все испытания я шел, чтобы послужить русскому освободительному движению. С болью в сердце я вижу, что мог сделать гораздо больше, нежели сделал. И вот теперь я стою на пороге гибели. После всех тяжких испытаний, выпавших на мою долю, вновь на меня обрушилась клевета, поношение моего доброго имени «справа» и «слева». Я нахожусь в беспросветной нужде, единственное, что у меня есть – это койка в дрянной европейской гостинице. Но во всем случившемся виноват не только я со своей доверчивостью и наивностью – за сегодняшнее мое положение несете ответственность и вы, гражданин Бурцев, злоупотребивший моей неопытностью…

Бурцев

Письмо Бакая опубликовал в Нью-Йорке Меньшиков. Когда то, как и Михаил Ефимович, он служил в охранке, затем, эмигрировал. За границей стал активно разоблачать провокаторов. Теперь Бакай и Меньшиков решили разоблачить «меня». И того, и другого понять можно. Один из породы неудачников, которые во всех своих бедах и несчастьях винят весь мир, только не себя. Другой занимался тем же, чем и я, но не мог соперничать со мною. Но все же Бакай не девица, а я не насильник, воспользовавшийся чьей-то доверчивостью и неопытностью. Да и революция отнюдь уж не такое «чистое дело», давно пора признать это публично и во всеуслышание. Не знаю, как Меньшиков, но я цели и задачи борьбы с провокацией понимал иначе, нежели того требовали узкие партийные соображения и интересы. И Кенсинского я обвинял в провокации не потому, что он был членом партии максималистов, как и шлиссельбуржца Стародворского разоблачил не потому, что он выступил с резкой критикой в мой адрес в печати. Я боролся с провокацией как системой, которую в России упорно насаждали герасимовы, рачковские, ратаевы – высшие чины МВД и Департамента полиции.

Я утверждаю, что провокация возможна только в государстве, где вместо права властвует произвол, где закон попирается самими властями и не выполняется поданными. Провокация – величайшее зло для России, и как революционер я не мог не бороться с этим унижающим мою родину злом. Для многих такая постановка вопроса была необычна. И как это ни странно многие партии защищали внедренных в свою среду провокаторов. Среди большевиков особое упорство проявлял Ленин, даже тогда, когда, когда уже всем было ясно, что Малиновский – провокатор. Эта партия, совершив октябрьский переворот, возвела идею произвола в абсолют и не гнушалась прибегать к тем же самым методам, которыми боролось против нее царское правительство. Более того. Если царский режим преследовал только своих политических противников, то большевики, придя к власти и следуя своей ложной теории классовой борьбы, развязали жестокую и бессмысленную борьбу с собственным народом. Поэтому и сейчас на исходе своей долгой жизни я утверждаю, что в основе всей их деятельности лежало откровенное и сознательное предательство интересов России.

Для узких партийных целей они жертвовали всем. Неразборчивость в средствах политической борьбы оттолкнула от них честных революционеров. Только незрячий не видит – ленинско-сталинские планы перестройки огромной страны потерпели крах, утопические идеи в приложении к реальной жизни дискредитировали себя. Страна разорена. Культурный слой вырублен, рабочие угнетены, деревни обезлюдены. В нынешней русской жизни не только не воплощены принципы демократии, лежащие в основе социализма, но исчезли даже те демократические завоевания, которых народ сумел добиться после двух революций. Советская Россия живет в условиях политического рабства, несравнимого с аракчеевскими поселениями. Растоптаны элементарные свободы и права. Но первое, что сделали большевики, захватив власть, это задушили свободу печати.

Я хорошо помню страшный день 25 октября 17 года, когда ленинцы при попустительстве других партий совершили государственный переворот. Утром я вышел на улицу и увидел повсюду расклеенные прокламации новой власти – Совета Народных Комиссаров. Прочитав их, я понял, что в России произошло нечто ужасное. И это они назвали революцией. По ленинскому приказу были захвачены почта, телеграф и большинство типографий, в которых печатались небольшевистские газеты. Типография, где версталась мое «Общее дело», была закрыта еще по приказу Керенского. По мгновенно опустевшему Петрограду ходили патрули, но мне чудом удалось пробраться с Невского на Васильевский остров и там найти рабочих, согласившихся за небольшую плату отпечатать один номер газеты «Наше свободное дело». Это была единственная антибольшевистская газета, которая вышла в день переворота. Большевики ворвались в типографию и произвели там обыск через несколько часов после моего ухода. Не возникало никаких сомнений, что вскоре явятся за мной. Мои товарищи убеждали меня бежать – я отказался. Арестом и тюрьмой я решил протестовать против новых властей. Опоясанные патронташами матросы – новый символ России – во главе с комиссаром перепроводили меня в Петропавловскую крепость.

