Александр Фитц. Барон Саша-немец

Легенды старины Фитца

17 ноября 2002 года ко мне в Мюнхен ненадолго заехал  старинный друг Виктор Гофман. Он постоянно живёт в Калининграде, где возглавляет Немецко-русский дом. Это официально. А неофициально является «скорой и неотложной помощью» для всех, кто попал в беду, у кого проблемы, кому нужна помощь, консультация или просто дружеская поддержка. В Калининграде его знают все и он, думаю, знает тоже всех.

Появился он, как всегда, неожиданно. Просто раздался звонок, и в дверях возник Гофман.

– Ты не меняешься, – сказал я.

– Поздно, – вздохнул Гофман. – Но в одном я прежний.

– Снова на час заехал?

– Нет, на два – сегодня вечером мне нужно быть в Штутгарте.

– Живёшь-то как? – спросил я, когда мы сели за стол, чтобы отметить встречу. – Ведь не виделись, поди, года три.

– Жизнь не рай, поскольку мы не ангелы, – грустно улыбнувшись, ответил Гофман.

– Проблемы?

– Да какие у меня проблемы. Это я чужим афоризмом блеснул.

– В Германию переезжать так и не решил?

– Нет, не буду я сюда переезжать.

– Почему?

– Кто-то же должен за бывшей Пруссией присматривать.

– И то верно, – согласился я.

В этот момент зазвонил мобильник.

– Слушаю, – сказал Гофман, и неожиданно его лицо посерело. – Где это произошло? На квартире…Понятно… Хотя что здесь понимать…

Нажав кнопку «отбой» и поймав мой вопросительный взгляд, он тихо произнёс:

– Убили Сашу-немца. Минувшим вечером. Заодно расстреляли какого-то его друга и двух женщин. Вот такие новости с родины.

…С Александром Клаузером по кличке Саша-немец я должен был встретиться весной 2003 года. По крайней мере, так мы с ним договорились. Интересен он был мне прежде всего тем, что являлся на тот момент единственным криминальным авторитетом союзного масштаба из числа российских немцев. Его слово, как утверждали «компетентные товарищи», даже для «отмороженных» было законом, ибо знали: убить Саше – что плюнуть. А ещё был он отчаянным. Например, организовал похищение новенького джипа «Тойота-Лендкрузер» у тогдашнего вице-губернатора области Владимира Пирогова прямо из охраняемого гаража обладминистрации. И сделал он это не ради денег, а потому, что тот, по его мнению, «оборзел» и «зарвался».

Сашу арестовали, но за… «незаконное хранение (ношение) оружия». Выпустили под залог. Снова задержали. Снова выпустили. Но джип вице-губернаторский так и не нашли.

Вообще-то к посадкам-высылкам Клаузер относился спокойно. Без нервов. Вот как описывает это калининградская журналистка Ольга Иванова[1]: «Участники его очередного задержания давали в суде взаимоисключающие показания: один утверждал, что у Клаузера была изъята беретта, другой уверял, что своими глазами видел „UDO“. Третий клялся мамой, что Клаузер имел при себе браунинг, четвертый склонялся в пользу модели чешского производства… А когда несколько растерявшийся судья вынес вердикт в пользу Клаузера и того освободили из-под стражи в зале суда, то первым делом Сан Саныч отправился… в СИЗО, где в камере у него осталась крыса Люся. Размером с кошку. Умная и преданная».

Но при всём уважении к Клаузеру воровского сообщества его так и не «короновали». Почему?

Бесспорное большинство всех, с кем беседовал, считали: был он и оставался волком-одиночкой, принципиально не желавшим вливаться в стаю. А ещё Клаузер, как написала уже цитируемая Ольга Иванова (кстати, она несколько раз встречалась с ним), – «последний из могикан ушедшего воровского мира. Несмотря на арийскую кровь, текущую в его жилах, и кучу титулованных родственников в Германии, был он человеком советским. Клаузер – плоть от плоти той страны, которая перестала существовать в августе 1991-го. А история его жизни, по сути, и есть отражение истории исчезнувшего государства, только в криминально-трагическом преломлении»[2].

