Владимир Пенчуков. Дежавю

Рассказ

1

Ещё никогда так сильно не болела голова: оторви и выбрось – не жалко. Я обхватил её руками, сдавил виски. Сильно сдавил. Не помогает. Уже сто раз зарекался: ни капли в рот, и… на тебе. Будто чёрт шепнул на ухо: «Выпей, дружочек: водка – зло, водка – яд, но сто грамм не повредят». Выпил. Где сто, там и двести… и триста. Радуйся теперь. Но было и похуже: с утра – на работу. Сегодня об этом можно не думать: не пропадёт без меня филология. Сегодня у многих сотрудников кафедры не всё в порядке со здоровьем: все пили на равных. И слава Богу: я не одинок. Сижу на кухне. Один сижу. Сижу – перестраиваюсь… жду, когда начну ощущать в себе перемены к лучшему. Из репродуктора, как из рога изобилия – горбачёвские перлы: перестройка… ускорение… консенсус… кто есть ху… новое мышление… плюрализм… Достал из ящика толстую тетрадь. Открыл. Пьяные буквы отбросили в прошлое:

«… Ещё никогда так сильно не болела голова: оторви и выбрось – не жалко. (Знакомые и до слёз родные слова.) Хорошо, что сегодня не надо идти на работу. Сегодня меня нигде не ждут. Уже не ждут. Ещё вчера был грузчиком на продовольственной базе, а сегодня – безработный. Десять банок растворимого кофе в моём шкафчике не вызвали восторга у группы народного контроля. За пять минут до перерыва нагрянули, и сразу – к моим вещам. «Сам откроешь?» – спросили и показали на шкафчик. Открыл: куда ж деваться».

Я уже давно заметил, что стал чужим в бригаде, и понимал почему: если все воруют, а один вдруг перестал – это не к добру. Такие проблемы решаются просто – чужака надо гнать из стаи. Я бы и сам ушёл, и думал уйти, хотел только подыскать работу, чтоб стаж не прерывался, но не успел – подтолкнули… подставили: подложили банки кофе и натравили народный контроль. Вот вам и гордость нации – рабочий класс, любимый герой советской литературы.

– А ты что хотел? – сказал Сашка Жерех, когда я пожаловался на судьбу. – Сам виноват.

Жерех всегда говорит так, будто его слова, как третий гвоздь в крышку гроба. Чужое мнение ему по сараю. Импозантный и до неприличия красивый, как мифологический Нарцисс, и Сашка это знает про себя, он еще и добрый… и отзывчивый… Редкое сочетание в одном человеке. Ради друзей может и душу выставить на кон.  Свою выставит и даже не задумается. Ни на минуту.

– Это почему же? – спросил я.

– Не суди, да не судим будешь, – сказал Жерех.

– А я и не судил их.

– Как же не судил… Судил.

– Я просто сказал, что надоело быть мелким воришкой.

– Ну да, – хохотнул Жерех. – Воровать, так миллионы.

– Не в том дело, – не согласился я. – Сказал, что это противно.

– Видишь, – усмехнулся Жерех. – А говоришь, что не судишь. В чужой монастырь со своим уставом не ходят. Ты пришёл к ним и осудил их, заклеймил презрением, захотел быть лучше их, а это нескромно. Ты унизил родных детей своего времени и своего государства…

Мне нечем было крыть. Промолчал.

– Ладно, не страдай. Пошли.

И мы пошли и пропили всё, что было в наших карманах. Жерех никогда не оставляет друзей в беде»…

Нет, это не дневниковая запись. До такого я ещё не опустился. Просто когда-то решил с бодуна записывать всё, что было накануне, и как потом себя чувствовал. Вдруг, понадеялся я, поможет избавиться от похмельного синдрома и можно будет обойтись без таблетки аспирина или спасительной стопки водки – мазохизм какой-то. Не хватало ещё пальцы в дверях прищемить, и запеть «Варшавянку» на мотив «Аве, Мария», чтоб уж точно забыть про голову. Дурдом и только, пора санитаров вызывать.

Перевернул несколько страниц. Голове не полегчало. Читаю дальше: «Дрожащей рукой открыл холодильник – нет ли там чего, чем можно поправить голову?.. Нет. И не должно быть. И я знаю об этом. Знаю, но открыл. Просто не мог не заглянуть туда: мало ли что, а вдруг в лесу дуб свалился, и жена в приступе филантропии, ещё с вечера зная, что ненаглядный явится на бровях, и что утром ему плохо будет, головка бо-бо, сбегала в гастроном и прикупила бутылочку свежего пива. Сщщасс!.. дождёшься от неё уважения и понимания. У неё один репертуар, как у заезженной граммофонной пластинки: “И когда уже ты нажрёшься этой отравы, чтоб от одной только мысли о выпивке тебе душу выворачивало! Не пил бы, может, и прижился бы в редакции. Другой бы руками и зубами держался за такую работу, ведь не бестолочь же, умеешь писать, а ты… это всё водка твоя. Забудь про неё… не думай о ней… потом спасибо скажешь”.

Я не думаю о водке, я её пью. А из газеты меня турнули совсем не за это. Тут совсем другая тоска-печаль. С пьянкой можно и побороться, а вот в моём случае: как в песне «Крутится, вертится шар голубой» – с треском выгнали, и на красный диплом не посмотрели. Вот так-то, впредь наука – не гоже моське лаять на слона. Но эта басня так и осталась тайной за семью печатями… для моей жены: зачем ей знать, что я неудачник, пусть лучше думает, что пьяница… всё ж лучше, чем дурак. А ведь дурак, тут и думать-гадать не надо: приютили, обогрели, дали кусок хлеба с маслом… Радоваться должен, благодарить, в пояс кланяться за престижную работу, а не кусать руку, которая кормит. Укусил… и зубы сломал. Теперь «пеньками» лишь хлебный мякиш могу жевать. И это уже надолго. Не сообразил… забыл урок студенческих лет… никто не подсказал, что льва не заколоть иголочкой для вышивания болгарским крестиком. И теперь… близок локоть, да не укусишь. А как всё начиналось!.. живи и радуйся большому жирному куску. Едва отработав испытательный срок – три месяца строчил коротенькие репортажики о передовиках производства, наконец-то получил право на целый «подвал» в газете – очерк о лучшем токаре завода, дважды Герое Социалистического Труда, депутате Верховного Совета.

– Ознакомься, – редактор сунул мне стопку газетных вырезок. – Тут всё о нём. – И в приказном порядке… – Белую рубашку надень и галстук повяжи. Он хоть и не академик, да всё равно… мужик с придурью. Не понравишься – не подпустит к телу.

Надел белую рубашку – новую купил. И галстук повязал… первый раз в жизни. Сосед выручил. Галстук я даже на собственную свадьбу не надевал. Не люблю я ошейников, вот хоть ты режь меня. Вслед за ошейником, мне казалось, обязательно последуют вожжи и кнут. Хватит – кнутов, вожжей и ошейников я в армии вдоволь наелся… уже с души воротит. Но… нельзя устанавливать свои правила, садясь за чужую игру – могут побить. А вот газетные вырезки не стал читать – хотел своими глазами увидеть героя.

Увидел…

Блокнот и ручку – в карман… И – к проходной завода. Впустили. Встретили достойно, но с лёгким подозрением: уж очень молодым показался. Представили партячейке цеха, напоили чаем с лимоном, но к «телу» не подпустили: полдня пичкали наставлениями, знакомили с наградами, дипломами и фотографиями героя, на которых он снят в обществе видных партийных деятелей страны, артистов, писателей, космонавтов… На одной фотографии с самим Генеральным секретарём ЦК КПСС Леонидом Ильичом Брежневым целуется взасос. Интересно, – подумал я, вглядываясь в снимок, – кто к кому сильнее присосался? Даже хотел спросить об этом у активных коммунистов завода, но вовремя одумался – нельзя, могут неправильно истолковать мой вопрос. Но спросил другое: где же герой? Сказали: сегодня не будет, сегодня он на партактиве обкома партии – завтра будет. Ну, завтра так завтра, успокоился я, и подумал: когда ж он будет план выполнять? Подумал – и тут же забыл, и уже перед самым обеденным перерывом покинул территорию завода. Обедом не угостили, хоть это и обещал мне редактор. Наверное, не дорос ещё, или рожей не вышел. А на следующий день, ровно в восемь утра – я опять на территории завода… и сразу – в цех… И уже через пару часов дошло до меня, что не всё то золото, что блестит. Проморгали заводские активисты, не уследили за поводком – отпустили на недозволенное расстояние. До встречи с «телом» – герой задержался, давал интервью столичным телевизионщикам, – я как вольная пташка два часа порхал по территории, наблюдал за работой цеха, выходил в курилку покурить… И такого наслушался!.. мать моя женщина… В курилке, что ни слово – то слиток золота, в курилке не лукавят – там нет такой надобности, курилка – не трибуна, где каждое слово увешано фальшивыми бубенчиками. В курилке, как в бане – всё на виду и всё имеет своё кондовое имя. Вот куда бы моим предшественникам, газетным метрам заглянуть перед тем, как петь дифирамбы герою, тогда б узнали, что на его звёзды гнёт спины добрый десяток батраков, ещё и табун бесправных пэтэушников. Интересно: он ещё не забыл как выглядит токарный станок?.. И тут же: а вдруг работяги поклёп наводят, злобствуют от зависти? – насторожился я. Прислушался, присмотрелся… вникнул в слова, мимику, жесты, интонацию… Нет, не наводят тень на плетень. Сермяжная правда заиграла, подошла и выперла, как тесто из квашни. Не балует “герой” вниманием токарный цех, ему всё некогда, ему надо бывать на всевозможных съездах, партконференциях и прочих общественных мероприятиях, – ну когда ему, бедолаге, стоять у станка!.. И рад бы, да разве ж позволят. Но меня не обидел вниманием – уделил целых десять минут. Подозвал – поманил пальцем, осмотрел с ног до головы, будто цыган лошадь на базаре… Усмехнулся. Под занавес коротенького, ничего не значащего разговора рассказал сальный анекдот про чукчу. Демократ!.. Сколько буду жить, столько и буду помнить его пошлость, надменную физиономию, высокомерный взгляд и чистые, холёные руки. Кто-то в курилке сказал: из грязи – в князи… Точно сказал, не в бровь, а в глаз. Князь… а кто ж ещё!.. на нём даже спецовка – будто только-только из прачечной, и под спецовкой – свежая рубашка с обязательным галстуком – всё уродливо и фальшиво. В таком одеянии и близко нельзя подходить к станку – можно оскорбить рабочее место, испачкать его нечистоплотными помыслами.

