Владимир Вестер | Вспомним Даниила Андреева

Даниил Леонидович Андреев, писатель, поэт, философ. Сын писателя Леонида Андреева. Родился 2 ноября 1906 года в Берлине. Мать вскоре умерла от «родовой горячки». Воспитывала бабушка. Но и она умерла, когда мальчику было шесть лет. Как об этом сказать Дане, который бабушку очень любил, долго не знали. Но ее старшая сестра рассказала ему, что бабушка должна была умереть, чтобы встретиться со своей дочкой на безоблачном небе. Мальчик поверил и написал письмо в рай: маме и бабушке.

Писал Даниил Андреев всю жизнь, с раннего детства. Он не мог не писать. Никогда не мог.

Писал он постоянно и в большом советском городе, столице СССР, о котором вспоминала жена его, Алла Андреева, представляя в своих воспоминаниях самую заветную мечту будущего мужа, с которым познакомилась в 1937-м:

«В застывшей от ужаса Москве, под неусыпным взором всех окон Лубянки, ярко освещенных всю ночь, небольшая группа друзей готовится к тому времени, когда рухнет давящая всех тирания и народу, изголодавшемуся в бескрылой и страшной эпохе, нужнее всего будет пища духовная. Каждый из этих мечтателей готовится к предстоящему по-своему. Молодой архитектор, Женя Моргенштерн, приносит чертежи храма Солнца Мира, который должен быть выстроен на Воробьевых горах, на том самом месте, где выстроен новый Университет. Этот храм становится как бы символом всей группы. Венчает его крест, и присуща ему еще одна эмблема: крылатое сердце в крылатом солнце».

Роман «Странники ночи» был им закопан в землю в начале войны, на которую по состоянию здоровья взяли Даниила Андреева нестроевым рядовым. Служил в похоронной команде. Роман после войны выкопал, но расплылись чернила на листах рукописи. Стал восстанавливать «Странников» на пишущей машинке. Восстановил почти полностью, но 21 апреля 1947 года приехала за ним легковая машина…

Фрагмент воспоминаний Аллы Андреевой:

«Рано утром 21 апреля за Даниилом приехала легковая машина, в которой сидел кто-то в штатском, безличного вида, и, тоже в штатском, любезно суетившийся “устроитель». Я, стоя у дверей, проводила его. По дороге на аэродром его арестовали, а я получила из Харькова телеграмму, якобы за его подписью, о благополучном прибытии.

За мной пришли вечером 23 апреля. Обыск длился 14 часов. Конечно, взяли роман — его и искали — и все, что только было в доме рукописного или машинописного. Утром увезли и меня, тоже на легковой машине.

Для характеристики атмосферы того времени: из всех жильцов квартиры в переднюю, когда меня уводили, вышла одна, Анна Сергеевна Ломакина, сама, как и ее муж, отсидевшая, мать маленьких детей. Она подошла ко мне, поцеловала и дала немного черного хлеба и несколько кусочков сахара. Я благодарно запомнила это — так не поступали от страха.

Даниила много раз забирали на Лубянку на два-три дня в предвоенные годы: была такая система превентивных арестов на дни советских праздников. На фронте тоже был какой-то вызов, о котором он вскользь рассказал.

Позже по «делу Андреева» взяли многих родных, друзей, знакомых. Потом к нашей «преступной группе» прибавляли уже и незнакомых, просто «таких же».

Героев на следствии среди нас не было. Думаю, что хуже всех была я; правда, подписывая «статью 206», т.е. знакомясь со всеми документами в конце следствия, я не видела разницы в показаниях. Почему на фоне героических партизан, антифашистов, членов Сопротивления так слабы были многие из русских интеллигентов? Об этом не любят рассказывать.

Понятие порядочности и предательства в таких масштабах отпадают. Многие из тех, кто оговаривал на следствии себя и других (а это подчас было одно и то же), заслуживают величайшего уважения в своей остальной жизни.

Основных причин я вижу две. Страх, продолжавшийся не одно десятилетие, который заранее подтачивал волю к сопротивлению, причем именно к сопротивлению «органам». Большая часть людей, безусловно достойных имени героев, держалась героически короткое время и в экстремальных условиях, по сравнению с их обычной жизнью. У нас же нормой был именно этот выматывающий душу страх, именно он был нашей повседневной жизнью.

А вторая причина та, что мы никогда не были политическими деятелями. Есть целый комплекс черт характера, который должен быть присущ политическому деятелю-революционеру или контрреволюционеру, это все равно, — у нас его не было.

Мы были духовным противостоянием эпохе, при всей нашей слабости и беззащитности. Этим-то противостоянием и были страшны для всевластной тирании. Я думаю, что те, кто пронес слабые огоньки зажженных свечей сквозь бурю и непогоду, не всегда даже осознавая это, свое дело сделали.

А у меня было еще одно. Я не могла забыть, что напротив меня сидит и допрашивает меня такой же русский, как я. Это использовали, меня много раз обманули и поймали на все провокации, какие только придумали. И все же даже теперь, поняв, как недопустимо я была не права тогда, я не могу полностью отрезать «нас» от «них». Это — разные стороны одной огромной национальной трагедии, и да поможет Господь всем нам, кому дорога Россия, понять и преодолеть этот страшный узел.