А теперь приведу фрагмент интервью, в котором за несколько дней до смерти Александр Клаузер рассказывает о себе, своей семье и своей жизни:

«Родился я 17 августа 1952 года в деревне Новая Шараповка в Омской области. Хотя по идее должен был появиться на свет в небольшом посёлке рядом с Алма-Атой. Но у матери в Омской области умер брат, и она, беременная, поехала на похороны в ту самую Шараповку.

Мою мать звали Луиза Андреевна Клаузер. Она из поволжских немцев. Её род в России – с 1790 года, ещё со времен Екатерины II. Хозяйство у них было крепкое. Мать рассказывала, что в Палласовке (это в Саратовской области) у её родителей была огромная усадьба. Поэтому в 1929 году попали они под первую волну раскулачивания, их большую семью ограбили и разорвали. Часть отправили в ссылку в Шушенский район Красноярского края, часть – в Воркуту, а саму мать, её родителей и двух старших сестёр загнали в Казахстан.

Когда началась война, мать – как немка – попала в так называемую трудармию. Этапом её отправили в Воркуту и до сорок шестого года определили на рудники. Киркой стучать по камню. Весной 1945-го в лагере она познакомилась с моим отцом. Ей было девятнадцать, ему – двадцать четыре…

…Мой отец – барон Александр Саурвейн – по профессии инженер. В годы войны служил в чине обер-лейтенанта в Вермахте. Был заместителем начальника ремонтной мастерской танковой дивизии. В 1944‑м под Минском попал в плен. У его родителей под Кёнигсбергом (по Зеленоградской дороге, около Матросова, там, где сейчас кафе-гостиница „Татьяна“, а чуть дальше – кладбище) было поместье. Двухэтажный дом, большой, основательный… Отсюда его и призвали в армию в 1942 году – и следующий раз он попал в Кёнигсберг почти через шестьдесят лет. Вот. А тогда в Воркуте он познакомился с матерью: военнопленные жили в отдельном лагере, но на работу ходили вместе с трудармейцами. А в 1946 году, в сентябре, уже родился мой старший брат Адам. После того как война закончилась, военнопленных начали потихоньку возвращать на родину. Но если человек писал, что отказывается от возвращения, он ехал на поселение. Мой отец отказался. А что было делать: не мог же он бросить мать с ребенком!

Кстати, он за этот отказ потом уже „попал“ на „бабки“: потерял 1 640 000 DM. В Германии всем бывшим военнопленным выплатили до пфеннига все их жалованье за годы, проведенные в советских лагерях. Плюс добавили компенсацию. И до сих пор платят очень хорошую пенсию. А „отказникам“ – нет. У моего отца – он уехал в Германию в 1982-м – пенсия там всего 350 евро…

И вот моего отца с матерью, как и всех остальных советских немцев и добровольно к ним присоединившихся германских немцев, отправили после окончания войны на поселение, т. е. в ссылку.

Был такой колхоз „Трудовик“, потом его переименовали в „Горный гигант“, километрах в трех от Алма-Аты. Сейчас он уже вошел в черту города. Там мы и жили. Отец работал на базе: туда привозили черенки для молотков, кувалд, граблей, а он насаживал металлические детали на ручки, хотя по образованию был инженер. Паспорт он получил только в 1967 году. А мать работала в колхозе – причем не дояркой (это считалось тогда престижной профессией), а так… в поле. Но мы не бедствовали. И вообще годы, которые были проведены в этом колхозе, в моей жизни – самые лучшие.

Семья у нас была большая: когда у матери умерла сестра, в дом взяли её четверых детей. Отец у меня – метр девяносто четыре ростом. Кулак – как чайник. Так что километров на двадцать вокруг, если надо было забить свинью или теленка, звали его. Опять же, он не бухал и управлялся без помощников. Брал за работу мясом.

Как-то он притащил домой цистерну от молоковоза, распилил её ножовкой (!) пополам. Получилось такое здоровенное корыто. Его наполняли виноградом. Мы с братьями и сестрами забирались и топтали этот виноград ногами. А потом отец делал крепчайший спирт.