К тюрьмам мне было не привыкать. Я сидел в английской тюрьме, сидел в родной российской – царской, теперь отсижу в большевистской. Не скрою, многое изменилось, и в лучшую сторону. Но что-то было в пять-десять раз хуже, чем раньше. Прежней тюремной дисциплины больше не существовало. Заключенные находились в гражданской одежде, могли получать с воли еду и газеты, часто устраивались свидания. Но при новом режиме мне пришлось познакомиться со многим, чего и представить себе было невозможно при режиме старом. Как и все в России тюремная стража в одночасье разделилась на два лагеря: приверженцев большевиков и их противников. Между этими двумя лагерями из-за узников, ожидавших своей участи, часто вспыхивали ожесточенные споры, порой доходившие до драк. Со мною сидели бывшие министры Временного правительства Карташов и Терещенко.

В течение нескольких месяцев, перешедшие на сторону нового режима охранники грозили нам расправой. Новый комендант крепости некто Павлов до революции служил в какой-то невзрачной канцелярии и попался на взятках. Трезвым мы его никогда не видели. Теперь в нем проснулись дикие инстинкты – самодур дорвался до власти, в его руках находились наши жизни. На закон ему было глубоко плевать, да и о каких законах могла идти речь, если во всей России царили произвол и беззаконие пьяной матросни и неграмотных рабочих. Самосуды охранников, между прочим, начались еще при Керенском и продолжились при Ленине и Троцком. О Сталине вообще тогда мало кто слышал. Мы знали о расправе, учиненной над переправленными из тюрьмы в больницу Кокошкиным[1]. За время, проведенное, в тюрьме, я навидался много чужого горя. Я понял, что многим заключенным попросту мстят из-за чуждых политических взглядов. Мне, революционеру, особенно больно было сознавать, что бессмысленные жестокости и издевательства над узниками совершались под знаменем борьбы за социализм. В Крестах погибла и моя вера в Россию. Вырвался я из тюрьмы случайно. В марте 18 года. Взятки при новой власти брали как и при старой – за печать в старом губернском паспорте ответственный по надзору за выезжающими за границу взял с меня 200 рублей.

Россия продавалась большевиками всюду: министерствах, банках, судах, тюрьмах. В расплодившихся, как тараканы, каких-то комиссиях. Я вновь становился эмигрантом, как это было в первый раз при Александре III, и второй – при Николае. Я уезжал бороться с Совдепией и Народными Комиссарами, как когда-то уезжал бороться с прежними царскими правительствами. В Стокгольме я обратился к своим противникам с открытым письмом. В нем я писал: «С этим письмом я обращаюсь к вам, господа большевики, моим вчерашним тюремщикам… Прежние мои тюремщики были явными врагами социализма и свободы и держали меня годы в тюрьме именно за то, что я боролся с ними за социализм и свободу… Вы держали меня в тех же самых тюрьмах, но… прикрываетесь дорогим для меня знаменем социализма и свободы. Этого без протеста я оставить не могу… Вырвавшись из вашей тюрьмы, я за границей на свободе буду продолжать мою борьбу с вами, какую я раньше вел долгие годы здесь же в эмиграции с правительством Николая II и его жандармами… В нашей среде есть лица аморальные, способные на клевету и воровство, на убийство, но я не мог вообразить, чтобы вы были способны собрать вокруг себя тот букет уголовных типов, какой вы на самом деле собрали в Смольном… Ленин, Троцкий, Луначарский не раз публично заявляли, что они окружены жульем… Среди большевиков вор сидит на воре и вор вора вором погоняет! Такого воровства, такого казнокрадства, вымогательства, грабежа, шантажа, какой был и царит до сих пор вокруг Ленина и Троцкого в их Смольном, в их судах, в их тюрьмах Россия не только никогда не знала, но едва ли кто мог себе представить, что оно вообще возможно при каком-нибудь из самых подлых, грабительских режимах…