Вот таким я увидел своего героя… таким и показал его. Лихо у меня это получилось. Только не очерк вышел, а фельетон: «Какой он, наш «герой?» Быстренько отстучал текст на машинке, сам отпечатал, до услуг редакционных машинисток ещё не дорос, и – прямо к шефу. Тот, не читая, подмахнул, поставил визу – «в номер» – ну что ещё нового можно узнать о гордости завода–гиганта…  И мой опус – в наборный цех. И там у всех оскомина от передовиц: лепят буква к букве на своих линотипах, а что за материал – им до лампочки. И выпускающий – ему что, больше всех надо? – на большее, чем прочитать заголовок и убрать кавычки от слова герой не удосужился. На макете поставил свою визу «в печать» и облегчённо вздохнул. Дело сделано. Выход областной партийной газеты – строго по хорошо наезженной колее – никаких колдобин и эксцессов. Печатники включили станок, – им то какое дело до букв и строчек, которые  переносят с цинковых форм на белую бумагу… отработал смену, а там хоть трава не расти.

А наутро!..

Лучше бы не просыпаться. Выискался один любознательный – сунул глаза в газету… прочитал и, не желая мне плохого, затрубил, что нашлась таки буйная головушка, которая не побоялась рубануть правду–матку. И – стоп машина. Десятую часть тиража – больше не успели отпечатать, – под нож, а мне выписали “волчий билет”. Тут же, не отходя от кассы. Не поздоровилось и дежурному по номеру за визу  “в печать”, его тоже – коленом под зад, но оформили по собственному желанию. Пожалели. А меня – по полной программе, с чёрной отметкой о несоответствии. Теперь в любой газете мне – от ворот поворот. Можно и не рыпаться. Что делать, напиться с горя?.. Это всегда пожалуйста, это с дорогой душой… и подельники всегда найдутся, не оставят друга в беде. Вот и не верь теперь, что единственная свобода, которую можно позволить при нынешнем режиме – это свобода выбора: напиться или не напиться. Любая другая свобода – мираж, оголтелая блевотина партийных идеологов. Есть и ещё одна свобода – поставить точку… финальную, но это пока без меня: я ещё не созрел, я ещё потрепыхаюсь. В конце концов можно и дулю держать в кармане. Этому меня научил Александр Дмитриевич Жерех… А в наше время это не так уж и мало, это тоже чего — то да стоит.

– И ещё, – добавил он, когда помогал залить моё горе дешёвым портвейном. – Запомни: как бы мы ни изворачивались, что бы ни корчили из себя, сколько бы ни делали революций и не совершали подвигов, а солнце как смотрело на нас свысока, так и будет смотреть. Мы лишь маленькие букашки для него.

Вот только оно смотрит на нас и не видит нас.

О!.. Наконец-то.

Что – о?.. Что – наконец?..

Слышу речи не мальчика, а мужа. Взрослеешь. Оказывается, тебе полезно получать пинки и подзатыльники. Так, глядишь, и мудрецом станешь.

Ни к чему мне такая наука. Слишком дорого обходятся мне такие уроки… и без них обошёлся бы. Во всяком случае, моей семье было бы спокойнее.

И последнее, – добавил он, когда уже нечего было выпить. – Заруби

себе на носу: чем дальше в лес, тем толще партизаны.

Сказал и, пошатываясь, отвалил в сторону своего дома.

2

Звонок телефона. Снимаю трубку.

– Дронов, ты? – Жерех позвонил.

– А кто ж ещё тут может быть.

– Как ты там?

– Хуже не бывает.

– Это хорошо, – хохотнул он. – Чем занимаешься?

– Онанизмом.

Каков вопрос, таков и ответ – будто ему не всё равно, чем я занимаюсь.

– Тогда всё в порядке. Надо встретиться.

– Какие встречи ни свет ни заря!..

– Глянь на часы.

Я смотрю на будильник: стрелки стоят на восьми тридцати. Прислушался. Часы стоят.

– Посмотрел… ну и что?

– Одевайся и дуй ко мне. Есть хорошая работа для тебя: не пыльная и свободного времени будет хоть отбавляй.

Сщас-с! – умыться, побриться, одеться и ехать чёрт знает куда, в центр города!.. Нет, сейчас у меня для этого нет ни сил, ни желания – слишком много выпил накануне, чтоб с утра быть готовым к такому подвигу.

– А можно завтра?

– Что, совсем плохо?

– Сказал же, хуже не бывает.

И положил трубку. Надо же, подумал я о Жерехе, пил наравне со мной, и хоть бы хны – весел, бодр и полон сил. Мне бы так…

Юрий Антонов поёт «под крышей дома моего». Громко поёт, каждый звук в висках отдаётся. Я дотянулся до репродуктора – прикрутил звук. Чуть полегчало. Пролистав в тетради несколько страниц, читаю дальше: “Ещё никогда так сильно не болела голова с похмелья: оторви и выбрось – не жалко. И зачем было столько пить!.. Но… после драки кулаками не машут. Раньше надо было думать. Не удосужился. Вчера у Залесова вышла первая книжка стихов. Как тут не выпить, не порадоваться за товарища… Тем более, что тот на коньяк одесского разлива разорился. Решили не злоупотреблять: бутылка на четверых и – хватит. Зашли в «пулемёт», взяли маленькую шоколадку «Алёнка» и, вежливо попросив интеллигентного юношу в очках и галстуке извинить нас за вторжение в его одиночество, тут же и уселись. На столике, по правую руку от юноши – три алые гвоздики. Наверное, ждёт кого-то. Сквозь очки на нас смотрят очень трезвые и очень негостеприимные глаза. Плевать… пусть таращится. Не хватает одного стула… у соседнего столика позаимствовали. Откупорили бутылку. Тайком, озираясь по сторонам (на стене – крупными чёрными буквами – предупреждение: «Приносить с собой и распивать спиртные напитки строго запрещается»), по очереди выпили из одного стакана. Юноше в очках и галстуке не предложили выпить. Перебьётся… не захотел пересесть за соседний столик – там как раз было свободное место. Не пересел. Сидит с нами, хмурит бровки, пальчиками чашечку кофе крутит. Нерв­ничает.

Залесов наливал по чуть-чуть, по граммульке, как он любит говорить, чтоб на дольше хватило, чтоб побольше услышать добрых, тёплых слов о себе, о своём сборнике стихов, о своём таланте и о том, что скоро все мы будем гордиться тем, что когда-то знали его, и не только знали, но и пили с ним из одного стакана.

– Дронову не наливай, – усмехнулся Збукер, рослый мужик с физиономией Мефистофеля с нагло торчащими из ноздрей чёрными, длинными волосинками. Сколько он не боролся с этой напастью, нещадно рвал их – всё бесполезно:  вылезали, как червяки после дождя. – Опять молча выпьет и слова не скажет.

Залесов налил и мне. Я сказал два слова: «Удачи тебе» – и выпил. Всё ж не молча.

– Ну, спасибо тебе, козий, уважил, – прогундосил Залесов в усы и вылил в свой стакан всё, что оставалось в бутылке. Ровно на три захода хватило.

Пустая посудина стеклянно звякнула о керамический пол кафе.

– Что гуляем, мальчики? – Густой, раскатистый женский голос у нас над головами.

Валерия!.. высокая, с роскошными формами брюнетка. В белых джинсах и цыганской шалью на плечах.

Мы всегда были рады этой женщине. При ней можно говорить обо всём и любыми словами, она прощала любую фривольность… только глупости не давала спуску. И сейчас мы обрадовались её появлению. Ещё бы!.. она не только молодая, красивая и талантливая, она ещё и член Союза журналистов… профессионал… уважаемая личность в городе, а мы до сих пор в подмастерьях ходим, и нам до неё!.. до звёзд и то поближе будет. Она сама как звезда… яркая… и манит к себе, и пальчиком грозит, – не балуй!.. И всегда при деньгах. Её везде как свою встречают: и в ресторанах – знают, что не обидит чаевыми, и в творческих Союзах города – рецензии из-под её пера дорогого стоят, не жалко и денег заплатить. И платили… и она с чистой совестью принимала заветные конвертики с денежными знаками из рук обласканных ею и маститых мэтров, и тех, кто только делал первые шаги в искусстве. Писала сладкие халтуры, будто семечки щёлкала. Но только, – и тут она, как над Волгой утёс, – подсунь откровенную бездарность – ни единого доброго слова не напишет, ни за какие коврижки, ещё и трёхэтажным покроет: графоманов на дух не переносила. И уважали её за это, и побаивались… за то же самое.

Жерех достал из кармана книжку Залесова.

– Полюбуйся.

Валерия вскинула брови.

– Чудово!.. За это стоит выпить. – Взяла у Залесова его порцию коньяка и вылила себе в рот.

Выпила, поставила стакан на столик, развернула шоколадку (мы так и не тронули её, забыли), отломила кусочек, съела и только потом поздоровалась с нами за руку. Энергично поздоровалась, будто крепкий мужчина пожал нам руку. Протянула ладонь и юноше в очках и галстуке. Тот высокомерно посмотрел на неё… и не подал руки.

– А это ещё что за чмо тут с вами? – насупилась Валерия.

Мы ничего не успели сказать.

– Я не с ними. – Юноша правильно понял: «чмо» из уст Валерии – в его адрес. – И вас я не знаю. – Брезгливо скривив губы, он достал из кармана свеженький, аккуратно сложенный носовой платочек и тщательно вытер чистенькие, беленькие пальчики рук, будто только что едва не прикоснулся к чему-то очень грязному и очень липкому… На безымянном пальце его левой руки – массивное обручальное кольцо. Юноша вытер пальчики, аккуратненько сложил платочек, спрятал его в карман и поднял глаза на Валерию. – Вы мне хотите что-то сказать?

– Да, хочу. Пшёл вон отсюда, недоносок.

Этого оказалось достаточно. Юноша быстренько встал и, не допив свой кофе, поспешил к выходу. Вернулся, схватил забытые им гвоздики… и больше мы его не видели. Валерия тут же села на освободившийся стул и пальчиком подозвала прибиральщицу посуды тётю Мотю. Та как раз вытирала тряпкой соседний столик.

Через пять минут тётя Мотя поставила перед нами две бутылки коньяка молдавского разлива, пять чистых, тонкостенных стаканов. За стойкой бара для нас уже резали лимон и варили кофе.

– Откуда на этот раз? – спросил Залесов.

– Оттуда, – усмехнулась Валерия.

На этот раз она из Грузии приехала. Питер и Таллинн для неё уже история.

– И с третьим мужем, – рокотала она, – жопа об жопу… и кто дальше. Прощайте солнце и горы. Напоследок написала заказной очерк для одного джигита, председателя тамошнего колхоза, сняла с него бабки за работу – люблю писать про грузин, щедро платят, не то что наши жмоты, за каждую копейку трясутся, – села на поезд, и… “дым отечества нам сладок и приятен”.

– Слушай, старая… – Это Збукер. Он всегда говорит ей “старая”, он имеет такое право: у него уже давно вышла первая книжка, а вот со второй… Тормоз. Каким-то макаром его стихи попали на “Би-би-си”, чьи-то плохие уши послушали вражеский “голос”, и всё – гаплык поэту Василию Збукеру. – Ты так быстро слиняла с очей… даже не выставилась на дорожку. Всегда с помпой отчаливала, а тут отвалила, и даже ручкой не сделала. Нехорошо так, без отходной. Не по-нашенски. Гляди, боженька накажет тебя, покарает.