И вот, как сейчас помню, приходит отец с работы на обед. Помылся, очки на нос нацепил, сел за стол, прочитал газету. Мать ставит перед ним полную эмалированную кружку этого самого спирта и тазик какой-нибудь каши. Он кружечку саданул, тазик умял – и пошел в саду ковыряться. Там у нас куча всяких пристроек была – прямо заблудиться можно. Он повозится часик – и снова на работу. Возвращается уже в сумерках. Опять помылся. Кружка, полтазика каши – и спать. Мылся он раз шесть в день. Утром только-только рассвело, а уже рукомойник во дворе гремит…

…Дома мы говорили по-немецки, а жили по лютеранской традиции. Обязательно молились. Мать сестер моих держала очень строго. Если вечером они домой чуть-чуть запоздали – била по щекам. Меня тоже била. Крепко, но в основном за то, что в школе безобразил. А вот учился я хорошо.

Окончил я только четыре. В пятом только начал учиться… и ЭТО произошло. День и год до сих пор помню – 20 сентября 1964 года».

…Из 50 прожитых Клаузером лет 32 он провёл в тюрьмах и зонах. Первый раз за решёткой оказался, когда едва сравнялось 12.

На уроке труда мальчикам было дано задание изготовить по табуретке. Но Клаузер вместо этого взял и выточил деревянный меч. Конечно, учитель мог ограничиться замечанием, неудовлетворительной оценкой, подзатыльником, наконец, но он взял и избил мальчишку этим мечом до потери сознания. В кровь, на глазах у всего класса.

– Он и раньше меня лупил, – вспоминал Клаузер, – кулаками. Но я уворачивался. А тут не смог. И ещё он меня «фашистом» все время обзывал, матом крыл. Жаловаться было некому. Отец с матерью сами «фашисты», ну а другие учителя… Короче, отполз я в тот день в соседний поселок. Там мой дядька с материнской стороны жил. Отлежался неделю у него, а потом взял маленькую косу, которой мы траву по берегам арыков косили, пришел к этому учителю домой и полоснул его по глазам. В тот же день он умер, а меня в колонию для малолеток отправили…

Следующего человека Клаузер убил, когда ему было 16.

– Я тогда сидел в лагере под Семипалатинском, – рассказывал. – И был там у нас один майор. Ни фамилии, ни национальности его называть не хочу. Здоровый такой боров. Нацменов, а особенно немцев, люто ненавидел. Была у него одна «забава» – посадит малолетку в карцер, а потом приходит и лупит его кулачищами чуть не до смерти. Удар отрабатывает. Подошла и моя очередь.

Заходит он, значит, ко мне в камеру и говорит: «Ну что, фрицик, сейчас ты у меня… глотать будешь. Ну-ка, на колени…» Но я уже приготовился – супинатор из туфля вытащил и в рукаве держу. А он у меня лучше напильника заточенный. Только он приблизился – я снизу в брюхо ему, а потом в горло… Короче, кончил майора. Естественно, суд. Новый срок. Но уже все знают – Саша-немец обид не прощает…

– А то, что вы барон, в зоне кто-нибудь знал? – поинтересовался я у Клаузера, когда разговаривали с ним по телефону.

– В зоне не это главное, – ответил он. – А так, конечно, знали, хотя на эту тему распространяться я не люблю.

И ещё в тот день, когда мы с ним беседовали, он, отвечая на другой вопрос, сказал, что ни жалости, ни сострадания к тем, кого убил, никогда не испытывал: «В жизни я никогда не позволю кого-то задеть, не говоря уж обругать. Ни в магазине, ни в ресторане, ни на улице. Не говоря уж о том, чтобы тронуть хоть пальцем женщину. Но в лагере жизнь иная и законы там совершенно иные. Сам не хами, не беспредельничай, но и другим не вздумай простить. Ведь ты там, как муравей на ладошке. Виден всеми и отовсюду. Если простишь одному, то остальные это повторят – заклюют, как больную курицу в курятнике. Это же „зона“».