И еще надо сказать: все, кого брали в более поздние времена, знали, что о них заговорит какой-нибудь голос, что существуют какие-то «права человека», что родные и друзья сделают все, что будет в их силах.

В те годы брали навек. Арест означал мрак, безмолвие и муку, а мысль о близких только удесятеряла отчаяние.

Наше следствие продолжалось 19 месяцев: 13 месяцев на Лубянке, во внутренней тюрьме, и 6 — в Лефортове. Основой обвинения был антисоветский роман и стихи, которые читали или слушали несколько человек. Но этого прокурору было мало, и к обвинению была добавлена статья УК 58-8, Даниилу Леонидовичу «через 19» — подготовка террористического акта, мне и еще нескольким «через 17» — помощь в подготовке покушения. Эта галиматья — дело шло о покушении на Сталина — была основана на вполне осознанном и крайне отрицательном отношении к Сталину, которое сейчас стало почти обязательным, но было у многих всегда. Неправда, что русский народ, готовый преклоняться перед кем угодно, весь поклонился Сталину, преклонялись в основном те, кому это так или иначе было нужно.

Реалистичность романа сыграла утяжеляющую роль. О героях его допрашивали, как о живых людях, особенно об Алексее Юрьевиче Серпуховском, отличавшемся от остальной группы готовностью к действиям, а не мечтам. Именно Серпуховской не имел прообраза в окружении Андреева. Он был им почувствован, уловлен во всем трагическом мареве той жизни — его не могло не быть. Естественно, что понять процесс творчества писателя следственные органы не могли и упорно добивались — с кого списано. Тем более что, подчеркивая одновременно верную интуицию Андреева и бдительность «органов», чуть позже нас была арестована группа людей, которые могли бы быть и героями романа и нашими знакомыми. Но не были.

Долго у нас искали оружие. Его тоже не было. Судило нас ОСО — «тройка». Это значит, что никакого суда не было и однодельцы друг друга не видали. Нас по одиночке вызывали в кабинеты и «зачитывали» приговоры. Даниил Андреев, как основной, проходящий по делу (теперь это называется «паровоз»), получил 25 лет тюремного заключения. Я и еще несколько родных и друзей — по 25 лет лагерей строгого режима. Остальные — по 10 лет лагерей строгого режима.

Надо сказать, что 25-летний приговор в то время был высшей мерой. На короткое время в Союзе смертная казнь была заменена 25-летним заключением. Только поэтому мы и остались в живых. Немного раньше или немного позже мы были бы расстреляны.

После следствия Даниил Леонидович и я видели акт о сожжении романа, стихов, писем, дневников и писем Леонида Андреева маленькому сыну и Добровым, которых он очень любил. На этом «Акте» Даниил Леонидович написал — помню приблизительно: «Протестую против уничтожения романа и стихов. Прошу сохранить до моего освобождения. Письма отца прошу передать в Литературный музей». Думаю, что все погибло.

Даниил Андреев отправился во Владимирскую тюрьму. Несколько человек (в том числе и я) — в Мордовские лагеря».

Андреев вышел на свободу в солнечном апреле 1957 года после огромных усилий вернувшейся из Мордовии жены, друзей и знакомых. Его и после смерти Сталина и Берии, после 20-го съезда, освобождать не хотели из-за того, что в прошении об освобождении написал: «Я никого не собирался убивать, в этой части прошу мое дело пересмотреть. Но, пока в Советском Союзе не будет свободы совести, свободы слова и свободы печати, прошу не считать меня полностью советским человеком». За год до освобождения в мешке с личными вещами, вместе с тапочками и носками, передал жене черновой вариант «Розы мира».

Дописывал и правил произведение до самой смерти, наступившей из-за жестокой стенокардии в 1959 году. Отпевал Даниила Андреева священник, протоиереей Николай Голубцов, в Ризположенском храме на Шаболовке. Гроб стоял в приделе Св.Екатерины, где за восемь месяцев до этого венчали Даниила и Аллу. Ее слова о его творчестве представляются самыми верными из всего, что где-либо сказано о нем и им созданном:

«Весь строй его творчества, образный, а не логический, все его отношение к миру, как к становящемуся мифу — поэзия, а не философия.

Возможны ли искажения при передаче человеческим языком образов иноматериальных, понятий незнакомого нам ряда? Я думаю, что не только возможны, но неминуемы. Человеческое сознание не может не вносить привычных понятий, логических выводов, даже просто личных пристрастий и антипатий. Но, мне кажется, читая Андреева, убеждаешься в его стремлении быть, насколько хватает дара, чистым передатчиком увиденного и услышанного».

И еще одно, о чем, скорее всего, не могла не сказать себе и нам эта выдающаяся женщина, о чем думала много лет:

«Я думаю, что инфаркт, перенесенный им в 1954 году и приведший к ранней смерти (в 1959-м), был следствием этих состояний, был платой человеческой плоти за те знания, которые ему открылись. И как ни чудовищно прозвучат мои слова, как ни бесконечно жаль, что не отпустила ему Судьба еще хоть несколько лет для работы, все же смерть — не слишком большая и, может быть, самая чистая расплата за погружение в те миры, которое выпало на его долю.

В «Розе Мира» он вводит понятие «вестник» — художник, осуществляющий в своем творчестве связь между мирами. Таким он и был».

Владимир Вестер