– Угадал, красавчик. Наказал-таки. Да так, что мало не показалось. Еле ноги унесла.

– Ты?.. Чего-то испугалась?.. – не поверил Залесов. – Скорее петух закудахчет.

– Может, и закудахтал… Не знаю. Теперь-то уже всё по фигу, а тогда… Не верит он…

– Давай, рожай, подружка. Я поверю, – пообещал Жерех.

– Спасибо тебе, карась. Но… мамой клянусь… – Это у неё, наверное, из Грузии. – Уже и в поезд села… уже и состав тронулся, а у меня всё поджилки трясутся, в окно поглядываю – не гонятся ли.

– С членом наперевес, или двое с носилками и один с лопатой?

– Тебе, нарциссик, всё хиханьки…

– Что, в точку попал?

– Пальцем в небо… Малюты скуратовы с партбилетами и шакальё в поповских рясах…

«О чём это она?» – подумал я, но не спросил: знал – сама расскажет. Она всегда так: уж если замахнётся, то обязательно ударит… Ничего не утаит. Такая она, Валерия – акула пера.  А в нашей компании – просто Валерка.

Валерия обвела нас озорным взглядом… никого не обделила вниманием. На Збукера – особенно пристально. Тот заёрзал на стуле.

– Чего уставилась?

– Да так, просто… Смотрю на тебя, и руки чешутся.

– Ударить хочешь?

– Хуже. Вырвать чёртовы волосинки из твоих ноздрей.

– Отвернись, если противно смотреть.

– Ни чуточки. Вот если б у пескаря они торчали, тогда – да, тогда б не в жилу. А у тебя… даже забавно как-то, будто так и надо.

– Ладно, – перебил её Залесов, – ты нам зубы не заговаривай, говори, что дальше было.

– Не терпится?.. Мне бы тоже тогда подумать… да куда там!.. Чуть в «белый лебедь» не влетела.

Мы откинулись на спинки стульев – приготовились слушать. Валерия растянула рот в улыбке.

– Готовы?

Мы кивнули, – готовы слушать.

– Ну и чудово. Хавайте свежатинку. – Она подалась вперёд, положила локти на столешницу. – Вздумалось мне, юначе, похулиганить, отвязаться на всю катушку – написать фельетон про наших попов-захребетников. Как раз их праздник подоспел.

– Пасха?.. – Залесов…

– Нет.

– Троица?.. – Жерех…

– Тоже мимо. День святого ебукентия. Вам-то какая разница…

Валерия – мастер художественного слова. От её зубов отскакивали такие перлы!.. Жаль, что цензура кнутом грозится, а то б можно записать и украсить любую прозу.

– Так вот, мои дорогие… Надела я кофтёнку с вырезом, такую, что цицьки вот–вот наружу выпрыгнут, юбку-мини: ни присесть, ни нагнуться – трусы видны, намалевала губы, и… в царство опиума для народа. Знала, в какую церквушку сунуться. – И в упор – на меня. – Ты так смотришь, будто знаешь, чем всё кончится.

Я не знал, чем закончится её визит в церковь – откуда мне было знать!.. – но я знал другое, что каждое её слово будет мне известно, будто усталая память выдаст их на-гора. Я был уверен, что не удивлюсь её рассказу, что она лишь напомнит то, что мне уже давно известно…

… я прислушался к себе… испугался. Всё, пора завязывать. Теперь только родниковую воду, и то под закуску.

– Так и будешь молчать, Герасим?

Я кивнул. Она тут же оставила меня. Ну и хорошо, что так, что оставила в покое. Я уже был уверен: хоть и наломает дров, но до уровня Герострата не опустится. Хватит истории и одного пепелища на священном месте.

Збукер, украдкой зыркнув по сторонам – не смотрит ли кто на него, – поймал пальцами предательскую волосинку… дёрнул… скривился от боли… И… не вырвал.

– Не получилось? – усмехнулась Валерия, и протянула руку. – Давай я, у меня лучше получится.

– Обойдусь, – сердито буркнул он и отстранил её руку.

… и Валерия отстала от него. Тут же.

– В общем, так, мальчики, с шефом договорилась – дал добро на целую колонку. У нас, сами знаете, с поповщиной простой разговор – нечего советским гражданам вешать лапшу на уши. А ту церковь, куда я лыжи навострила – не случайно выбрала: в Ялте в одном кабаке видела их настоятеля, или кто он там, не знаю, как по-церковному. Моложавый такой, морда сытая, пыхатая, с ухоженной бородкой… Глянуть, и не подумаешь, что святоша: в дорогом импортном пиджаке из замши, в фирменных джинсах… коньяк, не жужку пьёт, да ещё и с двумя профурсетками. Гудел мужик по полной программе. Может, так их богу угодно?.. Не знаю. Меня с детских лет приучали к атеизму…

Меня тоже с раннего детства науськивали, что Бога нет. Я тоже атеист. Но не воинствующий. Меня одинаково трудно убедить, что Бог есть, и что Бога нет. Парадокс: может ли Бог сотворить такой камень, который и сам не сможет поднять – для меня было, есть и всегда будет лишь извращённым словоблудием воинствующих атеистов… и даже подталкивал к тому, что Бог всё-таки есть. Зачем ему делать такой камень, который и сам не поднимет?.. И если б не сытые, холёные морды священников, я бы на сто процентов поверил в существование Его резиденции на небесах.

– Вот хоть убейте меня, мальчики, хоть затрахайте…

– Смотри, сама напросилась, – вставил Жерех.

Валерия никак не отреагировала на его слова, даже взглядом не удостоила.

– … но я на все сто уверена, что большинство попов не верят в ту фигню, которую проповедуют. Сто пудов, мальчики, говорю, что думаю.

И опять что-то щёлкнуло в моём сознании… или в подсознании?.. “На все сто… Сто пудов…” Что было раньше: она сказала или я подумал?.. Что раньше: курица или яйцо?.. Петух, сказал бы Жерех, но хорошо, что не сказал. Я слушал Валерию, и мне казалось, что всё это уже было когда-то, ещё задолго до рождения Герострата, я знал, угадывал каждое слово, которое вот-вот должно было сорваться с её уст. Даже готов был руку отдать на отсечение, что не обманываюсь в своих ожиданиях.

– Специально так вырядилась, захотелось проверить его на вшивость. Какой он в миру, я уже знала, ещё тогда в Крыму поняла, не молитвы же он читал тем прошмандовкам, а вот что он за фрукт в своей обители?.. какую туфту начнёт мне грузить?.. Вот что мне надо было. Пришла, а там служба. Стою, слушаю, на него поглядываю – вникаю, на чём его легче подловить. Заметил и он меня.

– И я б такую заметил, – усмехнулся Жерех, но Залесов сердито цыкнул на него.

– Не мешай.

Валерия тоже усмехнулась… взяла бутылку в руку, на глаз определила, сколько осталось, и разлила по стаканам. Всем поровну досталось.

– Вздрогнем!..

Мы выпили. Съели по кругляшку лимона. Валерия достала из кармана платочек, промокнула губы. Осторожно промокнула, чтоб помаду не размазать. И подмигнула.

– Поглядывает на меня… и я ему глазки строю. Вижу – хмурится. Брешет жеребец, решила я, а сама всё про своё думаю: встаёт у него во время проповеди, или на службе он евнух. Замолчал, наконец. Еле вытерпела его нудотину. И – к нему. Старушки уже к выходу почапали. Подхожу… уже и рука потянулась к сумочке за блокнотом и ручкой… Хорошо, что не успела достать.

… и каждому из нас по очереди посмотрела в глаза.

– Готовы, мальчики?

– Не томи душу, – буркнул Залесов.

– Тебе же сказали: рожай, – добавил Жерех.

Я опять промолчал.

– А тебе что, неинтересно? – Это она ко мне.

– Да плюнь ты на него, – усмехнулся Збукер. – Говори, как он тебя вздрючил за богохульство.

– Ты будто рядом стоял… – И опять пауза. Валерия умеет делать паузы. – Вздрючил, только не за то, за что ты подумал. И не он… И не так всё было.

– Иди ты!.. – Жерех подался вперёд, будто хотел заглянуть в глубокий вырез на её кофте.

Та перехватила его взгляд.

– Не ослепнешь?

– Ладно тебе ломаться…

– Не ладняй, пискарь. – Валерия поправила на плечах кофточку – вырез тут же заметно убавился, и сделала строгое лицо. – Давайте, мальчики, сразу договоримся: мы будем или трахаться, или водку пить?.. Не будем путать грешное с праведным. – Что для неё грешное, а что праведное, не стала уточнять. – Но коли мы начали пить…  увольте, десерта не будет.

По городу ползал слушок, что Валерия не строгой морали, и даже очень не строгой, но никому из нашей компании не довелось проникнуть в её “царские врата”. Не удалось. Много было попыток, но она, – ишь!.. раскатал губу!.. Жерех тоже рукавом утёрся. А это для него – пощёчина.

– Не надо, мальчики, нам портить отношения.

– А вдруг ещё больше сблизит?

– Сомневаюсь.

– Это почему же? – спросил Збукер. Ему всё же удалось вырвать волосинку. Когда и как?.. кажется, этого никто не заметил. Я углядел, но отвёл глаза.

– По кочану, да по капусте. Вы мне, мальчики, все как братья… младшенькие. Вы мне все симпатичны и дороги.

– А ты попробуй, – не сдавался Жерех.

– Не хочу. – Сказала, как отрубила. И хлопнула меня по спине. Сильно хлопнула. Тяжёлая у неё рука.

– Полегче бы, а…

– Терпи, Герасим.

– Я не Герасим, и ты это знаешь.

– Знаю, но… как-то с языка сорвалось.

Я уже начал думать, подбирать слова, чтобы как-то возразить ей, но тут, к счастью, Жерех:

– Ладно, оставь его, говори, что дальше было?

– Интересно?

– Не спрашивал бы. Или ты нам тут сорок бочек арестантов грузишь… Написала рассказ, а хочешь выдать за быль – проверить, схаваем твою стряпню или на пол выплюнем.

Одно время мы подозревали, что Валерия не ограничивает себя лишь газетными статейками, и даже спросили её об этом, но она – нет… И мы ей поверили. Валерии нельзя было не верить. Она – Валерия. Зачем же мне, мальчики, опускаться до уровня подмастерья, как-то не комильфо. Я и без этого проживу. А вот вы, родные мои… если взялись за перо, то пишите. Без остановок. Это как на велосипеде: пока крутишь педали, ты едешь, а чуть расслабился… по инерции далеко не укатишь.

– Нет, окунёк ты мой полосатенький, и ты знаешь, что нет. Подозвал меня – пальцем поманил, и… «Хочешь исповедоваться, дщерь господня?..» И рукой показывает на дверь в какой-то чуланчик. И пошёл… даже не оглянулся. Я – за ним. Зашла в исповедальню… Становись на колени, говорит. Стала, мне то что… жду что дальше будет.

– Дождалась?

– А то…

Валерия говорила, как по писаному читала – ни одного случайного лишнего слова.

