Александр Фитц. Датский подданный

Легенды старины Фитца

В тот весенний день я проснулся с единственной, но пронзительной мыслью: «Как мне всё и все обрыдли! Как я устал от суеты и телефонных звонков!» Поэтому ещё до того, как включить кофеварку, я позвонил жене:

– Дорогая, – как можно проникновеннее сказал я.

– Что случилось?! – перебила она меня.

– Ничего, – усмехнулся я.

– А зачем тогда звонишь? Да ещё таким голосом и такие странные слова?

– Мысль пришла.

– Поздравляю.

– Да подожди, подожди, – теперь уже я перебил её. – Как ты думаешь, тебя дней на десять с работы отпустят?

– А зачем?

– Давай в Хорватию махнём. Надоело всё. Да и в отпуске когда были? Вспомни.

– Забыла, – говорит жена.

– Ну так как?

– А тебя самого-то отпустят?

– Ветер в горсти не удержишь, – успокоил я её.

– Хорошо. Вечером сообщу решение, – сказала жена.

Потом я пил кофе, писал заметки, договаривался с главным редактором о краткосрочном отпуске и ожидал жену, которую вроде бы отпустили.

Часов в девять вечера чемодан и огромная сумка, забитые одеждой, которую в отпуске никогда не одеваешь, и предметами, которые там совершенно без надобности, были, наконец, закрыты и мы сели прокладывать маршрут по карте, решив отправиться на хорватский остров Раб на автомобиле. В этот самый момент зазвонил телефон и я, так как был ближе к нему, поднял трубку.

– Слушаю, – произнёс я.

И тут же моё сердце едва не разорвало грудную клетку. Нет, не от слов, услышанных в ответ, а от интонации, с какой они были произнесены.

В лёгкой хрипотце и чуточку растягиваемых словах я узнал голос моего близкого и, казалось, навеки потерянного друга Ярика Нильсена…

… Оба мы когда-то жили в Ташкенте. Потом, как-то спонтанно, я переехал в Москву, а он – в Чирчик. Вдруг зашаталась и рухнула империя и мы потеряли друг друга из вида.

– Где ты?! – вскричал я. – Откуда звонишь?

– Из Копенгагена, – сказал Ярик.

– Надеюсь, ты там не в гостях? – осторожно поинтересовался я.

– Нет, я здесь дома, – засмеялся Ярик. – Уже дома…

… Ну какой тут мог быть Раб и какая Хорватия? Нашелся друг! И поэтому, долго не раздумывая, на следующее утро мы отправились в совершенно противоположную от Адриатики сторону.

Встречу с Яриком и его нынешней женой Наташей я опишу как-нибудь в другой раз. А сейчас хочу рассказать о том Ярике, которого знал в молодости, и у которого была жена по имени Алька. Но прежде, вероятно, нужно пояснить каким образом Нильсены вообще очутились в Средней Азии и что они там делали.

В конце ХIХ века прадед Ярослава – Теодор Нильсен решил на пару лет съездить в Россию. Был он молод, имел приличную по тем временам профессию специалиста в области телеграфной связи и несколько авантюрный склад характера. Поэтому он не столько опасался трудностей, сколько надеялся на поддержку… жены русского царя Александра Третьего Марии Федоровны, урождённой принцессы Дагмары.

– Ведь они были земляками, – не раз объяснял приятелям Ярик.

– В смысле? – спрашивали друзья.

– В смысле оба из Дании и оба датчане. Только Мария Федоровна родилась в Копенгагене в 1847 году, а мой предок Теодор – в Ньюборге в 1849.

– Ну и как, – ехидно щурились друзья, – помогла царица дедушке?

– Во-первых, не дедушке, а прадедушке, – поправлял их Ярик, – а во-вторых, в Иркутске он встретил прабабушку – дочь статского советника Анатолия Богословского, и надобность в царице отпала сама собой.

Этот простой и лаконичный ответ так потрясал слушателей, что никто даже не пытался спросить, а кем, собственно, была прабабушка? Не знаю этого и я. Но это, поверьте, не столь уж и важно.

Зато доподлинно известно, что прадед Ярика – Теодор Нильсен участвовал в прокладке Сибирско-Амурского телеграфа, а закончил свою карьеру в должности главного инженера Туркестанского почтово-телеграфного округа. Он непосредственно участвовал в налаживании телеграфных линий, которые из Ташкента протянулись в Восточный Туркестан, Кульджу, Кашгар и Памир. Безупречная служба и особые заслуги Теодора Нильсена были отмечены несколькими орденами и медалями, в том числе двумя Золотыми звездами эмира Бухарского.

Дедушка Ярика – Анатолий Нильсен родился в Иркутске, но с годовалого возраста постоянно жил в Ташкенте, где дослужился до должности главного землеустроителя Туркестанского края. Наверняка, он бы ещё до кого дослужился, но грянула революция и Анатолий Теодорович переквалифицировался в землемеры, а заодно лишился датского подданства. Впрочем, может и к лучшему, а то ведь могли и к стенке поставить.

Отец Ярика – Владимир Нильсен родился уже в Ташкенте. Он был дважды доктором наук, профессором, ректором Ташкентского архитектурного института и считался крупнейшим специалистом в своей области. Владимиру Анатольевичу довелось участвовать во вскрытии остатков обсерватории Улугбека, а позже в раскопках овеянного легендами городища Афрасиаб под Самаркандом. Его перу принадлежит ряд монографий и книг по истории древней, средневековой и новой архитектуры Центральной Азии.

