Владимир Брисов. Ева и попугайчики. Meeting with the past

Осенью, когда дожди льют, как из перевёрнутого ведра, и сексуально озабоченный ветер раздевает деревья, вдруг наступает благодатная солнечная пора. И не холодно, и не жарко. Большинство славян называют это время «бабьим летом». Болгары дарят его зачем-то цыганам, американцы – индейцам. Индейцам в целом, но не индейским дамам, потому что слово «скво» перестало быть политкорректным, из-за намёка на «древнейшую профессию». Западные европейцы отдают эту пору на откуп святым: Мартину, Дени, Мигелю, Жуану. У немцев «бабушкино лето» ассоциируется только с пожилыми фрау.

Словом, если исходить из того «какие бабы – такое и лето», то в России, Украине, Белоруссии оно должно быть самым прекрасным. Жаль только бабы ничего с этого не имеют, могли бы им выходной подбросить или, к примеру, скидки на шопинг. Выходит, что и наслаждаться последним поцелуем лета `некому, кроме поэтов и бездомных лузеров.

Приятно резонёрствовать и перебрасывать мысли, как мячик через сетку, в ласковых прощальных лучах ещё не закрытой веранды кафе. Над суетой мегаполиса летят стаи птиц, не обременённых людскими проблемами:

Не оформляют им въездные визы,
Им на законы с высоты насрать,
Им не страшны чиновников капризы,
И ожиревших генералов рать.

«Прощай Содом и Гоморра!» – кричат они сверху. Но известно ли им, летунам, что они обречены вновь и вновь возвращаться? Потому что жизнь их птичья идёт по заданному кругу. А наша людская жизнь? В ней, порой, круги не шире, чем отверстия в уличных туалетах. Я сделал большой глоток пива и погрузился взглядом в лимонно-красную листву. Созерцательное настроение начало медленно всплывать, как сознание после общего наркоза.

Сижу в тихом московском переулке, в маленьком кафе «Восточное». Обычное кафе, таких по городу – сотни. Но у этого есть существенное отличие, по крайней мере для меня, оно расположено при въезде во двор, где я когда-то рос, ходил в школу. Ностальгирую между кружек чешского пива, жаренными на мангале немецкими колбасками, армянским лавашем и, улыбающейся в расчёте на чаевые, стройной официанткой из Средней Азии.

Отвлекаясь от пищевого интернационала, наблюдаю любопытную картинку. Между жадно хватающими крошки воробьями и ободранными городскими голубями, важно прогуливаются два волнистых попугайчика – зелёненький и серо-синий. Тут же придумываю имена: «Огурчик» и «Тучка». Тем более что Огурчик – действительно «он», а Тучка – «она». Я со времён своего «ботанического» детства помню, что у самца синий, а у самки коричневый нарост над клювом.

Я вдруг представил себе картинку, как две глупышки испугались, когда у пожилой хозяйки опять что-то подгорело на кухне, пока она смотрела мыльный сериал. И в знак протеста улетели на волю из маленькой душной квартирки. Потом они поняли, что на улице шума и гари ещё больше, чем в квартире. Но заветное окно было уже потеряно. В моём детстве улетели бабушкины попугайчики, которых она очень любила и безуспешно учила говорить. Я выпускал их из клетки в комнату – размять крылья. Но, однажды, форточку распахнул порыв ветра, и обманчивый воздух свободы позвал их на улицу. Мне было пять лет, и я плакал вместе с бабушкой от обиды на «предавших» нас птичек.

И моя первая любовь тоже была связана с попугаем. Мы, 15-летние пацаны, после занятий в школе, мучаясь от безделья, играли в карты. Нашим излюбленным местом была дворовая беседка, расписанная фольклорными нецензурными изречениями. В этих надписях доставалось каждому из нас: «Рыло» – такой-то, «Навага» – сякой-то, «Бочка», «Бурундук», «Шарманщик» – вообще «нехорошие люди», мягко говоря – «редиски» и т.д. Но нелестные характеристики не мешали нам вместе слушать Битлз и Высоцкого. В тот день мы ожидали возвращения гонца, посланного в ближайший гастроном за бутылкой дешёвого портвешка или вермутяги и пачкой сигарет «Южные» за семь копеек.

Неподалёку пенсионеры монотонно стучали домино по серым доскам врытого в землю стола, с томлением ожидая своего гонца с «беленькой» и пачкой сигарет «Прима» уже за четырнадцать копеек. Бабушки на скамейках у подъездов явно скучали, обмениваясь вчерашними новостями, в виду отсутствия «свежих» персонажей.