– Сам напротив, в шаге от меня. Накрыл меня своим расшитым позолотой передником… или как там он у них называется?.. Может, ты скажешь, умник… – Опять она ко мне.

– Да что ты к нему пристала!.. – психанул Залесов. – Влюбилась?.. Так и скажи.

Валерия с хитринкой посмотрела на меня. Я отвёл свои глаза, испугался её резкого и безапелляционного ответа. Я не мог сказать, как называется тот фартук у священника. Знал, да забыл. Так бывает со мной: в мозгу крутится, а на язык не попадает. Но если б и вспомнил, то не сказал бы. Служителям культа и так доставалось от властей, винили их во всех негараздах… слабых всегда легко обидеть. А я не люблю этого, не люблю, когда обижают тех, кто не может дать сдачи. Сам когда-то был в такой шкуре: на старой квартире в коммуналке – восемь семей на один санузел – меня угораздило стать объектом пристального внимания у одного разбышаки. Тот легко и весело при всяком удобном случае отпускал мне затрещины и подзатыльники: чем-то я ему не пришёлся по душе. Бывает такое.

– Не знаешь?.. Ну и ладно. Чему только в школе тебя учили.

– А тебя?

– Да и меня ж тому самому. Ладно, проехали. Так вот, подошёл ко мне, вплотную придвинулся… Я ему, – батюшка… А он мне – молчи, коза блудливая… И что-то там руками шерудит в своей рясе.

И замолчала, сделала паузу. Большую паузу… секунд на десять, не меньше.

– Ну, – нетерпеливо Жерех, – не томи душу.

– Не нукай, ещё успеешь кончить, – усмехнулась Валерия. – Мог бы и сам догадаться.

– Я в последний раз там был, когда меня крестили, да и то тайком от бати. А теперь и дорогу забыл.

– А зря. Там много чего интересного. – И опять пауза… и опять улыбнулась… И поставила точку. – Всё очень просто, мальчики, можете не заглядывать на последнюю страницу: расстегнул свой поповский балахон… достал… и сунул мне в рот…

– Что?..

– Что?.. – В один голос Збукер и Жерех.

– То самое… Что ещё можно сунуть женщине в рот… не огурец же.

– Ну и как, отсосала у пастыря заблудших душ? – усмехнулся Жерех.

Будто ей такое в новинку, подумал я. Залесов тоже промолчал. Но скривился. Он кривится даже от одного только слова «минет», считает это паскудством и извращением. Для него секс – лишь то, от чего могут рождаться дети. Остальное – происки загнивающего капитализма. Дремучий мужик Залесов, хоть и пиит.

Збукер тоже хохотнул:

– Доставила радость его преосвященству?

… мы предполагали любую развязку, но только не это. Я тоже обманулся…

А Валерия – будто так и надо.

– Ещё и как!.. На всю жизнь запомнит. – Сказала, и глазом не моргнула. – Только ошибся голубчик – я уже пообедала перед той аудиенцией. Но зубами так вцепилась в его поповский хер, что он, паскудина, взвыл как поросёнок при кастрации.

Я знаю, как верещат поросята, когда их кастрируют, слышал, и не раз. И знаю, зачем это делают – чтобы те быстрее нагуливали сало и мясо. Я это знаю. Я много чего знаю. Только в деревне, куда я в детстве приезжал к деду с бабкой на всё лето, эта экзекуция называлась не кастрацией, а совсем иным словом. Это называлось – подрезать кабанчика. В дедовой деревне всех поросят подрезал инвалид дядька Федька, сельский парикмахер. В войну потерял ногу, и теперь – шкутыльгает на уродливом деревянном протезе. К нему на стрижку… лучше и не попадать – настоящий садист. Не столько стриг ручной машинкой, сколько клочьями волосы вырывал, будто фашиста поймал, и теперь мстит ему за свою ампутированную ногу. Особенно, когда с похмелья, на утро после подрезания очередного кабанчика: щедрые хозяева всегда ставили ему выпивку после подрезания – лучше будет заживать. Можно подумать, что это ему отхватили яйца перочинным ножичком, и теперь заливают самогоном рваную рану. Я тоже побывал в его парикмахерской, но только один раз. Потом меня мой дедушка приводил в порядок… ножницами для стрижки овец. Грубо стриг. Но не так больно. Даже совсем не больно: добрый был дедушка – хорошая, лёгкая рука была у него. Может быть, он и поросёночков смог бы подрезать без боли – не так страдали бы несчастные. Не знаю, раньше не думал об этом, никто не подсказал. Я всегда… как говорят евреи: ты умный, как моя Сара потом. Вот и сейчас не думаю, что завтра утром голова будет болеть так, что оторви и выбрось – не жалко. А если б подумал?.. отодвинул бы свой стакан?.. Не знаю. Но знаю, и это как правописание безударных гласных, что когда-нибудь моя тетрадка поведает, чем закончится Валеркин инцидент с попом-двурушником.

– Ты что, старая, откусила?.. – прервал мои размышления Збукер.

– А ты сам попробуй…

– Нет уж, уволь, я лучше колбасы поем.

– …откусить от куска сырого мяса. Не получится. И у меня не вышло. Но зубы так сцепила, что казалось, ещё чуть-чуть и выплюнула бы его поповскую залупу к едрене фене. Пусть знает… А то ишь!.. все они, ловкачи… при народе поклоны Господу бьют, святош из себя корчат, а сами такое творят, что и на жопу не натянешь. Ковырнуть поглубже, так не меньше чем в де Садовской “Жюстине” можно накопать. Пришла домой, рот прополоскала, зубы почистила, а наутро… Полный отстой. Явилась в редакцию, рассказала шефу, а тот и от смеха давится, и кулаком грозит. А ближе к обеду…  вообще, туши фонарь: меня – под белые рученьки, и – в обком партии. Думала, медаль вручать будут, да хер на сумку. Как оказалось, тот захребетник – и нашим, и вашим: и на церковь работал, и для коммунистов ценный кадр, негласный сотрудник обкома партии. Святоша!.. в рот ему кило печенья. Главный идеолог обкома мне прямо в лоб засветил, что привлекут за членовредительство.

– А как же – «большому куску и рот радуется?» – усмехнулся Жерех.

– Не тот случай, налим.

Странно, подумал я, как это коммунисты не побоялись огласки, но Валерия будто прочитала мои мысли.

– Козе понятно, все карты не раскрыли бы, но чтоб вздрючить по первое число, могли б состряпать какое-нибудь уголовное дело. Им это – как с горы на санках. Даже пришить, что я сама его изнасиловала… Запросто, и к бабке не надо ходить. Попробуй потом докажи, что ты не верблюд. Они всё могут. У них такой кредит доверия, что на чёрное скажут белое, и попробуй не поверь… в дурдоме сгноят. Им всё сходит с рук. На них даже попы ишачат. Так что, мальчики, рванула я из нашего города так, что только пятки засверкали. Даже не выписалась… и трудовую книжку оставила.

– Ну и как оно, там, без документов?

– Легко. Грузия – страна чудес. На слово поверили. Показала свои публикации – на ура приняли в русскую газету. Там у них лишь понаслышке знают про Советскую власть.

– Чего ж не осталась там?

– А зачем… хорошего понемножку. Отсиделась, переждала, пока тут всё утихнет… Положили Лёньку в гроб, ну и мать его въёб. Думаю, при нынешнем мне бояться нечего. При нём пусть другие трясутся. Нынешний не плавает по мелководью, нынешний на глубину нырнул. Приехала… Пришла в редакцию – с распростёртыми объятьями встретили. С шефом даже по коньячку дёрнули и посмеялись над тем попом-бедолагой. Я, мальчики, нигде не пропаду.

Коньяк закончился быстро: наливали по полстакана, словно не благородный напиток кушали, а обыкновенную бормотуху хлестали в грязной подворотне.

– Ну и?.. – спросила Валерия, глядя на пустые бутылки.

Скинулись по рублю – хватит ей тратиться – и единогласно сошлись на бутылке водки.

Ноги в руки, и – бегом. Да не тут-то было, опоздали: зашли в гастроном – на часах уже пять минут восьмого. Пролетели, как фанера над Парижем. Мы – в позу: брешут твои часы, спешат. Продавщица – ни в какую: свои выбросьте. Коньяк – пожалуйста, пейте хоть до ужрачки, а водку нельзя, водку только до семи.

Вот так сопливых целуют. Хочешь выпить – иди в ресторан. Дорого?.. Пей вино. Вино и коньяк можно продавать до закрытия магазина. Дурость какая-то, будто вином и «кониной» нельзя до чёртиков нажраться.

Ничего не попишешь: взяли три бутылки плодово-ягодного, самого дешёвого, но по крепости не слабее марочного. Жерех повёл в свои владения. К его услугам всегда есть жэковский подвал, приспособленный не только для выпивки, но и для вполне комфортабельного отдыха. Там есть всё: стол, стулья, стаканы, шахматы, два старых обшарпанных кресла и раскладной диван. Диван тоже старый, непрезентабельный, но держится молодцом, не скрипит в ответственный момент, во всяком случае никто на него не жаловался. Вся городская окололитературная братия побывала в том подвале. Пришли. Сашка – руку в карман… нет ключа. Забыл дома или потерял?.. Ломать дверь не стали.

– Ерунда, пошли в кочегарку, тут рядом, – предложил он. – Меня там знают.

Кажется, его знают везде, и везде пускают. Пошли – пить на улице не решились: ещё не стемнело, можно на глаза милиции попасть…

3

… Кочегарка встретила нас тусклой лампочкой под закопченным потолком и радостным возгласом дежурного истопника. Не дурак мужик: понял – не с пустыми руками пришли. Расположились кто где – места всем хватило. Валерии досталось старинное, с инкрустированной спинкой и львиными ножками кресло. Никто не спорил и не возражал: всё-таки дама. Как этот раритет очутилось в кочегарке?.. Непонятно. Наверное, кто-то выбросил за ненадобностью, купив себе ширпотребовский модерн. Истопнику тоже налили стакан. Полный. А как же… Тот сразу выпил и приступил к своим обязанностям – подавать горячую воду в краны горожан.

Выпили. Не хватило… как всегда. Скинулись ещё по рублю. Валерия глянула на хозяина кочегарки.

– Сбегаешь?

– Не могу, я при деле, – заупрямился тот.

– Понятно. На шару хочешь выпить. – И покачала головой. – Не получится.

Валерия всегда знает, кому что сказать. Истопник взял деньги и как был, в рабочей одежде, перепачканной углём и сажей, вышел на улицу.

О чём говорили, пока его ждали – помню с трудом. Помню только, что Евтушенко был просто Женькой, Вознесенский – Андрюхой, Рождественский проходил в наших речах уменьшительно и ласково – Робертино. Даже Есенин значился не иначе как Серёга. Мы уже были на равных с ними. Что нам та Москва!.. Что нам те знаменитости!.. Мы уже и сами схватили Бога за бороду, мы уже на самой вершине Парнаса. Мы уже были уверены, что не сегодня-завтра наши имена прогремят по всему Союзу.

– А ты Герасим, всё молчишь? – Это Валерия обратила на меня своё внимание. – Ну, прямо, как партизан на допросе. Даже странно: и как ты смог жениться?