Поэтому нет ничего удивительного, что архитектором стал и Ярик. Здания, воздвигнутые по проектам младшего Нильсена, высятся в Ташкенте, Навои, Чирчике, Бухаре, Алма-Ате, других городах. Но более, в пору моей молодости, он славился вовсе не этим, а несколько необычными взаимоотношениями с женой Альбиной, преподававшей в Ташкентском политехническом институте.

Внешне это была ещё та парочка. Оба невысокие, ладно скроенные, одетые по самой последней моде, шумные, щедрые, перманентно пребывающие «на мели», а ко всему прочему ещё и заядлые преферансисты.

Представили? Ну так вот, когда они являлись к кому-либо в гости – а это занятие Ярик с Аликом (так близкие звали Альбину) обожали – на званый ужин, день рождения или другой праздник, их непременно рассаживали по разным углам. Таким незамысловатым образом хозяева надеялись избежать очередной рукопашной с битьем посуды, воплями и проклятьями, регулярно возникавшими между четой Нильсенов.

Но не подумайте, ради Бога, что Ярик с Алькой были какие-нибудь скандалисты или пьянчужки. Ни в коем случае! Милейшие, интеллигентнейшие люди – они в гостях, особенно если стол был уставлен аппетитными закусками и заморскими бутылками, неожиданно преображались. Причём никакой «бытовухи»! Все их споры носили высокий интеллектуальный смысл и были поначалу утончённо изящны.

Один раз, помню, они схлестнулись из-за Пушкина. Ярик утверждал, что Александр Сергеевич писал исключительно ради гонорара, а вот Алька говорила – потому что гений! Дабы обосновать свои гипотезы, они, перебивая друг друга, наизусть читали куски из его поэтики и прозы, цитировали высказывания друзей и недругов «солнца русской поэзии». Но в какой-то момент, когда все присутствовавшие, затаив дыхание, наслаждались этим изысканным поединком, а значит – ослабили контроль за движениями Нильсенов, Алька, схватив тарелку с холодцом, резко метнула её в голову супруга. Но тот, ловко увернувшись, тут же ответил очередью голубцов, блюдо с которыми хозяйка только что внесла из кухни. И ведь что удивительно – ни один из них в Альку не попал. А вот на её соседей по столу, шторы и стены квартиры нельзя было смотреть без содрогания.

Потом все их долго успокаивали, отпаивая Альку шампанским, а Ярика – водкой. В другой раз они схватились, поспорив, как правильно стричь пуделей. Причём ведь что интересно, у обоих не то что пуделя, даже кошки никогда не было.

Ещё вспоминаю споры по поводу причин заиления дна Чарвакского водохранилища, авторства романа «Тихий Дон», этнической принадлежности Иисуса Христа, разумности проекта переброски части стока сибирских рек в Среднюю Азию, сексуальных отклонений композиторов Чайковского и Вагнера (Алька прекрасно играла на фортепьяно и в тот вечер, перед тем как вылить бутылку красного вина на голову Ярика, много и вдохновенно музицировала). Но самое яркое воспоминание об их словесных турнирах у меня осталось после посещения квартиры Лены и Владимира Александровых.

Володя по профессии был электронщик, а по призванию – мастер на все руки. И вот, в период тотального советского дефицита, он, по сути, из ничего, так отделал и обустроил свою квартиру, что мы, приглашённые на торжество по поводу завершения ремонта, едва в обморок не попадали.

Помню, как мы, восхищаясь и удивляясь, ходили по комнатам, украдкой поглядывая на стол, на котором стояла батарея бутылок, тарелки салатов, и принюхивались к аппетитному запаху беляшей, которые жарила Елена на кухне. Она была наполовину немкой, на четвертушку русской и на четвертушку – татаркой. И от каждого из этих народов что-нибудь да унаследовала. В частности, от степняков – весьма симпатичную скуластость и умение готовить необыкновенно вкусные беляши. А настоящие татарские беляши, скажу вам, это – нечто!

И вот в момент, когда все мы стали рассаживаться за столом, а хозяин квартиры принялся откупоривать первую бутылку «беленькой», из коридора раздался истошный вопль Альки.

– Ты тупой идиот! – орала она. – Ты хочешь сказать, что в Китае живут одни китайцы?!

– Нет! – гаркнул в ответ Ярик. – Я хочу сказать, что когда мы всех тамошних жителей называем китайцами, то совершаем филологическую ошибку.

– Интересно знать какую? – ещё более возвысила голос Алька.

– А такую, что название «Китай» относилось к небольшому племени в Западной Маньчжурии, – медленно и почти по слогам произнёс Ярик.

Зная привычки наших друзей, все мы поспешили встать из-за стола и двинулись разнимать их. Альку удалось оттеснить на кухню, к газовой плите, на которой Лена жарила беляши, а Ярика блокировать в коридоре.

– Ну и что из этого? – не унималась Алька. – Может, ты ещё скажешь, что их гимном был вальс «На сопках Манчжурии»?

– А то, – заорал удерживаемый за плечи дюжим Александровым Ярик, – а то, что название «Китай» древнерусские географы распространили на жителей всей Срединной равнины и даже на обитателей тропических джунглей за рекой Янцзы. Тебе нужны доказательства?

Но вместо ответа Алька неожиданно схватила огромную сковороду, в которой шкворчали беляши, и запустила её в супруга.

Но то ли она что-то не рассчитала, то ли сковорода оказалась слишком тяжёлой, в общем, вместо Ярикиной головы «чугунка» угодила в стену, разбрызгав по всей кухне и потолку литр раскалённого хлопкового масла. Чудо – но никто не пострадал, кроме, естественно, отремонтированной квартиры.

Помню, наступила томительная и зловещая пауза, которую прервал грохочущий бас Александрова:

– Вон из моего дома, мерзавцы!