Под высоким тополем молодые мамы ели мороженое и украдкой покуривали, укачивая орущих чад. На маленькой огороженной ржавой сеткой площадке малышня играла в футбол, периодически взрывая нависшую дрёму криком «гол».

– Эй, вы, тише там, – вздрагивал на балконе старичок, заснувший с газетой в руках.

Леность разливалась по двору невероятная. Время застывших часов.

И вдруг, в будничную, послеполуденную атмосферу окружённого стенами домов мирка, влетела сине-зелёно-красная птица с гнутым клювом. По размеру она была больше голубей, воркующих в дворовой голубятне, но меньше ворон важно шагавших у мусорных баков. Туда и отправился залётный пернатый гость, в надежде на поздний ланч.

Вскочили все: даже младенцы в колясках и инвалиды на костылях. Такую жар-птицу здесь никогда не видели. Под общий крик «по-пу-гай» двор пришёл в броуновское движение. Важная заморская птаха рванула из двора на соседнюю улицу и села на подоконник третьего этажа. Попугай недоумённо крутил головой, будто спрашивая: «Что от меня хотят эти люди»? Он поздоровался и представился: «Приивеет, Кееша».

Пацаны, чуть не оторвав дверь подъезда, запрыгали через ступеньки, и, толкая друг друга, нажали на кнопку звонка в квартире, где на подоконнике уселся вызвавший взрыв интереса гастролёр. Никому из нас и в голову не приходило, что могут не впустить, или что тревожим хозяев квартиры. Да у квартир тогда и хозяев-то не было. Всё воспринималось как общее. Москва тех далёких лет…

Это было время то ли поголовной бедности, то ли всеобщего доверия. Сейчас точно не вспомню, много лет прошло, и память не стала лучше. Ключи от дверей прятали под половики, лежавшие у этих самых дверей. Некоторые, наиболее отчаянные обитатели густонаселённых коммунальных квартир, вообще не запирали двери, даже бравируя этим. В квартиру впускали сразу, как будто ждали, вот-вот принесут миллион.

И в тот далёкий день, когда мы ловили попугая, дверь открыла немолодая женщина в фартуке поверх халата и с бигуди в волосах: – Аня, к тебе мальчики! – крикнула она в темноту коридора, ничего у нас не спросив.

Я с друзьями вошёл в узкое пространство, заставленное велосипедом, старыми тумбочками, стопками завязанных верёвками газет и журналов. Открылась дверь из комнаты, и вышла «ОНА». Стройная девушка в короткой юбочке, курносая, с пышными рыжими волосами, разложенными на два хвостика. Я сразу понял, что никогда не встречал такую красивую девчонку.

Пока мои одноклассники открывали окно, я узнал, что она из Вологды, живёт у тёти и учится в техникуме. Я слёту приплюсовал год к своему возрасту, чтобы не быть младше её. Аня стала рассказывать мне про любимые фильмы и коллекцию картинок кинозвёзд. А я стоял и кивал головой, как игрушечный болванчик. Перепуганная птица перелетела на другой подоконник, и вся компания понеслась в другую квартиру, этажом ниже. А я всё стоял в коридоре, слушая её не московский говорок.

Ну, и скажите сами, на фига мне был нужен попугай, когда я впервые был в роли Адама, залюбовавшегося Евой? Ни попугая, ни пропахшего борщом коридора, ни тётки в бигуди, – никого. Только возникшее чувство первой влюблённости.

Отвыкшего летать попугая, поймали, взяв измором. Он столько порхал с подоконника на подоконник, что выбился из сил и сдался на милость победителей. Теперь он сидел под перевёрнутым ящиком в компании с крышкой от банки, наполненной водой из уличного крана. Каждый из нас мечтал взять его себе, одновременно понимая: держать говорящую довольно крупную птицу в комнате коммунальной квартиры, – негде. Да и уход за ней денег стоит и, вообще, – не пацанское это дело. Тут меня осенило, я предложил отдать летающий сувенир Анне, которой он очень понравился. И добавил, увидев недовольные лица друзей, что три дня подряд ставлю пузырь за свой счёт. Обстановка разрядилась, мы ударили по рукам и ящик с Кешей передвинули ко мне.

Но тут, к беседке подошла дворовая шпана, или как их называла наша учительница литературы: «хамовническая лабуда». Она была фронтовичка и позволяла себе многое, на что не осмеливались другие. Внешне мы ничем не отличались от шпаны: те же длинные волосы, те же брюки клёш, широкие солдатские ремни и тельняшки, торчащие из-под зелёных офицерских рубах.

