Александр Бунин | Юбилей дружбы. 50
Мой давно уже новозеландский друг Гоша — инфантильный хирург-интеллектуал с миниатюрной грудной клетью, наделённый множеством духовных совершенств, но не имеющий твёрдой поступи на пути к природному атлетизму. Волосы у него когда-то были настолько гладкими и чёрными, что, казалось, пахли школьными чернилами и об них можно испачкаться. (Впоследствии, он побрился на́голо, поспорив со мной на тридцать три расчёски; перехватил их чёрной аптекарской резинкой и ходил по Сухаревке, всем показывая и радостно гремя. Была в нём какая-то склонность к бессмысленному саморазрушению).
Гоша был гостеприимен наотмашь. Заглядывая к нему, мы всякий раз слышали дурачливую речь: «Проходи робяты, не тревожься – ворота́ я сам заключарю, расслаивайси, сымай ноги, чуй себя как не дома, пей, кури, играй у карты – хошь в буру, а хошь в сикейрос, мой сарай – я отвечаю. А хошь – пианину сломай!».
И, несмотря на шутливый тон, говорил он серьёзно. Гостям, действительно, ни в чём отказу не было. Даже в пианине, пожелай кто.
Гулять начинал он весь сначала выходной и ухоженный, в одежде громко пахнущей горячим утюгом и начищенных штиблетах. И говорил при этом с лёгким вызовом в голосе: «Каков я у вас мужчинка, а? «Баночку» накачал. Трузер, стрелки, лепень, лацкан, тай горбом, приталуха, соли-ии-ии-ии-дно-оо!». Но это состояние усиленного комильфо быстро проходило. Через час он сидел в одном туманном ботинке, «лепень» валялся на полу, галстук (тот, который «горбом») вялым капустным листом невнимательно свисал из кармана, на «трузерах» в библейском регионе расплывалось тёмное пятно, наводящее на мысль о безразмерности водного пространства. Он разговаривал сам с собой про реку Миссури, прерываясь только на зажигательно-феодальные крики: «I am the walrus! Ку – ку – ку –чу! Ку – ку – ку – чу!».
Его эмоциональность не вмещалась в контекст обычных отношений с людьми. Был он быстр и даже стремителен. Ходил очень быстро, читал очень быстро, напивался очень быстро, курил очень быстро – как школьник на перемене – используя почти всю полезную (?) длину сигареты, отчего пальцы его всегда были жёлтыми.
Только с девушками у него первое юношеское время никак не складывалось – ни быстро, ни медленно, поскольку имел он о них лишь пропедевтические сведения и, задыхаясь от желания, никогда не упускал возможности упустить возможность (впоследствии он, конечно, набойчился).
Все романы его были бутафорскими, декоративными, без естественного логического завершения. Он вёл себя с девушками, как зав.секцией мягких игрушек, как Пьеро, предлагая лишь нежность, стихи и чистую душу, чего, согласитесь, многим девушкам иногда всегда мало. Им подавай более развязного греховодника-Буратину, пусть менее трепетного, но зато более земного, с перспективой более плотного общения и, желательно, с толстым гомонком.
А Гоша хотел от женщин радости прикосновений и от волнения портил зубами маникюр. А они его избегали и он стал поправимо обманут в половых отношениях. Женщины не потакали ему, а он по ним пламенел. Ему не везло и он по ним скорбел, предаваясь обоснованным мечтам и имея завсегда щепетильную нужду в настоящей (или абы какой) любови.
И он пил. А пьянея, обретал временную страсть к путешествиям: «Куприн, давай сядем на корапь и пойдём куда-нибудь…». А перед тем, как окончательно устать за столом, он шептал с укором: «Эх, вы…». Очевидно, он обращался к женщинам.
Александр Бунин