Все умолкли. Все замерли. А кое-кто даже зажмурился. И в этот момент Алька подошла к Ярику, взяла его под руку, и они оба, с гордо поднятыми головами, направились к выходу. У самой двери Ярик, не оборачиваясь, бросил через плечо:

– Хам ты, Александров.

И тут же прозвучал воркующий голос Альки:

– Милый, не нервничай. Покинем этот негостеприимный дом…

От подобных слов и внезапно произошедшей с Нильсенами метаморфозы Александров на некоторое время потерял дар речи, а его жена Елена заплакала.

Вот такими они были – мои друзья Нильсены. А как они ревновали друг друга, какие сцены устраивали, что, впрочем, ничуть не мешало им напропалую гулять и изменять! А так как, напомню, я был очень дружен с обоими, то Ярик и Алька совершенно искренне доверяли мне свои сердечные истории, о которых я, естественно, молчал. Но сегодня, спустя годы, одну из них, пожалуй, расскажу…

Представить Ташкент заснеженным, в котором стоит минусовая температура, а резкий ветер гонит поземку, – сложно. Но и такое случалось. И вот в один из подобных вечеров Альку позвала в гости Люся Утехина. Уж не помню по какому поводу – не то на день рождения, не то на свою очередную помолвку.

Алька приглашение приняла, но на всякий случай позвонила в Заравшан, где Ярик в то время работал главным архитектором города. Мол, соскучилась, когда приедешь? А тот – не могу, нелётная погода и вообще дел невпроворот. На самом же деле у него там разворачивался очередной бурный роман, о котором ещё никто не знал.

Успокоенная Алька отправилась к подруге, которая, замечу, жила на восьмом этаже девятиэтажного дома, и застала там премилую компанию. Хороший стол, отсутствие раздражающего фактора в лице супруга и присутствие некоего красавца, который с первой минуты стал буквально пожирать её глазами. Всё это притупило бдительность и расслабило Альку. В какой-то момент она позволила новому воздыхателю увлечь себя в соседнюю комнату и, продолжая тесно прижавшись танцевать с ним, уже было решила пригласить домой на чашечку вечернего кофе, как вдруг увидела в окне… разъярённую физиономию Ярика.

– Скрежет его зубов, – говорила она мне позже, – заглушал завывание ветра и был слышен даже сквозь двойное оконное стекло. Вначале я подумала, что это видение или блики северного сияния. Но потом вспомнила – какое в Ташкенте, к черту, сияние…

Стараясь не делать резких движений, Алька легонько высвободилась из объятий малознакомого красавца и через минуту уже была в зале, где находилась остальная компания.

– Там в окне Ярик! – крикнула она.

– Как? – удивилась хозяйка. – Он что, на вертолёте прилетел?

– Там Ярик! – повторила Алька. – Спасите!

Наконец, все поняли, что она не шутит и нужно действительно спасать не только её, но себя и квартиру.

Альку моментально отвели к соседям, а когда в дверь позвонил Ярик, то вначале все стали изображать восторг и радость, поднесли «штрафную», а затем попытались внушить, что его жены отродясь здесь не было. Тем временем Алька спустилась вниз и на такси умчалась домой. Естественно, Ярик не поверил, но, как говорится, не пойман – не вор.

В Ташкенте же он очутился следующим образом.

– Когда позвонила Алька, – позже рассказывал он мне, – я сразу мозжечком почуял – дело нечисто. Но как проверить? Нелётная погода. Но всё же поехал в аэропорт. Тут на моё счастье в Ташкент отправлялся самолёт санитарной авиации с тяжелобольным на борту. Не без трудностей, но я в него проник. А определить местонахождение Альбины в Ташкенте – было делом техники. Её сдала её же подруга. Подъехал я к дому и думаю – нужно вначале удостовериться. Смотрю – пожарная лестница, а рядом с ней Люськина квартира на восьмом этаже. Влез я по ней, прильнул к окну и вижу, как дорогая моя в чужих клешнях млеет. Стрелой вниз. Заскакиваю, а её и след простыл. Как уж она вывернулась, и представить не могу. Обидно. Уж очень хотелось прирезать.

Впрочем, насчёт прирезать – не верьте. Оговаривает Ярик себя. Хотя однажды, когда мы были в гостях у лучшей Алькиной подруги Людмилы Галимовой (отмечали день рождение её мужа Вадима – инженера по профессии и альпиниста по призванию), он завлёк Альку в одну из комнат. Запер дверь на ключ и стал ей… откручивать ноги. Причём не в переносном, а в самом прямом смысле слова.

Алька истошно визжала, а Ярик на все галимовские мольбы прекратить «концерт» и «не позорить перед соседями», чуть запыхавшимся голосом пояснял:

– Спокойно! Я ей сейчас откручу ноги, чтобы не гуляла, и она будет принадлежать только мне. Потом я ей куплю самую лучшую никелированную инвалидную коляску и буду лично катать по всему Советскому Союзу и заморским странам…

Но приехала кем-то вызванная милиция и спасла Алькины ноги, к слову, не такие уж и длинные.

Как думаю, во всем этом происходящем повинны гены. Дело в том, что по отцовской линии в роду Ярика, кроме статского советника Богословского был еще разжалованный в рядовые подпоручик лейб-гвардии Семеновского полка Николай Александрович Смагин, также приходившийся ему прадедом. Лишённого имущества его вместе с семьёй сослали из Петербурга в далёкий Туркестан, где впоследствии он стал командовать небольшим гарнизоном ссыльных казаков-староверов. Позже Смагины перебрались в Ташкент, где его старшая дочь Елена вышла замуж за деда Ярика – Анатолия Нильсена.