Для дедушек и бабушек двора мы все были «битломаны». Суть состояла в том, что под тельняшкой все были разные. Мы – старшеклассники, втайне мечтавшие о поступлении в ВУЗы и устройстве на престижную, интересную работу. Шпана, в отличие от нас, очерчивала круг интересов выпивкой после работы и обильным возлиянием по выходным. Снятием «тёлок» и утехами с ними, желательно бесплатными. А впоследствии – свадьба, с приглашением большого количества родственников из отдалённых городов, деревень, о которых до этого годами не вспоминали, и сбор многочисленных столичных друзей.

В конце торжества обычно «планировалась» драка, переходящая в массовый мордобой по причине ревности, имущественных споров или выяснения, чья родня круче. И далее по жизни всё тот же стол для домино, за которым рубились их отцы в ожидании «беленькой». Разнообразие в монотонный быт вносили служба в армии или приговор суда и принудительный труд на просторах нашей необъятной…

Обычно мы ладили с местной шпаной. Трудно враждовать, проживая по месту прописки, в одном дворе. Выяснение отношений и драки, порой опасные, с применением кастетов и солдатских ремней с тяжёлыми пряжками, происходили с другими дворами. Ножи в ход пускали редко. Вот и сейчас, их появление во главе с Арзамасом не предвещало неприятностей. Лёня Арзамас был в авторитете, как все ранее осужденные и отбывшие срок. Короткая «тюремная» стрижка и татуировки на руках являлись предупредительными знаками – «не подходи, опасно»! По аналогии с табличками, висевшими в те годы на столбах для электропроводов: «Не влезай, убьёт».

Мы все подражали ему, и я к зиме копил деньги на такое же, как у него короткое пальто – с широким спускавшимся к поясу воротником из цигейки и в цвет к нему цигейковой шапки – «пирожок». Мы степенно пожали друг другу руки и закурили. Докурив до фильтра свою престижную «Яву явскую», Арзамас безапелляционно произнёс: – Народ болтает, вы какую-то птаху редкую поймали. Так я её заберу. Толкну на «Птичке» (так назывался московский рынок по продаже братьев наших меньших). – Пацаны послушно закивали и сочувственно посмотрели на меня.

И тут, я представил, что Аня из квартиры, где часть окон выходила во двор, смотрит на меня и ждёт моего решения. Как хватило смелости отказать Арзамасу, не знаю. Душа ушла в пятки, но я тихим, твёрдым голосом сказал «нет». Наступила напряжённая тишина. Арзамас, наклонил голову на бок и с интересом посмотрел на меня: – Пушкин (я был кудряв и писал стихи), ты чего-то не понял?

– А я всё понял: это будет либо моё унижение, либо слава среди своего и ближайших дворов. Чуть громче я повторил «нет, не дам». Летая от стенки к стенке, я убедился, что размеры беседки больше, чем казалось до этого. Шестёрки Арзамаса хотели забрать говорящую птичку, но я прорычал: «не отдавать»! И пацаны, вдруг осмелев, загородили ящик. Кто-то начал громко кричать: «Пушкина убивают». К беседке стал подтягиваться народ, в том числе взрослые, и мой мучитель отступил.

В тот же день я доставил попугая по адресу его будущей «прописки». Открыв дверь, Аня испугано взмахнула руками: – Господи, кто тебя так? – Оставив попугая в коридоре, она потащила меня в ванную, где я увидел в небольшом зеркале своё в лицо. Только теперь я понял, как жестоко Арзамас устанавливал свой авторитет. Аня смыла кровь и замазала ссадины йодом. – И зуб выбит, – возмущённо сказала она.

Мы сидели на кухне и пили чай, а Кеша, ещё не имея клетки, поправлял пёрышки, расположившись на карнизе. – Ну, теперь расскажи, что случилось, – строго, как учительница, спросила рыжеволосая девушка.

– Случилась любовь, – подумал я, и начал что-то сочинять вслух. В тот вечер мы впервые целовались, по-взрослому, как в американских фильмах. И я забывал про боль.

Мне повезло, через пару недель, пока я залечивал свои ушибы и записывался в секцию бокса, Арзамас попался на грабеже, и, после отбытия срока, как дважды судимый, остался за сто первым километром. Года три спустя, говорили, что его убили в драке. Мать его стала пить ещё больше, а потом переехала, и след их семьи затерялся.

Приходя в гости к Анне, я всякий раз слышал противный, скрипучий голос Кеши, выделявшего меня среди других, как будто он понимал, что это я обеспечил ему такую сытную и радостную жизнь. «Пушшшкина уббивают», – вскрикивал попугай.