Я и сам удивляюсь – как… но всё-таки обзавёлся женой. Как? Да очень просто: скорее согласился, чем добился своего. Я уже давно понял про себя, что я не охотник, а скорее дичь, добыча.

Я молчал. И не только потому, что на десять лет моложе любого из всех остальных, и не потому, что мне нечего сказать… мне просто не хотелось разговаривать. Со мной часто так бывает. Пока обдумаю, что сказать, время ушло. А повторить свою мысль, одеть её в слова… для меня так же скучно и не нужно, как во второй раз подряд рассказывать один и тот же анекдот. Молчу. Да и зачем молотить языком по зубам… Никто ко мне не в претензии, даже наоборот – все любят поговорить, блеснуть красноречием и эрудицией, и я, слава Богу, им не конкурент.

– Только глаза и участвуют в разговоре. – Валерия никак не хотела оставить меня в покое. – Если б не они, я бы подумала, что ты спишь.

Лучше б она и в самом деле так думала. Я собрался с мыслями, чтобы хоть как-то вступиться за себя, но как только решился придать им вербальную форму, Валерия опять загудела на всю кочегарку и опять в мой адрес.

– Когда-нибудь, Герасим, я напишу этюд про твои глаза. Только про глаза. Они у тебя хоть и пьяные, но умные… как у бездомной дворняги.

– И на том спасибо, – разомкнул я губы.

– О!.. – Валерия вскинула брови. – Так мы ещё и разговаривать можем?

Я не успел отреагировать на её восклицание. Поздно. Жерех оторвал свой пьяный зад от табуретки и, размахивая руками, будто поднимая волны на воде, начал декламировать свой стих про ветер. Мы уже не в первый раз слышим его, переглянулись, усмехнулись, но не стали останавливать – пусть читает.

Жерех читал для Валерии…

Дочитал… Тишина. Тихо-тихо… лишь в топке, пожирая уголь, гудит ненасытный огонь: горит-догорает, ждёт новую порцию чёрного антрацита.

Не дождётся. Полчаса прошло – нет истопника. Час… не пришёл. И где его черти носят?

– Всё, хватит. – Валерия вскочила с кресла. – Этого недоноска только за смертью посылать. Пошли, поищем… Найду: ноги повырываю – спички повставляю.

Как же, разогналась она… Её белые джинсы стали такими же чёрными, как и кресло, в котором она сидела: угольная пыль и сажа крепко въелись в волокна материи. В таком виде не погуляешь по центру города.

– Ну и что теперь? – спросил Залесов.

– А ничего, – усмехнулась Валерия. И доказала, что ей море по колено. Спокойно, без суеты и сомнений сняла босоножки, стащила брюки… посмотрела на грязь, выругалась замысловатым матом, открыла дверцу топки – все движения проделывала медленно, размеренно, будто не впервой с нею приключилось подобное, – и бросила их в огонь… и ударила ладонью о ладонь, словно пыль стряхнула с рук.

– Ты что, сдурела? – удивился Збукер. – Фирменную тряпку в огонь бросать.

– Как же, фирменная… Разогнался… Вся «фирма» теперь шьётся в Тбилиси. Знай. Эти, – она показала на открытую пасть топки, где уже занялись огнём её джинсы, – ломаного гроша не стоят. Мне их один цеховик за полчаса сварганил. Пока я кропала рецензию на его книжку рассказов, – ушлый мужик: и писатель талантливый, и деньги гребет лопатой, – его портниха тут же при мне и сшила их. А ты говоришь – “фирма”. Ладно, шут с ними, пошли.

И – к выходу. Её круглый зад в розовых трусиках, как единственный зуб в чёрной полости рта старухи, хохотнул в тусклое пространство кочегарки откровенным вызовом.

– Так и пойдёшь? – удивился Жерех.

– Так и пойду.

Выпитые коньяк и вино не лишили её сообразительности. Сняв с плеч тонкую, пёструю шаль, она обмоталась ею, соорудив нечто похожее на юбку, и шагнула в дверь. Мы – следом.

В ближайшем гастрономе не оказалось нашего гонца. Пошли в другой… и там его нет. Сгинул и следа не оставил.

– Наверное, сам выпил и теперь валяется где-нибудь, – пробурчал Збукер. – Давай поищем.

Уже стемнело. Шарить по углам и подворотням в поисках пьяного истопника… проще найти иголку в стоге сена.

– Дохлый номер. Темно, не видно. Не найдём. – Это я сказал.

Валерия вытаращилась на меня своими круглыми глазами. В свете уличного фонаря я без труда распознал её изумление.

– Надо же!.. заговорила Валаамова ослица… – И расхохоталась. Громко, на всю улицу. – Весь вечер молчал, молчал и на тебе, тираду выдал… Цицерон!

Я отошёл в сторону – меня стало мутить от выпитого вина и коньяка, и, чтоб не стругануть харчами на глазах у честной компании, решил уединиться. Но всё обошлось: стыд привёл меня в норму – тошнота отступила. Когда вернулся к собутыльникам, те уже спорили, в какой кабак идти пить шампан­ское. Валерии взбрела в голову такая гремучая мысль, и она берёт на себя расходы. Остановились на “Театральном”, он ближе всех. Рядом. В двух шагах.

– Пошли, – скомандовала Валерия, но больше чем на пять шагов её не хватило… Замерла. И повернулась к нам. Свет от неоновой рекламы “Дома техники” высветил высокоинтеллектуальную грусть на её лице. – Приплыли, мальчики.

– Ты чего, старуха?

– Деньги сгорели.

– Где?

– Как?

Равнодушных не было.

– У меня был стольник одной бумажкой в заднем кармане штанов.

– Здравствуй, жопа, Новый год, – только и сказал Залесов.

Все всё сказали. Я тоже грустно промолчал. Нам было жалко ста рублей одной бумажкой. Для нас это было настоящим горем, даже большим, чем если бы Ленина вынесли из мавзолея и сожгли в каком-нибудь захудалом провинциальном крематории.

Валерия о другом сокрушалась – не выпьет шампанского.

– У кого-нибудь есть двушка позвонить?.. пошарьте по карманам.

Я протянул ей гривенник – тоже сгодится для автомата.

– Рокфеллер! – усмехнулась Валерия.

Рядом – телефонная будка.

Мы ещё не знали, что шевельнулось в её голове, мы переживали трагическую и глупую кончину денежного знака большого достоинства с профилем опостылевшего вождя, – ни о чём другом мы не могли думать.

«Привет, подружка!.. – в трубку – Валерия. – Узнала?.. Да, я уже в городе… Утром приехала… Сегодня… Хотела к тебе зайти, да застряла на полдороге… Нет, на хороших людей наткнулась… Вечно у тебя гадости на уме. Слушай, выручи, мне деньги нужны… Сколько-сколько, чем больше, тем лучше… Нет, лучше сто… Нет, завтра не надо, завтра у меня свои будут. Мне сегодня надо… Домой к старикам не хочу идти, ты ближе… Давай в твоём подъезде встретимся… Нет, зайти не смогу, там твои дети, а я без штанов… Где, где, в пиз… сгорели мои штаны вместе с деньгами в кармане, а шампанского, как перед смертью хочется… Через пять минут у тебя буду. Выходи».

– Епитрахиль, – неожиданно для самого себя разомкнул я губы: наконец-то попало на язык.

– Ебитрахиль?!.. – Валерия уставилась на меня так, будто я только что, при всей честной компании громко испортил воздух. – Что «ебитрахиль»?..– И погрозила пальцем. – Негоже лаяться матом при даме.

Збукер и Жерех тоже повернули головы в мою сторону, но промолчали.

– Не «ебитрахиль», а «епитрахиль» – уточнил я.

– Ну и что? – опять не поняла Валерия.

– А то… Сама же спрашивала, как называется то одеяние у попов при исповеди.

– С ним уже было такое, и не раз, – прогундосил Залесов. – Я как-то спросил, сколько времени, он глянул на часы, и – молчок. Ответил минут через десять, если не позже. Привыкнешь и ты.

– А-а.., – наконец-то поняла Валерия. – Уверен? – и шёпотом, чуть слышно. – С тобой всё в порядке?

– Да, – сказал я. Сказал, но сам не понял, к чему относится моё “да” – к первому вопросу, или ко второму. На всякий случай кивнул головой, и ещё раз сказал: – Да.

Залесов, Збукер и Жерех, казалось, так ничего и не поняли из нашего диалога. Да им и без разницы: они уже были не здесь… далеко… в предвкушении культурного пития в культурном заведении. Из подворотни – в ресторан!.. Это уже не хухры-мухры. Ресторан – это достойное пристанище подгулявших поэтов.