От этого самого Смагина, отличавшегося по семейному преданию взрывным характером, Ярик, как думаю, и унаследовал нестандартность обращения с женщинами и любовь к холодному оружию. Точнее к старинному короткому мечу, который висел у него почему-то на кухне. Именно им Ярик после каждого своего нового романа делал зарубки на косяке кухонной двери.

Альке это не нравилось. В смысле не романы, о них она только догадывалась, а зарубки. Но Ярик объяснял их появление необходимостью именно таким образом вести календарь индейского народа майя, жизнью и бытом которого он, якобы, увлекся.

– Понимаешь, – говорил он, – майя делали зарубки рядом со своими очагами, на которых готовили пищу. Это, чтобы не только «зарубить» тот или иной месяц, но и знать, в каком из них на какого зверя охотиться, какую траву собирать, когда детей зачинать, и вообще.

– Что-то продолжительность месяцев у них неравномерная? – подозрительно спрашивала Алька. – Нужно заглянуть в энциклопедию. Может, ты что перепутал?

– Причём тут энциклопедия?! – искренне возмущался Ярик. – Это же индейцы. Майя, одним словом. Вот завершу исследование – сама убедишься.

– А когда ты его завершишь? – спрашивала Алька.

– Надеюсь, что не скоро, – морщил лоб Ярик. – Я, конечно, не Генрих Шлиманн, но надежду открыть свою Трою не потерял.

– А что с дверным косяком делать будем? – интересовалась Алька.

– Я его в музей передам, но не в ташкентский. Хотя…

– Думаешь, возьмут? – перебивала его она.

– Обижаешь, – возмущался Ярик, – с руками оторвут.

– Деньги пригодятся, – все еще с некоторой подозрительностью в голосе отвечала Алька, – если, конечно, к тому времени ты мне ноги не оторвёшь, а сам за это в тюрьму не сядешь.

– Не боись, не сяду, – успокаивал её мой друг. – Хотя наука иногда тоже требует жертв…

Так вот о жертвах – этим самым мечом, приспособленным Яриком для любовных зарубок, он едва не зарубил меня.

Дело было следующим образом. Однажды, уж не помню, по какому случаю, мы собрались в доме Галимовых. Вся наша тогдашняя компания была в полном составе – отсутствовал только Ярик, руководивший в то время архитектурой в городе золотодобытчиков Зерафшане. Но зато вместе с женой Халимой присутствовал чемпион Узбекистана по велоспорту Равиль Идрисов.

Как и подобает настоящему спортсмену, был он поджар, неутомим в танцах и весьма умерен в пище и напитках. Нам, то есть, мужской части компании, эти его качества весьма импонировали, ибо он в значительной степени избавлял нас от повинности то и дело окунаться в «вихрь танца».

Свободных мужчин в тот вечер не было. Поэтому Алька, дабы немного, как она выражалась, снизить накопившуюся в теле энергоемкость, беспрерывно танцевала. В основном с велосипедистом-чемпионом.

– Наша Аленка, – любовно наблюдая за подругой, сказала слегка захмелевшая Людмила Галимова, – сегодня словно невеста.

– Конечно – невеста! – согласился никогда и ни по какому поводу с женой не спорящий Галимов, – Еще какая невеста! Давай я ее сфотаю?

– Ну, сфотай, – разрешила Галимова, – всё равно пленку засветишь.

– Э, нет, так дело не пойдет, – вмешался я. – А фата где? Что же это за невеста без фаты?

– Действительно! – согласились присутствующие. – Без фаты и не туды и не сюды, в смысле никак невозможно.

– Партия сказала: «Надо!», комсомол ответил: «Есть!» – согласно кивнул Галимов и нетвердой походкой скрылся в спальне.

– Ты это куда, молодоженам постель готовить? – заорали гости.

– Да спать он пошёл, – с явным скепсисом пробурчал Александров, – а ведь хотели пульку расписать…

– Какая пулька, когда свадьба, – размахивая кружевной накидкой для подушки и волоча по полу фотоаппарат, снова возник в дверном проёме Галимов. – Нате вот, крепите Альке попону и, под венец! То есть, я буду сейчас фотографировать.

Радостно повизгивая, женщины стали наряжать «невесту». Потом подвели «жениха». Рядом возникла Халимка с тарелочкой и лежащими на нём двумя обручальными кольцами, которыми под радостный хохот и поздравления присутствовавших они и обменялись.

В этом месте, уважаемый читатель, я должен прервать своё повествование о Ярике и Алике, дабы кое-что пояснить.

У многих людей есть хобби. Они разнообразны – от коллекционирования подков или спичечных этикеток до лазания по горам и собирания пепельниц, украденных в ресторанах. Я, например, коллекционирую бюсты тиранов, всевозможных вождей, а также писателей и композиторов, чье творчество они ценили. Но это сейчас. А вот тогда, в пору молодости, моим хобби являлся розыгрыш. И не было в Ташкенте ни единого моего приятеля или подруги, которых бы 1 апреля я не разыгрывал. Что я с ними только ни делал – направлял на тушения пожаров, заставлял накрывать столы для встречи мнимых родственников, прибывших якобы из Аргентины, устраивать банкеты по поводу вручения правительственных наград. Я их отправлял в роддома, где вроде бы рожали женщины, объявившие их отцами своего ребенка, по тревоге гнал на армейские сборные пункты, устраивал встречи с «резидентами» вражеских разведок и т. д. и т. п.

Все, естественно, знали об этой моей «слабости», все были настороже и неизменно попадались. Не стал исключением Ярик.

Дней за шесть до 1-го апреля, ко мне зашел Вадим Галимов.

– А ведь фотки получились, – сказал он, напяливая в прихожей гостевые тапочки 47-го размера. – И, знаешь, такие четкие… А вы еще не верили.

