СТИХИ, СТИХИ…

Нина ДУБРОВСКАЯ, Чикаго

Когда-то в юности я смотрела мультик. Герой фильма — добрый большой жук собрался куда-то лететь. Он долго пыхтел, жужжал, стараясь раскрыть свои твердые надкрылья. Щель между ними то увеличивалась, то уменьшалась. И, наконец, верхние «створки» разошлись в стороны, и легкие прозрачные крылышки, весело затрепетав, подняли в воздух грузное тело жука. Но осталась ли цель его полета? Не получилось ли так, что результат пыхтения и жужжания уже никому не нужен?
Запомнился мне этот мультик потому, что нахожу у себя большое сходство с жуком. Уже несколько месяцев пытаюсь поблагодарить газету «Обзор» за стихи, публикуемые на Литературной странице. Эти публикации читаю не только я. Среди моих знакомых немало таких, которых поначалу удивило появление целой страницы стихов в газете, а теперь они ждут и «отлавливают» выпуски с поэтической страницей.
И вот, только соберусь сказать несколько добрых слов о поэтической страничке, как — и это замечательно — появляется новая. Наконец, кое-что «нажужжала» о юбилейной двухгодичной подборке стихов в газете от 14—20 мая. Не успела отправить, уже читаю следующую страницу превосходных стихов.
И все же, раз «верхние крылышки» раскрылись, скажу о результатах «жужжания».
Что характерно для этой юбилейной страницы? Разнообразие не только тем, стилей, но и мест обитания (или проживания) представленных пятнадцати поэтов. Это Израиль, Россия, США, Украина.
Первый гость страницы — киевский поэт Олег Блажко. Он пишет о своей любимой, и мелодика стиха с рефреном «он смотрел ей в глаза» завораживает.
По моим понятиям, поэзия — такой жанр, где рифма и ритм создают особую словесную мелодию, которая порой «вытесняет» смысловое содержание на второй план. Любители и знатоки поэзии, вероятно, будут жестко критиковать меня за эти рассуждения, но именно как некую музыку я воспринимала стихи Беллы Ахмадулиной в чтении самого автора.
Вот и стихотворение Олега Блажко хочется читать «нараспев»:
«Он смотрел ей в глаза, молча пил ее имя… \ Он смотрел ей в глаза — умирал, исчезая, \ и стучали сердца, повторяя точь-в-точь, \ каждый такт и неровности рваного ритма… \ Он смотрел ей в глаза. Он искал в них спасенья \ от привычного, будто тоска, »никогда!»»… \\ Он смотрел ей в глаза, и их не было двое, \ потому что теперь они были – одно».
Поэтесса из Коннектикута Инна Ярославцева в своем стихотворении «На побережье» дает яркую, почти осязаемую картину места, откуда она мысленно обращается к человеку, который ей дорог и которого она помнит:
«Я еще обязательно напишу тебе.
Напишу.
Как молчат звонки, как подолгу скрипят качели,
Как судьбу читают по камешку-голышу.
Про настойчивый запах йода. Оттенки гжели,
На тарелках, холмах и волнах…»
Если бы я знала теорию стихосложения, обязательно написала бы о своеобразии рифмы и ритмического построения, которые помогали мне воспринимать элегический настрой стиха.
Совсем другая, четкая и привычная рифма в стихах «Из итальянского цикла» Елены Максиной (США):
«Суженый мой, ты сегодня немного сед,
дождь затяжной оставляет свои штрихи,
по мостовой моих разноблочных бед
льются непросыхающие стихи…»
«Разноблочные беды» влияют на восприятие поэтессы:
«Кружева опочивших вельмож
обрамляют манишки дворцов,
с корабля старый город похож
на помпезный приют мертвецов.
Лакированный бризом причал
принимает поклоны гондол,
за кормой расплескавшийся чай,
сахариновый призрак лидо…»
Такого описания Венеции мне не приходилось встречать. Этот знаменитый итальянский город воспринимается мною скорее как роскошные декорации к красочному музыкальному спектаклю, нежели как «помпезный призрак мертвецов». Но, может быть, тем и интересны эти стихи, что нестандартно описывают то, чем мы привыкли восхищаться.
Стихотворение Ольги Родионовой (США) воспринимается как эпатаж. Написано оно в нарочито грубых выражениях. Героиня стихотворения — Федра. Греческий миф рассказывает об этой одержимой страстью женщине, которая, воспылав любовью к пасынку, покончила с собой, когда предмет вожделения Федры отверг ее. Это трагедия неразделенной любви, пусть и преступной. Именно так прочитан миф такими великими драматургами, как Еврипид и Расин.