Через полчаса мы перешагнули порог “Театрального” – ни единого свободного столика. И тут не повезло. Ещё через двадцать минут наши бокалы наполнились советским полусладким в ресторане “Горка”, и мы будто шторами закрылись от внешнего мира. Мы жили в своей маленькой нише: нас не волновало повышение цен на водку, такси и авиабилеты… нас не смешила четвёртая звезда Героя на груди покойного генсека… мы оторвались от сегодняшних реалий и были где-то там, в заоблачных высях… наши помыслы были большими и чистыми. “Хотите большого и чистого, помойте слона или бегемота”, – хохотнула Валерия, пытаясь опустить нас на землю, но мы расценили её цинизм как неудачную шутку. Мы забыли, что дома нас ждут семьи, забыли, что пьём на деньги женщины, а это не очень достойно для мужчин, мы забыли, что у Залесова вышла книжка стихов… забыли, что наши громкие выкрики могут услышать плохие уши. Мы обсуждали роль советской литературы в формировании сознания современников, мы говорили о Солженицыне и Аксёнове, о Набокове и Замятине. Мы все думали и говорили о них как о великих русских классиках, диссидентах, не ставших прогибать свои спины в угоду литературным чиновникам и штатным моралистам в фуражках с малиновыми околышами, и о том, что глупа наша держава, разбрасывающаяся такими талантами… За соседним столиком две “курочки”, лет по двадцать каждой, жадно поедают котлеты “по-киевски” и слушают россказни импозантного кавалера. Мужчине уже за тридцать. Гладко выбритый, с аккуратными усиками, в добротном костюме-тройке хищник что-то весело и уверенно рассказывает, наверное, анекдот, и говорит им “лапочка”. По всему видно, мужчина уверен в себе, знает, что ему надо от этих женщин, и не сомневается – получит своё. Второй мужчина, парень, ровесник барышням, похоже, что он вместе с ними пришёл в ресторан, от неуверенности в своей значимости и, не зная, как ему вести себя, вдруг утратив инициативу и потеряв роль хозяина застолья, глупо и бессмысленно смеётся, будто гебефреник, сбежавший из психушки. Я узнал уверенного в себе мужчину. И он меня узнал – кивнул головой, и тут же отвернулся: продолжил обхаживать молоденьких самочек и отодвигать глуповатого конкурента. “Лёвка”, – вспомнил я его имя, Лёвка Нагель… но встать, подойти и поздороваться с ним за руку не решился… Мне просто в облом пожать ему руку. Такого предательства доцент Гуськов не простил бы мне. Не для того он под большим секретом, полушепотом и озираясь на дверь аудитории, поведал нам о Зигмунде Фрейде, Фридрихе Ницше и Артуре Шопенгауэре (оказывается есть и такие мыслители, не только Маркс, Энгельс и Ленин), чтобы потом, в благодарность за просвещение, я пожал руку стукачу-провокатору. Не для того философ Гуськов раскрыл нам глаза на то, что революцию сделали на немецкие деньги, и что Ленин лишь на четверть наш, русский, а на остальные три четверти густо замешан еврейской, немецкой и ещё какой–то там кровью, чтобы теперь, сидя в тюрьме за антисоветчину, шестым чувством угадать мой нож в своей спине. Я не мог себе этого позволить. Но не мог и на все сто поверить, что именно он, Лёвка Нагель, стукнул на доцента в КГБ. Но кто ж тогда?.. В группе все косо смотрели друг на друга, но остановить выбор на ком-то одном… Этого мы не могли… не решались. Даже боялись рот открыть, чтоб не выскочить из молчаливого ряда. Мы уже всего боялись, даже собственной тени: а ну, как и та, своя, родная – не будь меня, и её не было бы – скорчит козью морду, проблеет своё “ке-ге-беее” и выпишет столыпинский билет к южному берегу Северного Ледовитого океана. Тревога взвыла ментовской сиреной, и сразу, вдруг, в одночасье каждый стал сам по себе. Каждый дрожал как овечий хвост. Была группа, и – нет её. И уже никогда не будет. Каждый подозревал каждого. Круг замкнулся… и уже ни на шаг за флажки. Мы знали: инакомыслие в нашей стране – калёным железом. И, по умолчанию, соглашались. Но думали, что всё это нас не касается, что всё это где-то далеко, в другом измерении, в параллельном мире, и – на тебе! – будто кувалдой по лбу. Первый не выдержал Лёвка Нагель: “Чтоб я был в одной компании с доносчиком!..” – взял в учебной части документы, и… только и видели мы его. Совсем ушёл. И будто сам себя вытолкнул на лобное место и привязал к позорному столбу. И всё стало ясно, – он. Он донёс на Гуськова. Больше мы ни на кого не могли и не хотели грешить – нам так было удобно. Мы уже устали подозревать друг друга. Мы просто выдохлись. Мы ещё не успели закалиться для борьбы. Помахать кулаками в тёмном переулке или сказать на американского президента – дурак, это да, это мы можем, а чтоб постоять за правду… кишка тонка. Нам нужно было передохнуть, успокоиться. Нам нужно было опять сплотить свою группу. Нам уже не хватало того, что дают учебники по марксизму-ленинизму. Мы уже подержались за руки. Мы уже пели гимн Булата Окуджавы. Мы ещё хотим… Не получится: захлебнулась песня, музыканту сломали пальцы, а на гитаре порвали струны, – если завёлся один стукач, то где гарантия, что не заведётся второй… третий… КГБ на холостых оборотах не работает. Не получилось сплотить группу. Ну никак. Не помогли и яростные старания Верочки-красавицы, модницы и души коллектива. Юность наших отцов скорчила рожу, высунула малиновый язык и кивнула на холодную дверь “чёрного воронка”. Противно клацнул засов. И мы прозрели. Сразу. Мы уже своими умами поняли, что слово – серебро, пусть даже звонкое, но всё-таки золото – это молчание. Мы знали, к чему приводят откровенные разговоры. Знали и то, что детей своих тоже научим молчать. Во всяком случае, попытаемся. Драная коза вильнула хвостиком, сыпанула вонючим горохом и уже задрала к небу свою бородатую морду, – только бы не по нашу душу заблеяла, а там…

Всё, хватит, один раз наступили на грабли, больше не хотим: лоб не чужой – больно».

4

Я оторвался от чтения, поднял глаза к потолку. Когда ж это было?.. Сколько лет назад я написал эту галиматью?.. Мимо… всё мимо, хоть ты убей меня. Нет, всё-таки надо было даты ставить. Бросил в чашку щепотку дешёвого грузинского чая, залил кипятком, накрыл блюдечком – пусть заваривается. Хорошо, что сегодня можно не идти на работу: не пропадёт кафедра, если день не появлюсь. И два дня прогуляю – ничего не случится… и неделю… и месяц… и год… Кафедра украинской филологии ничуть не пострадает, если я вообще исчезну с горизонта. Наоборот. Это же нонсенс какой-то: с дипломом русской филологии работать мэнээсником на кафедре украинского языка!.. Чего только не бывает в нашей стране. Туши фонарь!.. Но выбирать не приходится, надо брать, что дают, иначе… Не в школу же учительствовать мне идти… Такую перспективу я уже давно отверг, хватит с меня и преддипломной практики, сыт по горло. Уж лучше лопату в руки и…  ямы, траншеи копать.

«…Из динамика репродуктора – речь нового генерального секретаря ЦК КПСС Юрия Владимировича Андропова: “Наведение дисциплины не требует капитальных вложений, а эффект от этого огромный.” Грустно… и тревожно. Переключил радио на “Маяк” – “Земляне” поют: “И снится нам не рокот космодрома…” Пусть себе скучают, все же лучше, чем слушать угрозы бывшего шефа кэгэбэ».

Читаю дальше:

«…Как вышли из ресторана – не помню. Сознание включилось уже на улице в каком-то старом дворике, со всех сторон зажатом двухэтажными, ещё дореволюционной постройки домами. Окна квартир слабо высвечивают кучу мусора и обшарпанные двери подъездов. Из дальнего угла на нас смотрят два светящихся кошачьих глаза.

– Мальчики, отвернитесь, мне надо пи-пи…

Это Валерия…

Отвернулись. Наша боевая подруга тут же, и на шаг не отошла в сторону, присела, и через пару секунд зажурчала мощной струёй. Громко зажурчала. Валерия всё делала громко, с размахом и от души, будто каждым своим действием хотела осчастливить весь белый свет.

– Валерка, а слабо тебе перепихнуться с нами со всеми, а?.. прямо здесь.

– Вечно у тебя, пескарь, одни глупости на уме. – Сколько помню, она всегда забывала Сашкину фамилию, или нарочно так делала – называла любую, подвернувшуюся под язык рыбу: окунь, карп, щука, налим. Только “Жерех” ни разу не прозвучало. – Перебьёшься…»

Отхлебнув из чашки, я потянулся за сигаретой: курить натощак вредно – надо поберечь здоровье. Пора, наконец, и за ум браться. Пора. Но… До ума ли нам!.. Барахтаясь в своей маленькой лужице, мы напропалую растрачиваем себя в пустопорожней болтовне, пытаясь изображать себя инженерами душ, лезем на трибуну литстудии и грохочем тяжёлыми словесами, в пух и прах разбивая литературные опыты себе подобных; пьём, оправдывая свои загулы тем, что и гении не были трезвенниками… Да, они пили. И мы пьём. Тут мы похожи. Но если открыть карты, окажется, что и на работе – не в передовиках, и в литературе – не пришей кобыле хвост… Всё то же самое, ничего не изменилось, живём, будто заново переживаем вчерашние дни. Болтаемся, как дерьмо в проруби, отдаём на суд уже чего-то добившимся то, чем живём, что ценим в себе больше всего на свете, а те, малюты скуратовы, надувая щёки и хмуря брови, чертят чёрным, жирным карандашом по нашим душам и выбрасывают всё, что им не угодно, на что сами уже не способны.

« – Ну, что, господа офицеры… – Когда-то Жерех закончил военное училище, с отличием закончил, и даже полтора года прослужил лейтенантом, но после взрыва ракеты на старте был комиссован. Подчистую. – По горшкам, или будут какие-нибудь соображения?

Поскребли по сусекам. Сообразили. Как раз хватило на бутылку водки и два пива. Таксист выручил. Остановили, спросили: “Есть?” – “У нас всё есть”, – улыбнулся таксист золотыми зубами и открыл багажник своей машины».

При воспоминании о водке с пивом, мне стало дурно. Я отложил тетрадку в сторону: уже и без неё вырисовался тот вечер. Всех вспомнил: и  Валерию, и Залесова, и его первую книжку, и Жереха, и Збукера, даже волоски в его носу… и себя. Себя – лучше и не вспоминать. Вспомнил, что совершенно случайно оказался в той компании. Залесов объяснил, что получил десяток сигнальных экземпляров своей книжки и решил – кого первых троих встретит, с теми и выпьет. Я оказался третьим. Мог бы и не оказаться… и никто б не пожалел об этом, но… оказался. Уж лучше б он сделал вид, что не узнал меня: не пришлось бы мучиться с похмелья. Если б кто спросил у меня, что я больше всего люблю, не смог бы ответить: мало ли хороших вещей на свете… Но спроси, что я больше всего не люблю – и на секунду бы не задумался… по утрам просыпаться с похмелья.

Читаю дальше:

«… И зачем было столько пить!.. Мало того, что вино в кочегарке пили без закуски – рукавом занюхивали, так ещё и “московскую” с пивом… и опять, ни крошки на зуб…»

Когда-то мне с похмелья хотелось жениться или повеситься. Жениться, чтоб ласковая, заботливая жена сказала доброе слово, пожалела, полечила душу… и голову поправила каплями от сорока болезней… Женился – не помогло: жена не купила пива. Болит голова. Но и вешаться, чтоб избавиться от дикой боли, нет охоты.

Чай выпит, сигарета докурена.

…Как вчера допили последнюю бутылку пива, не помню. Не помню и как разошлись. Вырубился. Будто кто-то клеммы разомкнул, обесточил. Помню только, что врубился в кабине “Жигулей”. Открыл глаза, глянул… и сразу узнал водителя: служили в одном гарнизоне под боком у воинствующих хунвейбинов. Лицо вспомнил, а как звать-величать… хоть убей… чем-то слащавым отдаёт его фамилия. И ещё хорошо помню, что никто из солдат и сержантов срочной службы не любил его. И нате, пожалуйста, и на гражданке в одном городе с ним очутился. Что ему, мало места в Советском Союзе?.. Ещё раз косанул на него. Узнает?.. Нет, куда там: в гарнизоне десятки тысяч было таких, как я. И хорошо, что не узнал. Приехали. Полез в карман за деньгами… Пусто – выгреб последнее, собирая на бутылку водки. Чего ж тогда сел в машину?.. Шофёр усмехнулся, глянул на меня… и опять не узнал. “Подожди, – сказал я, – сейчас вынесу”. Вошёл в квартиру. Тихо. Темно. Жена и сынишка спят. Наощупь взял нужную книгу. Последняя трёшка из загашника подло усмехнулась и, как шалая девка, вильнув подолом, убегает к другому, тотчас скрылась в бездонном кармане хозяина тачки. Мармеладов, ефрейтор Мармеладов – вспомнил я фамилию и воинское звание штабного прихлебателя. Будет у меня собака, обязательно “ефрейтором” назову – подходящая кличка.