– Какие фотки? – спросил я, ставя на плиту чайник.

– Ну с того сабантуя, когда мы Альку невестой наряжали.

– Да ты что? – удивился я. – Покажи.

Не торопясь, Вадик расстегнул портфель, из которого извлек вначале кулёк с парвардой (восточные конфеты, типа мучной карамели – А.Ф.), затем планшетку с курительными мундштуками, которые, дабы скрасить ничегонеделанье, он вытачивал в своём научно-исследовательском институте, и, наконец, пачку фотографий.

– Оцени, – протянул он их мне. – Правда, ничего? А, кстати, хочешь – мундштук подарю? Из бука выточил. Нам из Венгрии оборудование поступило с буковыми дощечками. Вот я и решил – не пропадать же добру.

– За мундштук – спасибо, – перебил я его, а сам, рассматривая фотографии, вдруг понял, что это именно то, о чём я даже не мечтал.

Каким-то невообразимым образом пьяный в драбадан Галимов умудрился произвести фотосъемку на уровне фотографа городского ЗАГСа.

«Невеста», т. е. Алька, выглядела на них томной и одновременно взволнованной, а вот жених более походил на застывшего перед стартом жеребца.

– Здорово ты Равиля схватил, – похвалил я Галимова.

– Хорошие велосипедисты они в основном на гончих смахивают или на свои велосипеды, – со знанием дела сказал Вадик. – Помню, когда мы с Яриком служили в спортроте, то…

– А на жеребцов? – перебил я его. – Тебе не кажется, что Равиль больше, нежили на велосипед, на жеребца похож?

Вадик взял у меня из рук фотографии, ещё раз неторопливо просмотрел их и, согласно кивнув, произнес:

– Да, ты, наверное, прав. Мы, татары, больше на коней похожи. Особенно, если занимаемся велоспортом. И удивляться здесь нечего – мы же степняки, хотя и живем теперь в городах. Это у нас, понимаешь, в генах.

– Ну да, – согласился я, – каждый народ на кого-то похож. Вот Алька, например…

– Алька – баба что надо, – перебил меня Галимов. – Но лично я не хотел бы иметь такую жену.

– А будь ты женщиной – хотел бы иметь в мужьях Ярика? – спросил я, доставая из холодильника пару бутылок «Ок мусаласа».

– Бог с тобой! – искренне ужаснулся Галимов. – Достаточно, что я дружу с ними. Хотя, если честно, в качестве друзей они люди фантастические.

– Знаю, знаю, – согласился я, откупоривая первую бутылку. – Поэтому первый тост предлагаю поднять именно за них.

Вот так, покуривая болгарские сигареты, вставленные в бамбуковые мундштуки, и попивая душистый «Ок мусалас», мы с Вадиком беседовали о монгольских степях, в которых некогда паслись табуны лошадей, очень внешне похожих на него и велосипедиста Равиля Идрисова. О средней полосе России, где обитали белочки, напоминающие Альку, и Дании, главным представителем животного мира которой хотя и были олени, но вот Ярик, по нашему мнению, более походил на датскую гончую, отличающуюся настойчивостью и упорством. А ещё мы рассматривали фотографии, которые, если не знать, где и при каких обстоятельствах их сделали – в точности были свадебными.

– Что ни говори, а мастерство не пропьешь, – искренне восхищался я ими. – Ты, Вадька, форменный Леонардо да Винчи. А твои работы напоминают его «Тайную вечерю»

– Ты так считаешь? – недоверчиво бубнил Галимов. – У меня ж фотки, а у него полотно.

– А то нет?! – кричал я. – Вот, смотри, перед Людмилой перекинутая солонка. В точности, как и перед Иудой Искариотом. А лица остальных? Сплошная благостность!

– А ведь и правда, – искренне поразился Вадик. – И соль из солонки, как на картине, просыпалась… Когда я снимал, то ничего этого не видел. Честно. Я ведь почти в беспамятстве был, так как перебрал малость. Ты же помнишь – на автопилоте работал.

– Главное аура передана. Вот в чём сила, – не унимался я. – Слушай, Вадь, оставь фотки мне?

– Зачем? Тебя ж на них нет? – удивился он.

– Скоро узнаешь, только, чур – никому ни слова.

– Чур так чур, – легко согласился Галимов. – Негатив у меня есть, если понадобятся, ещё напечатаю…

… За два дня до 1 апреля в адрес Зеравшанского горисполкома ушел пакет с фотографиями, адресованный главному архитектору Ярославу Нильсону. В нём же лежала записка с текстом следующего содержания: «Это наша свадьба. Пока подпольная. Ярослав, подарите, пожалуйста, невесте свободу. Мы любим друг друга. В качестве отступного плачу любые деньги в монгольских дензнаках – тугриках. Костас Сиртакис».

Как рассказывают очевидцы, этот пакет поступил в горисполком ближе к обеду, аккурат 1 апреля. Ярик вместе с тогдашним председателем горсовета Ириной Панченко находился в приёмной.

– Вам, Ярослав Владимирович, письмо, – проворковала секретарша Марина, и протянула ему пакет.

– Интересно, интересно – что и кто это нам пишет, – распечатывая конверт, сказал Ярик. – Фотографии какие-то, фотографии, а вот и записка… Какая-то странная. – И вдруг осёкшись, побледнел. Потом качнулся и, ухватившись рукой за край столешницы, едва удержался на ногах.

– Ярослав Владимирович, что с вами?! – вскрикнув, бросилась к нему Панченко. – Воды! Ну подайте же воды! Ему же плохо! О, Господи!

Ярика бережно усадили в кресло и попытались напоить водой, но слабым движением он отстранил фужер с минералкой.