В стихотворении Ольги Родионовой к Федре обращается ее пасынок, раздираемый противоречивыми чувствами — сознанием преступности страсти и желанием обладания: «Сука ты, Федра, и нет у тебя стыда!» — говорит он. И продолжает: «Съешь меня, выпей, Федра, я твой, твой. \ Сдуй меня с неба, с тверди меня сбрось. \ Вместе страшнее сдохнуть, чем жить врозь».
Слова «сука», «сдохнуть» превращают трагедию в бытовую драму. Может быть, поэтесса хотела показать, что нашему времени не свойствен высокий стиль трагедии?
О стихотворении Мирры Лукенглас (Россия) писать не берусь. Это — для знатоков поэзии. Вероятно, есть какой-то смысл в картинке, написанной без единого знака препинания строчными буквами. К тому же в текст вставлены хорошо известные речевые обороты: «где всем готов и дом и стол» (переставлены слова, но все равно узнаваемо), «духовной жаждою томим…» Однако читать интересно, тем более что в тексте есть поэтические находки: «…и вырастают из сосны \ почти невидимые руки \ чтоб с ветром в ладушки играть \ и щекотать в полете птицу…»
Стихотворение Юрия Брагинского (США) «Иудея» — короткое, слова можно сосчитать по пальцам. Но какое емкое! Зрительно видишь сильного, мужественного человека в минуту слабости, только в минуту. Лидер устал выполнять свою великую миссию. «Толпа», которую он выводит из рабства, то поклоняется Золотому Тельцу, забыв про Бога, то ропщет, вспоминая сытое существование, что для многих предпочтительнее свободы. Нелегко в этих условиях вести «толпу». Но лидер, а это, вероятно, Моисей, несмотря на усталость и боль, продолжает выполнять завет Бога.
Таковы мои домыслы, вызванные прочтением стихотворения «Иудея». Понимать его не мешает отсутствие знаков препинания. Их заменяет оригинальная форма записи.
Привожу стихотворение целиком, и судите сами:
«В порт
И сесть на корабль
Уехать
Забыться
Все бросить
И не слышать толпу
И не видеть жреца – лицедея
Я устал
Ноет рана
В висках желтоватая проседь
Раскаленные камни
Жара
Пустота
Иудея».

«Последнее танго» израильского поэта Марка Азова хочется назвать гимном любви: «Пусть солнце желтое остынет, \ Угаснет Вера, и Надежда нас покинет… \ Одна Любовь не умирает с человеком, \ А только лишь — с двумя». Стихотворение, в котором ни слова нет о танце, вероятно, названо так потому, что танго — это танец двоих и танец страсти.
Любви посвящены и стихи Веры Зубаревой (США) и Александра Казанцева (Россия).
В очень женском стихотворении Веры Зубаревой героиня ждет своего любимого, притворяясь спящей:
«Спеши ко мне!
Подумай, что дремлю,
Не догадайся,
Что давно я слышу,
Как ты одежду складываешь в нишу,
И как я это все в тебе люблю».
Совсем в другом, не элегическом стиле написал о любви Александр Казанцев. Он мужчина, и женские хитрости легко может разгадать:
«Ты, и вправду, рыжая метель!
Снова ты морочишь и пророчишь,
Наметаешь пышную постель,
А поспать в ней, будто бы, не хочешь».
Названия следующих двух стихотворений как-то перекликаются — «Тоскливое» Геннадия Сергиенко (США) и «Боюсь» Риммы Казаковой. Но «Тоскливое» не совсем тоскливое, а «Боюсь» — совсем не боюсь.
Геннадий Сергиенко пишет: «Восседаю с кислой рожей \ неприкаянный вдвойне: \ Мысли — где-то в зыбком прошлом, \ А душа — в другой стране».
Но если он сам понимает, что у него «кислая рожа», значит не все потеряно. И даже говоря о своем печальном будущем, поэт вставляет словечко «в натуре», характерное для сатирического описания новых русских: «Тень дрожит…в натуре — старость…».Эти штришки самоиронии («кислая рожа», «в натуре») не позволяют поверить в его последние строчки: «От меня тоска осталась \ и вос-по-ми-на-ни-я». Да и ритм стихотворения совсем не печальный, а скорее частушечный.