Ленин как-то сказал, что на одного настоящего большевика приходится 60 дураков и 39 мошенников. По поводу такой ленинской статистики спорить не буду: 60 ли дураков и 39 мошенников или наоборот… но в общественных делах для большевиков не существует общечеловеческой морали. Они знают только мораль готтентотовскую: хорошо то, что для меня хорошо, дурно то, то, что для меня дурно. Для них выше всего – их партия, и даже не партия, а их организация. Выше организации существуют только личные интересы и личные планы вожаков… Во внепартийных делах большевики люди вполне аморальные: они люди без совести, они люди без чести, без сознания ответственности за свои поступки. Они люди без сердца. Для них не существует чужого горя. Право, справедливость для них пустые слова. В политике большевики прежде всего лжецы. На их слова вы никогда не можете положиться… Стояли за свободу печати, а явились такими цезарями и гонителями печати, каких никогда не видела Россия! Были против тюрем, а превратились в страстных любителей тюрем и стали сотнями держать людей в тюрьмах без суда и допроса! Говорили о мире – дали войну, охватившую всю Россию! Говорили о хлебе – дали народу камень!.. Вы в полгода развалили Россию и всю ее нарядили в траур! Вы не только залили Россию кровью… вы осквернили вашим прикосновением великую нашу революцию! Вы дали повод для многих связать социализм с понятием лжи, воровства, убийства!.. Но мы докажем, что за ваши преступления ответственность падает не на социализм, а лично на вас большевиков, на ваших вожаков… Уйдите скорей!.. Для страны будет счастьем, если вы уйдете от власти. Хотя бы днем раньше… Избавьте Россию от себя!»…

На что я рассчитывал? Что большевики прислушаются к моим призывам и добровольно отдадут власть? Конечно, нет, наивность во мне не ночевала. Нет, мне необходимо было выговориться, излить свою боль, оплакать Россию, повергнутую варварами в прах. Там же, в Стокгольме, я осознал весь трагизм своего положения – мне никогда больше не позволят вернуться на родину, я умру на чужбине… Через некоторое время я выехал в Париж и как в начале своего пути занялся издательской деятельностью – печатал на русском языке свободные журналы и исторические сборники. Словом и делом продолжал свою непримиримую борьбу с провокацией, от кого бы она не исходила. С приходом в Германии к власти нацистов по Европе стал разгуливать призрак антисемитизма. Чтобы доказать существование «всемирного еврейского заговора», Гитлер и Розенберг вытащили на свет из казалось бы канувших в забвение «Протоколы сионских мудрецов» – фальшивку, сфабрикованную в конце XIX века русскими антисемитами, тайными агентами царской полиции. Во всех грехах человеческих «Протоколы» винили евреев.

Только дремучие, невежественные люди могли поверить этим безумным шизофреническим идеям. Мало кто знал, что русская охранка совершила заведомый подлог, украв схему масоно-еврейского заговора у французских антисемитов Гужено де Муссо, Дрюмона и других нечистых на руку авторов, разрабатывавших эту тему. Потому что антисемитизм – явление не специфически русское. В России его стали культивировать, когда на престол взошел Александр Ш. И тогда начались погромы, которые происходили при явном попустительстве местных властей. Некоторые критики большевизма утверждают, что в этом движении и до переворота 17 года и после него участвовало много евреев. Это действительно так, но необходимо уточнить, что все они – евреи-большевики – это люди, порвавшие со своей национальной средой, со своей верой. Это так называемые евреи-интернационалисты. Среди большевиков не было евреев, связанных прочными узами со своей национальной историей и своим народом. «Протоколы сионских мудрецов» все же начали свое шествие по миру. Тогда евреи города Берна решили разоблачить фальшивку официально – в судебном порядке.