– Водки, – едва слышным голосом произнес он. – Принесите стакан водки, пожалуйста.

– А коньяк? Может быть коньяк подойдет? – шепотом спросила секретарша Марина, жарко и давно влюбленная в Ярика.

– Вы что не слышали, он просит водки, – строго одернула её Ирина Панченко.

– Ничего, ничего, – можно и коньяк, – великодушно согласился Ярик. Мне теперь всё равно. Вот – смотрите.

И он протянул предгорисполкома пачку фотографий, на которых была запечатлена Алькина свадьба.

– Так это же ваша жена?! – воскликнула Панченко. – Но почему на ней фата?! А рядом, рядом кто?! Вот этот, лысеющий, – ткнула он пальцем в Равиля Идрисова.

– Это, – грустно усмехнувшись, сказал Ярик, – бывший гражданин СССР и житель Ташкента, а ныне гражданин Греции Костас Сиртакис. – А фата на моей жене, как вы изволили выразиться, потому что она вышла замуж за этого греческого хрена.

– Так вы его знаете? – спросила Панченко.

– Нет, вычислил. А вот этих мерзавцев, – веером развернул он фотографии, на которых радостно улыбались Людмила Галимова, чета Александровых, Халимка и Маргарита Соколова, о которой речь впереди, – я знаю более чем хорошо, – окрепшим голосом произнес Ярик.

– Ярослав Владимирович, – нежно тронула его за руку секретарша – а коньячок? Вы совсем о нём забыли. И лимончик, пожалуйста. Его вам Рано принесла.

23-летняя волоокая таджичка Рано из планового отдела тоже была влюблена в Ярика. Впрочем, как и добрая дюжина других зеравшанских девушек и женщин различных национальностей и семейных статусов, которым время от времени он щедро дарил свои ночи и французскую косметику.

– Один не пью, – сказал Ярик. – Давайте все вместе, и не чокаясь.

– Что же, как на поминках? – удивилась Марина.

– Да, – беря с подноса фужер, кивнул головой Нильсен. Это и есть поминки моей любви. Ну а скоро ещё кое-кого помяните. Но уже без меня.

– Ярослав Владимирович! Дорогой вы наш, – метнулась к нему Ирина Панченко. – Только без суицида! Нет, нет и ещё раз нет!

– На нет, как говорится, и суда нет, – ловко увернувшись от начальницы и не расплескав при этом ни капли коньяку, произнес Ярик. – А вот в нашем случае суд будет. И не один.

– Товарищ Нильсен, – посуровела предгорсовета, – не давайте, пожалуйста, волю нервам. Вы нам очень, очень нужны. Запомните, Сиртакисы приходят и уходят, а… А…, – замешкалась Панченко, – А мы все остаёмся, – выдохнула она и тут же в три глотка осушила 150-грамовый фужер с коньяком.

– Вы остаётесь, – согласился Ярик, – А мне можно в Ташкент?

– Вы еще спрашиваете? – удивилась Панченко.

– Ярослав Владимирович, только не убивайте их, – неожиданно возникла в дверях Рано Захидова.

– Да, – поддержала её секретарша Марина, – пусть себе живут. И добавила: – В Монголии.

– Кстати, а почему этот грек хочет откупиться от вас монгольскими тугриками? – вертя мою записку в руках, спросила Панченко.

– Он партию какого-то тряпья, ну там кофточки, лифчики и прочую амуницию в Монголию продал, – пояснил Ярик. Мне об этом Александров рассказывал. Они с ним в одном классе учились.

– А кто это Александров? – поддевая с блюдечка вилкой лимон, снова задала вопрос Панченко.

– Бывший мой друг, который с фотографии на вас скалится, – пробурчал Ярик. – Но ничего, и на нашей улице будут играть карнаи и сурнаи (восточные духовые инструменты, игрой на которых оповещают о начале праздника, в частности – свадьбы – А.Ф.). И обернувшись к стоящей в дверном проёме Захидовой, спросил: – А ты, Раношка, откуда про мою ультра-новость знаешь?

– Так об этом уже все знают, – уклончиво ответила та. – И все возмущаются, все за вас переживают, Ярослав Владимирович. Ведь вы такой необыкновенный! А она, она…

– Хватит! – прервал её Ярик. – Это и к лучшему, что вот так, неожиданно. – Потом, глянув на часы, неожиданно пропел: – У нас ещё в запасе четырнадцать минут. Знаешь, Раношка, чьи это слова?

– Нет, – застенчиво улыбнулась девушка. – Не знаю.

– Это слова писателя Войновича, съехавшего из СССР по еврейской визе, но не в Израиль, где он должен был жить, а в Германию, – пояснил Нильсен. – Но Сиртакис с моей бывшей жёнушкой не евреи и поэтому просто так съехать им даже в Монголию не удастся…

… Второе апреля того года совпало с субботой. Было где-то часа четыре. Жена ещё не возвратилась из традиционной пробежки по магазинам, дочки играли во дворе, а я сидел на просторной веранде нашей квартиры в доме напротив ташкентской консерватории и пил терпкий с горчинкой зелёный чай. Признаться о Ярике ни накануне, ни в тот день я если и вспомнил, то мельком. Хватало других смешных ситуаций и коллизий, в центре которых оказались едва ли не все мои друзья-приятели.

Неожиданно из-за живой изгороди, опоясывающей дом, возникла кудрявая голова старшей дочери.

– Алло, папа, – махнула она рукой, – к нам дядя Ярик с саблей идёт.

– С кем? – не понял я.

– Ни с кем, а с чем, – поправила меня дочь. – С саблей, говорю. Он очень сердитый, а тётеньки и дядя Вадик его успокаивают. Он сейчас звонить будет. Так ты сначала с ним через дверь поговори.