А вот как Саша-немец характеризовал свой статус в воровском мире:

«Статус – это чепуха. Это вы детективов начитались. А на „зоне“ всё просто. Там даже легче, больше порядка. Это единственное место, где можно надеяться на правду. Все давно сформировано, люди живут по вековым тюремным порядкам. Не мы их придумали: традиции еще с царской каторги передаются. Если ты мужик, работяга, ни во что не вмешиваешься, пашешь себе потихоньку, ты можешь пятнадцать лет отмотать так, что тебя и на х… (извините!) никто не пошлет. А вот если ты хочешь вместо десяти отсидеть пять – тут уж придется пойти на всё.

Ну а если ты чувствуешь, что способен идти совсем по другому штакетнику, – Бог тебе навстречу. Мне доводилось быть смотрящим и в тюрьмах, и в лагерях, и на свободе. Но мне не хотелось бы об этом сейчас говорить. Это отдельная тема – долгий разговор…

Смотрящих не назначают. Все складывается естественным путем. В зависимости от того, как к тебе относится большинство на „зоне“. Официально меня называли „отрицательно настроенный осужденный“. В лагерях ведь отказ от работы – страшнее побега. В Уголовном кодексе ст. 77 – бандитизм; 72 прим. – „лагерный“ бандитизм; а ст. 65 – „дезорганизация работы трудовых лагерей, сколачивание отрицательно настроенных осужденных, террор заключенных, вставших на путь исправления“. И знаете, как их применяют? К примеру, утром две камеры не идут на работу – молока им вчера не дали или еще чего-нибудь. Ты сидишь от них через четыре камеры и лично тебе все это до фонаря – но ты можешь получить 15 лет! По этой самой ст. 65. Как организатор. „Трешку“ – так вообще влегкую.

Мне три года „крытого“ дали за два пропуска вечерней школы на „зоне“! Но мантулить на красных я не собирался. Еще чего! Вон на Мангышлаке строили опреснитель атомной электростанции. Зэки пахали, а над объектом плакат, и на нем охеренными буквами было написано: „Комсомольская ударная стройка“! Или там же, на Мангышлаке, строили газоперерабатывающий завод. Так приезжали на практику парнишки лет по 18–20 из Стерлитамакского училища, где готовили сборщиков газоперерабатывающего оборудования, – им платили по 700 рублей. А зэкам, которые выполняли основную работу, – по 60–70. Есть разница?!»

«Наши немцы – работяги, – объяснял в другой раз он мне по телефону, – попадут на зону и пашут, пашут, чтоб срок скостили. Второй раз редко залетают. За криминал почти не сидят. Ведь по жизни-то мы смирные, законы чтим. А вот за политику – да, сидели. Встречал таких. Упорные. Но когда это было…

…Почему я поселился в Калининграде? Если честно, сам не знаю. В октябре 1999-го я прилетел в Кёниг на один день по частному делу. Вечером должен был возвращаться в Омск, где меня ждала женщина. Но… здесь я познакомился с другой женщиной. И здесь у меня впервые появилась семья. Настоящая.

…Ко мне сюда отец приезжал. Он теперь в Германии живёт. Мы на нашем родовом «пепелище» с ним побывали. К морю съездили, другие места, которые запечатлелись в его памяти и душе, посетили. Ну а потом я тоже в Германии побывал. Два раза. Но мне там не понравилось. Чересчур всё правильно. Вот есть сладкий пирожок, а есть приторно-сладкий. Так вот, Германия – это приторно-сладкий пирожок. Это когда ты родной сестре звонишь и спрашиваешь: „Можно завтра я с женой к тебе в гости приду?“ Наверное, это правильно, но не для меня. Хотя, если честно, я как чувствовал, так и продолжаю чувствовать себя немцем».

…Естественно, я далёк от мысли лепить из этого человека образ некоего рыцаря без страха и упрёка. Да, это был преступник, который однажды сказал: «Обратного пути для меня нет. Если остановлюсь или „завяжу“, братва не поймет».

В 80-е годы прошлого века Саша-немец стал первым и единственным в Казахстане авторитетом, контролировавшим одновременно криминальный мир Киргизии и Узбекистана.