Любимая мною поэтесса Римма Казакова боится не за себя. Ее беспокоит судьба близких («Боюсь, что подрастает дочь полусироткою у сына»), она опасается «вселенских» трагедий («Боюсь, что будет новый »Курск», \ пожары, моры, взрывы, срывы»), ее тревожит будущее страны («Боюсь, что победит искус \ вранья, халявы и наживы»). И не старость пугает поэтессу, а потеря любви («Боюсь, что больше нет любви, \ боюсь, я с нею распростилась»). И следующая строка: «А если так, зачем и жить…», возможно, стала бы заключительной у другого поэта. Но Римме Казаковой не свойствена слабость покорившихся, о чем свидетельствует последняя строфа стихотворения с тревожным названием «Боюсь»:
«Но я добью его (страх. Н.Д.), добьюсь
Необходимого итога.
Подскажут сердце и дорога:
Бояться скучно и убого!
Все.
Добоялась.
Не боюсь».
Конечно, много хвалебных слов можно было бы сказать о построении этого и многих других стихов, но, увы, это не моя «епархия».
Следующий автор Барри Вершов (США) по неведомым мне соображениям все пишет со строчной буквы, правда, со знаками препинания. Его стихотворение сложное для понимания, но ведь он пишет не для детей: «…неисчислимы \ фонари в ночи, \ скользящие \ сквозь омут поколений \ в промоины \ минутных просветлений, \ обламывая \ мыльные лучи».
Ну вот, «долетела» до Натальи Дорошко-Берман (США, Израиль). Писать об этой поэтессе мне больно и трудно. Больно, потому что я знала ее — талантливую молодую женщину, чья мятущаяся душа нигде не находила покоя (простите, если эта фраза покажется вам затертой). Больно, потому что она рано ушла из жизни. И трудно, поскольку не считаю себя способной сказать даже об одном стихотворении этой поэтессы что-то достойное ее. Но и ничего не сказать тоже нельзя.
Итак, «Еврейская песня» Нататьи Дорошко-Берман. О чем часто говорят, поют, пишут евреи? Об антисемитизме (не будем придираться к этому термину). В нелюбви к евреям самым странным, по моему понятию, является отсутствие значимых причин. Ведь нельзя же считать цвет волос или форму носа серьезным основанием для ненависти или презрения. Однако именно о такой форме неприятия вспоминает Наталья Дорошко-Берман, когда она вернулась в Украину: «Опять несет меня волна, \ На камни острые бросая, \ Туда, где мне сказали «Сарра!» \ За кудри черные виня». И снова она слышит это «неимя», но не в свой адрес: «Теперь кричат уже не мне, \ А той веснущатой девчонке, \ Чей горбоносый профиль четкий \ Так странен в этой стороне».
Стихотворение Наума Сагаловского (США) «Аве Мария» — это и покаяние, и молитва. Да, его лирический герой грешен, но не о себе беспокоится поэт, в молитве он просит святую, которая сама потеряла сына:
«Благослови сыновей, покидающих дом,
пусть их никто не предаст и не выдаст пилатам,
легкой дороги, удачи, открытых дверей
дай сыновьям, пусть их беды вовек не коснутся.
Аве Мария!
Но прежде — храни матерей, чьи сыновья никогда уже к ним не вернутся!»
И завершает подборку стихов юбилейной страницы Игорь Иванченко (Россия), посвятивший свою жизнь поэзии. Закончив два томских технических университета, он «променял» престижную работу инженера на служение Музе Евтерпе. И в одном из четверостишей, помещенных на странице, Игорь Иванченко пишет:
«Неоспоримый и вечно смертельный
Риск для Поэта — быть властью убитым.
Ну, а Поэт — Бога крестик нательный —
Хочет витать между небом и бытом…»
Итак, обо всех поэтах юбилейной страницы что-то сказано. Надо ли было проводить эту «инвентаризацию»? Может быть, и нет. Но мне трудно кого-то выделить, каждый по-своему интересен.
Закончила писать и задумалась: для чего я «жужжала» и «махала крылышками»? Выразить благодарность газете? Да. Однако это можно было сделать и в коротком письме. Познакомить со стихами поэтической страницы тех, кто их не читал? Вряд ли написанное мною может выполнить эту задачу. Так для чего все это? Может быть заброшенный «крючечек» зацепит кого-нибудь, кто неравнодушен к поэзии, и он продолжит разговор о стихах Литературной страницы «Обзора». А может быть, кто-то, кто считает стихи в газете «агиткой» или «к дате», заинтересуется поэтической страницей и, подобно мне, начнет ее читать и получать удовольствие.