Тут же в прихожей раздался длинный звонок. Потом ещё один, и ещё… Я подошел к двери и припал к глазку.

– Фитц, – заорал Ярик, – вот и свилась твоя верёвочка! Отворяй, подлец! Не прячься и не боись, объяснять тебе ничего не придётся! Не успеешь. Я тебя сразу зарублю! Одним махом!

– Саша, не открывай, – неожиданно возникла у дверей Алька, – он тебя действительно убьёт.

– Уйди, женщина, – оттолкнул её Ярик, – Нильсены всё прощали, кроме насмешки. Ты, Фитц, сделал из меня клоуна и за это должен ответить.

– Как же он ответит, если ты ему голову хочешь отрубить? – снова вмешалась Алька.

– Сначала ответит, а потом отрублю. Чего здесь непонятного? – неожиданно спокойным голосом произнес Ярик.

– А в чём, собственно, дело? – спросил я. – За что ты хочешь меня убить? В чём я провинился?

– Слушай, Фитц, не зли меня, – снова возвысил голос Ярик. – Не зли!

– А ты не пугай, – деланно рассердился я, – ибо очевидное бывает обманчивым.

— Ты на что намекаешь?! На что намекаешь?! – снова заорал, ударив чем-то тяжелым в дверь Ярик – Да я чуть людей не поубивал. На меня пальцем показывают.

– Саша, – раздался голос Вадима Галимова, – не темни, пожалуйста. Лучше признайся, может Ярик тебя и простит.

– Не прощу! – взревел Ярик и, как я понял по скрежету, стал пытаться снять дверь с петель.

– Ярик, – взмолился я – не трогай дверь, пожалуйста. Я её за деньги купил. Она наборная. Дорогая.

– Тебе дверь жалко! А истерзать человеческую душу – кайф, – просипел Нильсен. – Всё, друг наш фитцевый, отсмеялся ты на этом свете. Отшутился…

И вдруг мне подумалось, что Нильсен действительно не шутит, что если он каким-то образом проникнет в квартиру, то пусть не зарубит, но наверняка покалечит. Потом я вспомнил о дочках, которые стали невольными свидетелями всего происходящего. Кстати, забегая вперед, осмелюсь предположить, что бесконечные ташкентско-московские розыгрыши и «многоходовые каламбуры» стали одной из причин нынешнего их подозрительного отношения к юмору, граничащего с его неприятием. Я имею в виду двух старших дочерей, а вот младшая, родившаяся в Баварии, напротив – шутку любит, особенно лично ею срежиссированную. Но обо всём этом я пишу и размышляю сегодня, а тогда, понимая всю трагикомичность ситуации, из которой я должен был постараться выйти живым, а Ярик, восстановившим лицо, мне было не до философских отступлений.

Взяв в руки стоявшую в углу швабру (так, на всякий случай) я, не особо прислушиваясь к гомону голосов и выкрикам Ярика, стал мерить шагами просторный коридор нашей ташкентской квартиры. Неожиданно мой взгляд упал на горку выглаженного постельного белья, которое жена не успела убрать в шкаф. И тут же родилась идея нашего достойного примирения.

– Ярослав Владимирович, – как можно официальнее и с расстановкой произнёс я, присев к замочной скважине входной двери, – убедительно прошу вас, выйти на улицу, дабы мы смогли вести переговоры, глядя в глаза друг другу.

– Сей секунд, только шнурки поправлю, – злобно огрызнулся Ярик. – Отворяй дверь, вот тогда и посмотрим друг на друга.

– Ярослав Владимирович, предлагаю вести переговоры цивилизованным путём, – ровным и уверенным, как мне показалось голосом, произнёс я. – В противном случае, я снимаю с себя любую ответственность за то, что сейчас произойдёт.

– Ты ещё угрожаешь?! – взвился Нильсен, но хор голосов тут же заглушил его.

– Ну выйди, Ярик, что за дела? Посмотрим, что он скажет…

– Ага, – засомневался Нильсен, – мы во двор, а он – в дверь и через черный ход…

– А мы здесь Вадика оставим, – раздались женские голоса, – он Фитца блокирует.

– Ну ладно, – согласился Нильсен, – может, я его оттуда рубану.

Ну, а я тем временем привязал к швабре наволочку и, просунув сквозь решетку лоджии, выставил её наружу.

Едва только взъерошенный и заметно осунувшийся Ярик со своим знаменитым мечом в руках, сопровождаемый свитой зевак, жертв моих розыгрышей и окрестной детворы, возник у лоджии, как я громко возопил:

– Предлагаю начать мирные переговоры. Готов к капитуляции. Но разумной.

Пронзив меня взглядом, Нильсен поправил:

– Безоговорочной!

– Огласите, пожалуйста, её условия, – высунулся из подъезда Галимов.

– Два, нет – три ящика водки, закусь, обратный билет на самолет в Зерафшан и четыре флакона французских духов, – медленно и расстановкой произнес Ярик.

– А духи-то тебе зачем, – удивился я. – Похмеляться?

– Я ещё не закончил, – пропустив мимо ушей мою реплику, сказал Ярик. – Ты также оплачиваешь мой проезд на такси в аэропорт и в качестве сухого пайка на дорогу приобретаешь мне дюжину «Ок мусаласа».

– Всё? – спросил я.

– Всё, – подумав, согласился Ярик и пояснил: – Духи я вручу коллегам в Зерафшане. Они тяжело пережили твою очередную пакость и нуждаются в положительных эмоциях.

А потом началось долгое, местами весьма эмоциональное обсуждение условий контрибуции, выдвинутых Нильсеном. В результате сошлись на двух ящиках «Ок мусаласа», четырех бутылках водки и баране, которого я с остальными участниками «свадьбы» купил пополам.