Хорошо тогда погуляли, – вспомнил я, – отвязались, как телята с привязи, и – вприпрыжку по зелёной травке. Веселились – не думали о завтрашнем дне и, махнув на вчерашние проблемы, жили настоящим. Мы были уверены, что костьми ляжем за каждую свою строчку, и совсем не думали, что не очень-то нас и ждут в издательствах. Мы забыли, что ещё вчера заискивали перед ними, старались показать, что и мы думаем так же, как и они, только наши мысли – лукавили мы – не настолько глубоки, и чувства наши не так остры, как у них, но мы, конечно же, будем стараться, будем расти,.. если они снизойдут и помогут нам. Мы лгали им, мы лгали себе, мы не признавались в этом друг другу, мы держали взаперти эту тайну, словно Кощей свою смерть на конце иглы. Пьяные и счастливые, мы были добры к самим себе и друг к другу. Мы уважали себя, и каждый из нас уважал другого… мы были уважаемыми людьми и думали, что нам нет равных. Мы так думали и свято верили в эти бредни. Мы были неподсудны. Мы сами всех судили и считали, что правильно делаем. Мы ждали, надеялись, что придет то время, когда и для прикормленных и обласканных наступит Судный день, – скорей бы только! – когда их книги, написанные “во имя” и “на благо”, как непотребную стряпню, понесут в приёмный пункт макулатуры, чтоб выменять на рулончик туалетной бумаги… И они, убогие, сами собою обворованные, поймут, что не тем божкам молились… спохватятся, да поздно – нет пороха в пороховницах. Весь вышел… пшикнул, но не расколол тишину. Мы совершенно не задумывались, что уже завтра, протрезвев, глянем на жизнь совершенно другими глазами – загоним в тёмный угол своё самолюбие и будем достойными детьми своего времени: не лизнёшь язычком марку, не приклеишь её к конверту. Но это будет завтра, а сейчас, когда кровь горячее спирта, мы не хотим быть членами центральной литературной студии при областной организации Союза писателей. Нам этого мало. Мы выросли из детских штанишек. Нам надоело ходить на помочах: хватит, иначе вино превратится в уксус. Мы не хотим быть корифеями среди начинающих, – сколько же можно!.. Мы не хотим быть зубрами студии и подавать надежды, – мы сами можем судить, а не подставлять свои морщинистые лбы под щелчки наших судей… И тысячу раз прав Жерех, когда на юбилее шестидесятилетнего студийца сказал, что лучше спиться или повеситься, чем так долго подавать надежды. Сказал и не обиделся, когда его пьяного выгнали с торжества: каждый принял его слова на свой счёт, каждый был задет за живое, каждый не согласился с ним – все боялись смотреть в глаза друг другу. Нас хвалили, нас подбадривали и мы радовались этому, верили в свою значимость, хватали своими жадными ртами пустышку, очень долго не замечая подвоха и обмана, и старались не думать, что нас держат на коротком поводке, а если и удлинят верёвку, тут же отодвинут миску. Мы им нужны были такими: послушными, в меру дерзкими, подающими свежие идеи. Мы всё это понимаем и напиваемся, чтобы хоть немного побыть честными, гордыми, принципиальными, способными горы свернуть. Мы стараемся не думать, что завтра, когда хмель улетучится, опять будем теми, кем хотят нас видеть, кем позволяют нам быть. Мы будем в тайне от других надеяться, что седовласый метр, так и не сумевший встать в ряды столичных знаменитостей, сжалится и протянет руку помощи… хотя бы для того, чтоб после его смерти кому-то захотелось назвать его своим Учителем. Нам всем нужна эта помощь, чтобы не растратить силы, продираясь сквозь непробиваемые шеренги литопричников с острыми, отравленными ядом секирами, а потом всю жизнь корить себя за донкихотство, или хуже того – не скурвиться, не заметить, как низко пал… или окончательно не спиться. Нам нужна эта помощь, чтобы, положив перед собой лист бумаги, вознестись, и – босиком по звёздам, а не думать, кому бы задницу лизнуть, чтоб написанное увидело свет, а не осталось в ящике стола.

5

Читаю дальше:

«… Телефон. Я отложил тетрадку.

– Привет. Как ты там? – Жерех. Он всегда мне звонит после хорошей попойки.

– Жив пока. А ты?

– Я тоже. Надо встретиться, продолжить вчерашнее.

– Не могу. Я на бобах. Вчера последнюю трёшку достал из заначки и отдал водителю.

– Сдурел?.. Мы ж ему заплатили!.. Ладно, забудем. Мы тебя отправили домой, а сами ещё одну бутылку приговорили: подруга Валерии вынесла пузырь коньяка армянского разлива: кучеряво живёт засранка, отец в большом кабинете сидит. Мы тут все тебя ждём. До утра читали книжку Залесова. Даже Валерке понравилась.

Совсем свихнулась баба, подумал я. Мы не умеем хвалить работы друзей, наши языки лишь на хулу и ругань способны. Так нам легче.

– Ей, что и “паровозы” глянулись?

– Она не дура, понимает, что без них никак нельзя.

– Ты тоже в восторге?

– Не пори чепуху. Приезжай. Валерка тоже с нами. Хочет поговорить с тобой.

– О чём?

– Про твою работу. Хочет помочь тебе.

– Я не просил её.

– Она сама… Ты уж извини, но мы рассказали ей, за что тебя выперли из газеты, вот и решила повлиять на твою судьбу. Пользуйся случаем, лови момент. Её тут, оказывается, сразу в две газеты заманивают, она и вздумала условие им поставить: или и тебя в прицепе вместе с ней берут, или она сделает им ручкой, и поминай как звали. Сам знаешь, эта баба как скажет, так и сделает. Думаю, у неё это на раз получится. Так что, граф, вас ждут великие дела. А пока, ваше высочество, суньте свои ноги в ботинки, и – к нам. У нас тут бухла навалом. Ждём. Запиши адрес. Она тут пока рецензию на залесовскую книжку сочиняет. Поторопись, она это быстро делает.

– А у него, что, хватит денег?

– Обещала бесплатно. Ладно, хватит трындеть. Собирайся.

Ещё раз в газету!.. Ну, нет, ни за какие пряники… Хватит с меня этого болота. Если захочу сбрехать, то уж лучше своей жене: не скажу, с кем пил и сколько выпил. Слово к делу не пришьёшь, а чтоб на бумаге врать, да ещё своим именем подписываться!.. Абзац… сыт по горло.

– Нет, – отказался я.

Вчерашняя попойка ещё держит меня в своих объятьях – не вырваться.

– Ну, как знаешь… нам больше достанется. А про газету, я так и думал, что ты откажешься.

И положил трубку».

Литстудийские загулы хороши тем, что никто никого не уговаривает выпить. Не хочешь – не пей: хозяин барин. И на кафедре так же – никто никому в рот не заливает. Вчера тоже всё было достойно. Сели за стол рано, сразу же после четвёртой пары – обмывать защиту кандидатской диссертации. Наконец-то состоялось. Дважды соискатель терял свою, уже готовую работу: первый раз забыл в пивбаре “Ветерок”, второй раз – кто-то нечистый на руку в троллейбусе спер у него  портфель. Вор подумал – там что-нибудь стоящее, хотел поживиться, а оказалось – куча бумаги, диссертация на тему “Тарас Шевченко и российская интеллигенция”. Можно представить, как тот расстроился. И соискатель не прослезился от счастья. Но это ещё неполный абзац: собрался с духом, переписал всё заново… и с блеском защитился – ни одного чёрного шара. Праздник для всей кафедры. Когда разошлись?.. Не помню. Помню только, что не самый первый отключился.

«…Опять звонок, – читаю я.– Пусть звонит. И не снял трубку. Не до того мне сейчас. И в холодильнике нет пива: жена не купила… Вот и женись после этого. А чтоб одеться, походить по гастрономам, найти и купить бутылку “жигулёвского” или “рижского”, прийти домой, сесть на табуретку, откупорить, налить в стакан и только потом полечить голову… это ж сколько работы надо сделать!.. Героя соцтруда за это можно дать, не меньше. Но не дадут. Не всем же так везёт, как тому кашаглоту, штабному писарю и ординарцу начальника штаба. Вот же, паскуда!.. Промолчал, что ребята заплатили, ещё и с меня снял трёшку… и рука не отсохла. Чтоб с тебя гаишники сняли её!.. Не снимут, таким всегда и везде везёт. В армии служил – службы не видел: пригрелся – два года как у Христа за пазухой просидел… Мы ишачили от подъёма до отбоя – письмо родителям некогда было написать. Считали дни до дембеля; ноги в кровь сбивали на марш-бросках и на плацу, повышая боевую готовность и отрабатывая чёткий строевой шаг, недосыпали, недоедали, девок только во сне видели – марали кальсоны горячими поллюциями, а тот спиногрыз сладко ел, мягко спал и в ус не дул. Кол ему в зад. Мы все не любили его. Завернувшись в кокон атрибуции, мы мечтали лишь об одном: скорей бы случилось так, чтоб его турнули из штаба, и не просто прогнали, а с позором… чтоб ещё и на губу посадили, к нам в общую камеру, уж мы бы ему показали, кто из нас в темечко поцелован. Мы ничего не могли поделать со своей установкой на денщика-ординарца-писаря: голодные сытых не любят… Мы вознеслись от чёрной зависти к священной ненависти и были уверены в своей правоте. Наше ущербное эго заставляло нас презирать его всеми фибрами души, всеми печёнками, и даже наши предстательные железы объявили солидарность, и каждый из нас, вопреки традиционной ориентации, готов был трахнуть его и тут же выставить на посмешище. Нам даже хотелось, чтоб начштаба заставлял его облизывать свои сапоги. Нам очень хотелось, чтоб и он почувствовал, каково быть простым солдатом Советской армии, чтоб не корчил из себя божьего помазанника… чтоб служба мёдом не казалась. Мы хотели ощутить своё превосходство. Любой из нас готов был отпуск поставить на кон, лишь бы только собственными глазами увидеть, как бравый майор Скуйбида измывается над своим холуём.