Я присутствовал на втором суде, состоявшемся в 1934 году. Швейцарский суд записал в своем определении, что никакого мирового еврейского заговора не существовало, как не было никогда и какой-либо еврейской организации, пытавшейся составить такой заговор. Там, в Берне, я еще раз убедился, что рьяные защитники подлинности «Протоколов» либо люди, злобно настроенные против евреев, неспособные к беспристрастной оценке, либо обыкновенные заурядные клеветники, сознательно пользующиеся заведомо ложными документами для своей антисемитской пропаганды. Вернувшись в Париж, я начал писать книгу, в которой разоблачал фальшивое происхождение «Протоколов сионских мудрецов» и те человеконенавистнические идеи, которыми был пронизан этот гнусный антисемитский памфлет…

Я продолжал жить верой в идеалы свободы, права и демократии, а на моей родине продолжалась беспощадная борьба с народом и даже учинялись расправы с бывшими вождями. С большим опозданием доходили до меня советские газеты. Когда я читал в «Правде» и «Известиях», что «Троцкий, Каменев, Зиновьев – предатели Родины, провокаторы… Пятаков, Сокольников, Рыков – бешеные фашистские псы, троцкистко-бухаринские бандиты… Бухарин, Раковский, Ягода – гнусные подонки человечества… Никакой пощады врагам! Смерть шпионам-провокаторам!» я не верил своим глазам. Бросился в национальную библиотеку. Судорожно листал подшивку «Общего дела», которое издавал в 17 году: «Ленин, Троцкий, Каменев – предатели родины… Дзержинский, Зиновьев, Парвус – убийцы… Крыленко, Коллонтай, Радек – палачи!

Проклятье вам большевики!..» – какой сюжет для романа! Оглушенный, я сидел в чистом, уютном читальном зале – некоторые из большевиков, которых я клеймил как провокаторов, предателей и убийц фигурировали ныне на московских процессах как провокаторы и изменники родины. Но Сталин организовал над ними все-таки не справедливый суд, а расправу, пародию на беспристрастное судебное разбирательство, подобным тем, какие они сами учиняли в свое время над десятками тысяч своих политических противников. Сначала бывших соратников пытали в ГПУ, затем Вышинский, этот бывший меньшевик, всю жизнь боявшийся своего разоблачения[2] и потому верно служивший лишь одному человеку – Сталину, втоптал их в грязь, заставив клеветать на самих себя. Какая ирония истории! Конечно же, я не поверил, что они были иностранными шпионами, находившимися на содержании иностранных разведок. Все это было шизофренической блажью Генсека. Но и по сегодняшний день я не сомневаюсь, что они были двурушниками и предателями до октября 17, когда боролись за власть, и позднее, когда держали ее в руках.

На западе мало кто может объяснить, почему нынешний вождь большевиков творит такие зверства над своими бывшими соратниками. Никто не замечает, что Сталин не проявил в этих процессах ничего такого, чего бы сами ныне казненные Зиновьев, Бухарин или Пятаков не совершали с небольшевиками. И почему-то предпочитают молчать, что одновременно с уничтожением своих соратников, Сталин продолжает уничтожать сотни тысяч ни в чем не повинных людей, отправляя их в тюрьмы и концлагеря. Думаю, что участники московских процессов получили по заслугам – свои от своих! Но справедливость восторжествует только тогда, когда Немезида покарает всех большевистских вождей – больших и малых.

…В больнице близ Парижа я вспоминаю свою жизнь. Видимо, это связано с тем, что мне уже отсюда не выйти…Я издавал журналы, газеты, боролся с провокаторами. Дурно ли я все это делал или хорошо – другой вопрос. Но все, что я ни делал, я делал для России и никогда ответственность за свои поступки не перелагал ни на какие партии, ни на отдельные лица. Так сложилась моя жизнь, вернее, так я ее сознательно сложил собственными руками. В детстве я много молился, прикладывался к иконам, ходил в церковь и ставил свечи. Однажды в Москве, в Успенском соборе, в одном из церковных приделов, мне, мальчишке, дали приложиться к гвоздю, который вбивали в тело Христа. Я был потрясен. Мальчишка возмечтал о монашестве, а стал революционером. Может, я совершил ошибку. Не знаю. Не знаю… Но перед тем, как забыться коротким тревожным сном, у меня перед глазами проходят не те провокаторы, которых я разоблачил на протяжении своей жизни, а стоит железный более четверти дюйма гвоздь с запекшейся кровью…

Геннадий Евграфов

[1] Министр Временного правительства, убит вместе с другим министром А. И. Шингарёвым в ночь с 6 на 7 января 1918 года.

[2] В 1917 году, после февральской революции, будучи комиссаром милиции Якиманского района, Вышинский подписал распоряжение о «неукоснительном выполнении на вверенной ему территории приказа Временного правительства о немедленном розыске, аресте и предании суду» Ленина как немецкого шпиона.