Я с головой ушёл в воспоминания… И вдруг, огромный чёрный «бумер», едва не сбив декоративную ограду кафе, и обдав брызгами грязи меня и официантку, прямо через газон подкатил к дверям подъезда. Птицы в страхе вспорхнули, на земле остался только маленький попугайчик – Огурчик. Он лежал вдавленный во влажную землю. К сожалению, попугаи не столь расторопны, как дворовые птицы. Рядом на рябине сидела осиротевшая Тучка и громко, испуганно чирикала, призывая его лететь к ней на ветку.

Вылезший из машины «хряк» с короткой стрижкой крашеных волос небрежно бросил хозяину кафе, выскочившему на террасу: – Труповозка раскарякалась, дорогу к дому загородила. – Он кивнул в сторону уже отъезжавшей от соседнего подъезда машины «Скорой помощи». И в подтверждение неоспоримости слов хозяина, из машины выскочил крупный ризеншнауцер и грозно залаял. Потом из-за дверки выпорхнула с ногами от шеи «фея», годившаяся «хряку» в дочки-внучки, и трио скрылось в подъезде.

Что на меня нашло, не знаю, показалось, будто Аня смотрит с третьего этажа. Я решительно направился вслед за «хряком»: – Эй, распальцовщик, а извиняться кто будет? – Я сжал в руке связку ключей, для увеличения веса кулака при ударе. Если не извинится, стукну по наглой роже, твёрдо решил я. Мой визави вышел на ступени подъезда и опытным взором посмотрел на меня, оценивая ситуацию. Ничего не говоря, он откинул край ветровки, демонстрируя рукоятку пистолета.

– И это что, все твои извинения? – Я начал закипать, возмущённый хамством, и сделал шаг вперёд.

Мой «оппонент» нагнул голову на бок, пристально рассматривая меня, и вдруг ухмыльнулся:

– Пушкин, ты чего-то не понял?

Я встал, как вкопанный, больше 30-ти лет меня так никто не называл: – Арзамас, неужели ты, а говорили, что тебя… – я всматривался в жирную, холеную морду.

– Я, я, жив как видишь! – Он прошёл мимо меня на террасу кафе и приказал хозяину заведения:

– Самого лучшего коньяка, и не дай тебе бог, если это самопал, и у меня завтра загудит голова.

Надо было отказаться от приглашения бывшего хулигана, а теперь, судя по всему, хозяина жизни, но это был звонок из прошлого, которого я не слышал уже долгие годы. Лёнька Арзамас, судя по всему, тоже вышел на связь с прошлым. Его как будто прорвало: – А я так и остался жить в этом доме, только с небольшой поправкой, – он доверительно хлопнул меня по плечу, – раньше мы жили в коммуналке, а теперь я выселил всех этих тараканов и занимаю всю лестничную площадку, заметь, в центре Москвы.

Он рассказывал мне, чего добился в жизни «вот этими самыми руками». Как, используя криминальные связи, стал очень крутым. И даже предложил мне работу: – Я ведь помню, ты всё сочинял чего-то, и у тебя получалось. Я стал депутатом, надо обещанья раздавать, писать. Я готов купить твои мозги. А это Жаклин, – он представил мне «фею», спустившуюся к нам в кафе.

– Это в честь Жаклин Кеннеди? – поинтересовался я.

Она явно оживилась: – Да, у меня папа американец, он бизнесмен в Нью-Йорке.

– Расслабься, Жека, «мухазасранск» тоже реальный город, – он подмигнул мне.

– Ну, вот ты опять наезжаешь, – она надула ярко накрашенные, искусственно увеличенные губки.

Я надеялся вернуть состояние гармонии с уставшим от летнего аврала солнцем, с бегущими между крыш облаками, с красными искрами кленовых листьев, падающих на террасу… Да где там, всё ушло, улетело вместе с испуганными птицами.

Мы оба были на связи с прошлым. Только я звонил «за две копейки» из телефонной будки моей юности, а он по навороченному, дорогому мобильнику. И абоненты у нас были разные. У него всплывшие в водовороте событий кореша, а у меня «Ева» и «попугайчики»…

Каждый народ имеет свои праздники, и у каждого человека есть персональные свои. Моим личным «задумчивым» праздником было прощание с летом, и сегодня этот праздник был испоганен. Я взял стакан с коньяком Арзамаса, плюнул в него и ушёл.

– Пушкин, ты чего-то не понял? – услышал я вслед, но не обернулся.

THE END Осень 2016
С любовью к читателям, чл. союза писателей России Брисов Владимир.

P.S. Читайте на Facebook, в Литературно-творческом альманахе «Новый Континент» (США), на PROZA.RU и STIHI.RU