… не довелось увидеть. Мы даже знали, были уверены, что майор не опустится до такого. Мы боялись загадочного майора и уважали его. Ему бы не в штабе служить, а в разведке. Майор знал, чем живёт и чем дышит его гарнизон – такая у него должность. Он даже знал, что многие солдаты из роты охраны балуются “дурью”: на свалке собирают пыльцу с дикой конопли, растирают её в ладонях, делают анашу, смешивают с табаком, заряжают в пустую гильзу от “беломора” и курят. Кайф ловят. Почему экспансивный майор смотрел на это сквозь пальцы?.. Об этом он, наверное, и сам не знал. Как, наверное, не знал и того, почему один пошёл на задержание двух сбежавших дисбатовцев. Пошёл. И никто этому не удивился. Пошёл потому, что не мог не пойти… пошёл потому, что он – майор Скуйбида… потому, что кто-то должен пойти,.. потому, что никто не сделал шаг вперёд… потому, что сбежавших из-под стражи дисбатовцев надо было задержать… потому, что советский офицер должен делать то, что он должен делать… потому, что беглые дисбатовцы – это уже бандиты, опасные бандиты. Те разоружили караул, захватили автоматы с полным боекомплектом, сбежали в тайгу, залегли в сопках и стали отстреливаться от преследователей. Два дня продержались. На третий день Скуйбида отвёл бойцов комендантского взвода в укрытие, взял автомат и пошёл навстречу свинцовому граду. Пошёл. Одного пристрелил, второго взял живым и… защитил от преследователей, которые бросились на того, чтоб сорвать свою злость за двое суток погони без сна, горячей пищи и отдыха. Майор остановил расправу, не дал разыграться самосуду. Эта легенда долго гуляла по Уссурийскому гарнизону. Но не о том разговор. Финал легенды – хуже не придумать. За подвиг майора… орденом Ленина наградили начальника политотдела гарнизона полковника Иващенко. Как раз тому исполнилось пятьдесят лет, – приурочили к юбилею: надо же было отметить роль коммунистической партии в работе с личным составом гарнизона. Вот так-то: кому ордена и медали, а кому ничего не дали…

“И это тоже Россия-матушка…” – такой фразой я закончил повесть о бравом майоре. Писал её и радовался: я видел каждую деталь сюжета, я знал, чем начнётся моя история и чем закончится, – я хорошо знал, о чём пишу. Написал, поставил точку и сам себя похвалил, – ай да Егорка, ай да сукин сын! И в ожидании похвалы – к Жереху. Отдал, не побоялся, хотя и знал – тому только дай порвать. Любого, даже Льва Толстого в грязь затопчет. Угодить Жереху – всё равно что самого себя в темечко поцеловать. Подсунь ему рукопись Достоевского, и у того найдёт к чему прицепиться. И меня – тем же топором.

– Видел картину “Иван Грозный убивает сына?”

– Ну… видел.

– А теперь включи воображение и представь, что Репин не маслом её написал, а лёгенькими, весёленькими акварельками… и что бы вышло?

Легко представил…

– Ничего хорошего. – Я уже понял, что вот-вот последует оплеуха.

– Правильно, – усмехнулся Жерех. – Вот и твоя писанина такая же. Всё как будто и правильно, всё на своих местах… и текст читаешь, будто родниковую водичку пьёшь – ни одного лишнего слова… молодец, хорошо постарался, но… Всё мимо денег – пятак цена твоей работе. Ты показал облаву на дезертиров так, будто майор вышел в лес на пикник, на прогулку, подышать густым сосновым воздухом, белочек пострелять. Ты б ему ещё и пару девочек и бутылочку свежего пива дал, чтоб не так скучно было на охоте.

– А ты не слишком?..

– Ничуть не бывало. Судя по твоему тексту, уж очень легко и весело прошла та операция. Читаешь, и видишь лишь то, что лес был сказачно красив, что солнце весело улыбалось из-за верхушек стройных сосен, что птички щебетали… Как-то уж очень легковесно. Хуже того – романтично. А фраза – «… день умылся ласковым дождём» – в данном контексте, как серпом по яйцам. Ты хоть сам понимаешь, что за гындру–мындру ты накропал? Не то настроение твоего текста… Не то настроение у твоего леса… По твоему сюжету лес должен молчать, должен гул стоять от зловещей тишины.

– И всё? – Я уже не рад был, что сунулся к нему.

– Нет. Есть ещё один прокол. Ты всех героев ведёшь на коротком поводке. Правда жизни и литературная правда – совершенно разные категории. Пожалей своих героев, спусти их с поводка, пусть живут и действуют сами по себе.

– Ты хочешь сказать, что… – Я не хотел без боя сдаваться.

– Не перебивай, – осадил меня Жерех. – У тебя форма и содержание – как две пьяных бабы на вокзале. Перепиши свою картину, перепиши её маслом, можно даже углём, но только не акварелью. В смерти любого человека, пусть даже последнего негодяя, нет ничего легковесного и морально оправданно. Никакая насильственная смерть не может очистить наше бытиё от скверны. Любая смерть – это чёрные тона, это бездонная яма, это дыра, это уродство… А ты про какие-то ордена и медали пишешь. – И скорчил улыбку сатаны. – С чем я тебя и поздравляю.

6

Телефон. Я сразу узнал его голос: Нагель. Лёвка Нагель. Поздоровался, как ни в чём не бывало. Я удивился, с чего бы это он позвонил, да ещё таким бодрым голосом.

– А ты чего это не на работе?.. Звонил туда, сказали, – нет тебя.

– Не могу, сил нет.

– Болеешь?

– Ага, от недоперепития. Шучу, больше нормы принял на грудь.

– Где ж тебя так угораздило?

– Свинья всегда грязь найдёт.

– А кроме шуток?

– Вчера на кафедре кандидатскую диссертацию обмывали.

– Твою?.. Поздравляю.

– Не смеши людей.

– А жаль.

– Мне тоже.

– Ладно, я вот чего звоню: завтра с утреца еду на шашлыки. Может, и ты со мной?.. Хорошая компашка подобралась. Я вместе с ними на Крайнем Севере пять лет сопли морозил. И девочки будут. Оторвёмся по полной программе.

С чего бы это он?.. Но спросил совсем другое.

– А как узнал, где я работаю?

– Забыл, что я еврей?.. Наш телеграф лучше цыганского работает.

– Никогда об этом не задумывался.

– Всегда надо думать. Ну, так поедешь?

Я не знал, что ему сказать. Я не представлял себе, как мы, после того, что случилось, будем смотреть в глаза друг другу…

… и решил, что лучше отказаться.

– Извини, но я не думаю, что это хорошая идея.

– Ошибаешься.

– Уверен?..

– Да. Уверен.

– А я так не думаю. – Мне хотелось перевести разговор в другую плоскость. – Помню, года два назад, ещё при Андропове, видел тебя в ресторане.

– И я тебя.

– Чего ж не подошёл?

– А ты?..

Пауза…

– Замнём для ясности.

– Согласен.

– А что то за кобылка с вами была?

Это он о Валерии, – догадался я.

– Ты, наверное, и в гробу будешь думать о бабах?

– А что, – хохотнул Лёвка. – Неплохая перспектива.

– Горбатого могила исправит. – Меня уже стал раздражать этот разговор.

– Ладно, не психуй. – Наверное, он уловил мою интонацию. – Я тебе вот чего звоню…

– Говори.

– Теперь я знаю, что то был не ты.

Я понял, о чём он, но зачем же ворошить старое… переболело… затихло.

– Спасибо на добром слове. – На большее меня не хватило.

– Но и не я.

– Понятно. Иначе б ты не позвонил.

– Не ёрничай. Я на все сто знаю, кто стукнул в КГБ на доцента Гуськова. Сказать?

– Не надо. Ты можешь ошибиться.

– Нет, Дронушка, тут ошибки не может быть. Помнишь Верочку? Она ещё фарцовкой промышляла… джинсики, рубашечки… кроссовочки… У неё и чеки водились. Мы все удивлялись – и как она не боится?.. Помню, даже предостерегал её, смотри, за валюту по головке не погладят. Чего молчишь, помнишь такую?

– Ну…

– Баранки гну. На прошлой неделе видел, как она выходила из управления КГБ. Я три дня за ней следил. Она теперь, сучка, уже в штате у них.

Вот это да!..

– Постой… Ты же… кажется, её…

– Дрючил?.. хочешь сказать.

– Ну да…

– Знал бы, что за сучка, хер бы себе на пятаки порубал. Я же из–за неё, лярвы гэбэшной, на тебя грешил. Ты ж у нас был комсоргом.

– А я – на тебя.

– Знаю. Потому что еврей?

– Нет. Потому что высунулся – сбежал из универа.

– То была моя самая большая ошибка. Спохватился, да поздно. – Нагель кашлянул в трубку. – Может, всё-таки встретимся, потолкуем?..

Голова всё ещё болит так, что оторви и выбрось – не жалко.

– Извини, но…

– Что – «но»?..

– Дрова сгорели, а золу уже не распалить.

– Ну, как знаешь… Моё дело предложить.

– А моё – отказаться.

И я повесил трубку. Никогда не надо старое ворошить. Уж если мы грешили друг на друга, значит, есть у каждого из нас падлючинка.

Всё, хватит, пора завязывать, больше – ни капли в рот: и голова гудит, будто пчелиный рой поселился в ней, и вот-вот вывернет наизнанку. Попробовал думать о чём-то хорошем… Не думается. Может, теорему Пифагора вспомнить?.. Ничего, кроме «Пифагоровы штаны на все стороны равны…» не пришло на ум. Трудно вспомнить то, чего никогда не знал. А что же я знал?.. Что-то же должен я знать как таблицу умножения. Рука сама, будто чёрт ею водил, потянулась к тетрадке и на чистом листе вывела карандашом: «Синонимы к слову “выпить”». Может, так полегчает?

Мозг заработал как часовой механизм. Поехали!.. выпить… дербалызнуть… макнуть… дёрнуть… засандалить… шандарахнуть… шваркнуть… дзюркнуть… клюкнуть… врезать… вздрогнуть… вмазать…

Ох, и богат же ты, русский язык!

…оскоромиться… откушать… принять… дерябнуть… чекалдыкнуть… бухнуть… ёкнуть… жахнуть… заложить за воротник…

Рука с трудом поспевает за мыслью.

…чвакнуть… хряпнуть… остограммиться… остаканиться… хлобыстнуть… колдыбахнуть… хекнуть… шлыкнуть…

Посмотрел бы Нагель, чем занимаюсь, сказал бы, – полный дурдом, пора в стационар ложиться.

…опрокинуть… употребить… поддать… кирнуть…

Хорошо ему, – опять подумал я о Лёвке Нагеле, – он всегда знает, сколько пить, с кем пить и что пить. У него всегда хороший вкус. Просто так заложить за воротник – это не про него.

…звездарахнуть… чебурдыхнуть… озлобиться…

Всё, хватит… это уже диагноз.

Закурил сигарету. Немного подумал… и уже не смог удержаться – сделал то, что сто раз собирался сделать, и что советовал мне Жерех: «Чем высасывать сюжеты из пальца, лучше напиши про то, что ты знаешь, что ты чувствуешь, напиши роман про нас, про литераторов-неудачников. Так честнее будет. – И добавил, словно индульгенцию выдал. – Ну, если не ты, то кто же…»

… Я?..

… А почему бы и нет. Достал из кухонного пенала пишущую машинку, вставил в каретку чистый лист бумаги, – как же так, жить-жить и не крикнуть!.. А вот чёрта вам лысого!.. И… от винта! И саданул по клавиатуре, будто пьяный пианист разродился сложной вариацией на тему очень знакомой мелодии. Стрекот допотопной “Москвы” вырвался за пределы кухни: «Ещё никогда так сильно не болела голова с похмелья: оторви и выбрось – не жалко…»

Владимир Пенчуков

Несколько слов о себе: Владимир Пенчуков, прозаик, член Союза писателей. Автор пяти книг прозы. Публиковался в различных журналах и альманахах. Родился в России, в Курской области. Сейчас живу в Украине, в городе Харьков.