Ранним утром следующего дня все мы загрузились в небольшой автобус и отправились в горы, где на берегу горной речки устроили один из чудеснейших пикников, который, спустя десятилетия, я нет-нет, да и вспомню. Там же я узнал некоторые подробности краткосрочного пребывания Ярика в Ташкенте.

Оказывается, 1 апреля, когда он прибыл в столицу Узбекистана, вся честная компания во главе с Алькой уехала отдохнуть в Чаткальский заповедник. Причём, вместе с… греком. Только не с придуманным мною понтийцем Сиртакисом, а самым натуральным по имени Костас Никас.

Этот Никас находился в Ташкенте в командировке. Конкретно – в институте, в котором работал Вадим Галимов. По крайней мере, последний и пригласил его на первоапрельскую «маёвку». Ну, а Людмила Галимова на подобные мероприятия без Альки не ездила. Представляете, чтобы случилось, если бы Ярик вычислил их. Но его «генетическо-поисковый аппарат» дал в тот день сбой и поэтому он с мечом, завернутым в передник, висевший на их кухне, просто метался по Ташкенту в надежде встретить, если не благоверную, то кого-нибудь из участников «тайной вечери».

Единственно кого он «застукал», оказалась Марго Соколова, которая терпеть не могла отдых у костров, на берегу ручьев, рек, озер, в горах и долах. «Я человек, испорченный цивилизацией, – слегка грассируя, говорила она. – Мне эта ваша романтика, когда негде по-человечески подмыться, по фигу. Я лучше полежу с книжкой на диване, чем с мужиком на поляне».

Вот к ней-то и вломился Ярик, объявив, что каяться Маргошке поздно. Мол, единственно, что она может сделать, так это сообщить – куда скрылись Алька с Сертакисом.

Но Марго ничуть его не испугалась, а, закурив сигарету, томно произнесла:

– Ты зачем, дурачок, соседей переполошил? Зачем в подъезде орал? У меня же этажом выше участковый живёт. Или забыл? Что, опять свою кошку потерял? Не волнуйся, никуда она не денется. Граница СССР – на замке.

– А это что?! Это ты как объяснишь?! – уже не так громко вскрикнул Ярик, швырнув на стол перед ней пачку полученных им фотографий.

Маргошка неторопливо собрала их, щелкнула, словно колодой карт, и снисходительно хмыкнув, сказала:

– Дурак ты, Ярик. дурак. Это же Фитц всё устроил. Его работа. Ты когда это получил? Сегодня? А сегодня – первое апреля. Это же его день. Он же всех разыгрывает. Вот и мне билет на Джанни Маранди прислал.

– А что он в Ташкент на гастроли приехал? – изумился Ярик, на мгновенье, забыв о коварной жене и подлом греке.

– Конечно, приехал, – снова хмыкнула Соколова. Да не один, а вместе с хором сицилианской мафии под управлением Бенито Муссолини.

– Ах вот оно что, – зловеще процедил Ярик, и непроизвольно положив руку на «Книгу о здоровой и вкусной пище», выпуска 1964 года, поклялся покарать меня.

Вот об этом обо всём я вспомнил в день, когда спустя столько лет неожиданно услышал в трубке голос столь, как выяснилось, дорогого для меня Ярослава Нильсена. И ещё я вспомнил, как Соколова документально зафиксировала появление у неё Ярика, как «вылазку местных антисемитов-погромщиков». И что эту справку, которую она отстучала на бланке своего соседа-участкового, в качестве свидетелей подписал Ярик и кто-то из её подруг.

Соколова, у которой покойная мама была, кажется, еврейкой, получила приглашение на постоянку в Израиль, но собиралась обосноваться в Париже. А там, как говорили, жертвы погромов и притеснений пользовались большими привилегиями. Так что не все страдали от моих розыгрышей. Кое-кто извлекал из них даже выгоду.

А потом Нильсены разошлись. Неожиданно и беспричинно.

Новый Алькин муж – генерал Володя (настоящий) – тихий, не ревнивый и прекрасно готовит. У Ярика дома тоже очень спокойно. Его жена Наташа (это именно с ней он крутил роман, когда в пургу полетел из Зарафшана в Ташкент), во-первых, красива, во-вторых, молода, в-третьих, родила ему двух прелестных дочек, а в-четвертых, изумительная хозяйка. Все они счастливы, но совсем по-иному.

Что же касается Дании и Копенгагена, то туда Ярик въехал как этнический датчанин. Ему там всё нравится. Особенно королева Маргарет Вторая, которая, по его словам, очень обрадовалась, узнав, что потомок Теодора Нильсена, наконец-то, возвратился на родину. И ещё о том, что из далёкой России прибыл Ярослав Нильсен, написали едва ли не все датские газеты.

— Они все тут обалдели, когда я выгрузился, – делился со мной Ярик. – Они же привыкли, что к ним исключительно всякие там туареги, индусы, курды, арабы, турки валят. А тут я, как говорится, во всём белом и сам – белый. А кроме того, пусть не на совсем чистом, но всё же датском объявляю: «Разрешите представиться – архитектор Нильсен с супругой Натальей, двумя дочерьми и мамой. Возвратился на родину из командировки, длившейся сто с гаком лет».

– Так ты оказывается, датский знаешь? – с уважением оглядываю я друга.

– На тот момент единственно эту фразу, – говорит Ярик. – Мне её одна переводчица на листочке написала, а я её крепко вызубрил. В смысле не переводчицу, а фразу. С переводчицей у меня ничего не было. Так что не напрягайся, не разыграешь.

Александр Фитц,
Мюнхен