Находясь в заключении, он исполнял роль «третейского судьи». Продолжал он этим заниматься и выйдя на свободу. Примечательная деталь – когда в 1996 году Сашу-немца выпустили из Семипалатинской тюрьмы, то сотрудники правоохранительных органов под конвоем подвезли его на машине к самой российской границе и, пожелав всего самого доброго, убедительно попросили больше в Казахстан не наведываться. Никогда. Мол, и без тебя тошно. Клаузер спорить не стал и осел на родине предков, в Кёниге.

Он был достаточно образованным человеком. Бегло говорил по-немецки. Знал французский и итальянский языки (выучил в зоне). Из книг отдавал предпочтение публицистике, воспоминаниям и философской литературе, что, впрочем, не мешало весьма выразительно «ботать по фене». Но последнего, как отмечают люди, его близко знавшие, не любил.

Несколько раз Виктор Гофман пытался, как он говорил, «всеми возможными и невозможными методами наставить Клаузера на правильный путь», «помочь начать новую жизнь». Саша-немец внимательно, не перебивая его, выслушивал, а потом говорил:

– Я ничего в своей жизни поменять не могу. Я, Виктор Яковлевич, живу в несколько иных, отличных от ваших измерениях, и несколько иных понятиях о чести, достоинстве, добре, зле. И ещё я знаю, что настоящая жизнь – она не здесь. Настоящая жизнь все-таки там… Там всё понятнее, яснее, конкретнее… Там тоже существуют законы, но они гораздо честнее и правильнее, нежели те, что на воле. И соблюдаются гораздо четче ваших законов.

А ведь в Кёниге, как мне рассказывали знающие люди, на него шла постоянная охота: «любому менту, даже рядовому оперу, было за честь повязать этого заезжего авторитета, хотя он (и не раз) помогал им возвращать угнанные автомобили или разоблачать насильников». Последних он люто не терпел и не щадил.

В Калининграде Саша-немец владел небольшим уютным рестораном. Чем он ещё зарабатывал на жизнь – не знаю. Как, впрочем, и того, кто его заказал.

Смерть Александра Клаузера была предрешена. Причём давно, ещё в 1964-м, когда он полоснул по глазам учителя. Он не прощал оскорблений и, кроме того, не мог, а если откровенно, то и не хотел сойти с дороги, на которую его вывела судьба российского немца.

Как жилось немцам в «оазисе социалистической отчизны», написано немало. Вспоминая то время, могу сказать, что грубая, открытая дискриминация сменилась рафинированной, но в основе политики властей по отношению к ним лежали всё те же ассимиляторские цели. Гласные и негласные запреты на учёбу, работу, выбор места жительства действовали повсеместно. Оскорбления и презрительные клички были чем-то само собой разумеющимся. Большинство народа с этим смирилось, опасаясь повторения кошмара депортации и трудармии, но некоторые всё же предпочитали срок, тюрьму, а то и смерть, нежели бесконечные унижения. Одним из них был Александр Клаузер…

– Давай помянем Сашу, – сказал Гофман, поднимаясь с места.

– Давай.

Мы выпили и Гофман, глядя почему-то не на меня, а в сторону окна, негромко произнёс: «Господь никогда не посылает нам больше испытаний, чем мы можем вынести…»

…После того как был написан этот текст, минуло шесть с лишним лет. Слякотным январём 2009 года я прилетел в Калининград по семейным делам – нужно было обустроить могилку похороненной здесь тёще и установить памятник ей. И вот совершенно случайно на пороге мастерской, занимающейся изготовлением надгробий и могильных памятников, я столкнулся с человеком, который участвовал в убийстве Александра Клаузера. Нас представили друг другу, и мы даже обменялись несколькими фразами. Но о том, что этот крепко скроенный, внешне предельно спокойный, несуетливый мужчина лет 55 и есть тот самый зловещий судья и исполнитель в одном лице, я узнал только через пару дней.

Когда-то он был офицером спецназа – верным слугой Присяги и Отечества. Но его, как и миллионы других офицеров, рабочих, инженеров, домохозяек, колхозников, учёных, конструкторов, врачей, моряков, авиаторов власть вначале предала, затем разорила, а потом вышвырнула за ненадобностью. Помыкавшись и поунижавшись, бывший офицер Андрей Корсик, который ничего не умел, как только ловко защищаться и жёстко нападать, оказался среди бандитов, получив «погремуху» Корсик. Точнее, бандитом он себя не считал и не называл, просто стал жить по понятиям и руководствоваться принципами, шедшими вразрез с общепринятыми. Он-то вместе с Сергеем Тарканом, бывшим капитаном ВВС, вертолётчиком, и застрелил Сашу-немца. А заодно делового партнёра и друга – криминального авторитета Бориса Давидовича Винера, его жену   Людмилу Диковскую, и случайно зашедшую в гости соседку Винера Наталью Лабекину. А вот сын Винера Евгений сумел выскочить из квартиры и удрать. Он-то и вывел следаков на убийц.

Говорят, что вообще-то Саша хотел сам их прикончить, но Корсик с Тарканом его упредили. Но я и люди, его знавшие, в это не верим. А вот в то, что он хотел «завязать», – верим.

…Бывшего вертолётчика Сергея Таркана приговорили к пожизненному заключению, а бывший спецназовец Андрей Корсик получил шесть лет.

За три дня до моего прилёта в Калининград он вышел на свободу, но, как сказал один знающий человек, – ненадолго: «Корсика, скорее всего, убьют. Или за Сашу, или за Винера. А может, за обоих. Но могут и снова посадить…» Так и случилось. Корсика убили.

…Никогда не узнать мне, кто в той кровавой разборке был из них более виновен, а кто менее прав. Но одно знаю точно – все они стали жертвами беспредела, царившего  в стране и которому вначале подросток-немец, а позже русские боевые офицеры не захотели покориться.

Что видел в своей жизни советский барон Саша-немец, проведший из 50 прожитых лет 32 за решёткой? А ничего, кроме зоны да тюремных камер. Что от него осталось? Крест на могилке в паре десятков километров от разорённого родового гнезда его предков, а ещё дочь в Германии, с которой не виделся 26 лет, и которая не пожелала даже взглянуть на отца, когда он приезжал навестить родственников.

…Клаузер, как написала журналистка «Новых колёс» Ольга Иванова, «производил очень сильное впечатление: чем-то он напоминал Егора Прокудина в „Калине красной“. Может, тем, что на склоне лет попытался „завязать“, уйти в легальный бизнес. Может, тем, что он, прошедший все „тюремные университеты“, в обычной жизни был неопытен, как вчерашний школьник? Он, не видевший „культовых“ фильмов (из „одиночки“ в кино не водили), не знавший и не понимавший той страны, которая образовалась вдруг на куске бывшего советского пространства…

В одной из „блатных“ шансонеток есть строчки:

Ведь он мужчина с биографией,
С слегка помятой фотографией.
Но одевается изысканно
И любит женщин не спеша…

Клаузер не одевался „изысканно“, его невозможно было представить в дорогом костюме, в хорошей рубашке с галстуком… даже свитер сидел на нем точно с чужого плеча… И говорил он медленно, стараясь тщательно подбирать слова. И – убивший двоих (только по официальному счету!) – заметно конфузился, если не мог обойтись без крепкого выражения. И любил он тоже – спеша. Точно зная, что на позднюю любовь по имени… ему отпущено совсем мало времени[3]».

Действительно, незадолго до гибели Саша-немец, как вспоминал Виктор Гофман, всячески демонстрировал намерение отойти от криминальных дел, начать другую жизнь. Но не успел. Точнее, сделать ему это не позволили такие же злополучно-несчастные сыновья страны, которой больше нет и никогда не будет.

Александр Фитц, Мюнхен

[1] Иванова О. Барон-рецидивист // Новые колёса. № 23. 2007. 1 февр.

[2] Там же.

[3] Иванова О. Барон-рецидивист // Новые колёса. № 23. 2007. 1 февр.