Анатолий Курчаткин | Как это бывает. История одной фразы

Долгие годы во мне звучала фраза: «Она идет и курит». Чаще всего она возникала, когда я подходил к метро. Я подходил к метро, а с другой стороны подходила и жадно затягивалась сигаретой, перед тем, как выбросить ее в урну, женщина. Это могла быть женщина в возрасте, могла быть совсем девчушка, толстая, тонкая, модно одетая и не поймешь как, но всегда это была женщина. Я не видел у метро так часто мужчин, спешащих накуриться перед спуском под землю, видел – но редко, женщин же постоянно, словно там под землей этого табачного дыма в легких им будет недоставать и нужно запастись им вдоволь, чтобы пережить те несколько десятков минут, что придется провести под землей. Причем женщины ведь курят не так, как мужчины, женщины курят с особой выразительностью отставив согнутую руку в сторону и выгнув кисть, женщины будто демонстрируют сам факт владения сигаретой и то, что она носит ее к своим накрашенным губам, затягивается, вынимает из губ и снова отставляет на отлете в сторону.

«Он идет и курит», – такая фраза, про мужчину, просто не могла возникнуть: неживописно, невыразительно, некартинно курят мужчины, за редчайшим исключением. За редчайшим, именно так.

Впрочем, и необязательно на подходе к метро начинала звучать во мне эта фраза. Звучала она и в других обстоятельствах, когда вдруг внутри возникала интонационная волна письменного слова – словно бы ты писал, но не записывал, а обкатывал в себе некий будущий текст. Помню, как Юрий Нагибин говорил, что он пишет всегда, везде, существуя одновременно в двух измерениях: реальном и отраженной реальности. Я не просто по улице иду, или в машине еду, или в разговоре участвую, говорил он, я тут же это все описываю. Иван Петрович произнес какие-то слова, а я тут же ставлю запятую, тире и добавляю: «Сказал он», «криво усмехнулся он», «глаза его заблестели».

«Она идет и курит», – я полагал, что это начало какого-то рассказа. Такой был «облик» у фразы, такой насыщенностью обладала, такую цепкость – чтобы закогтить читателя и потащить с собой – я чувствовал в ней.

Но рассказы у меня давно не пишутся, роман с подобной не начнешь – во всяком случае, не было у меня в замысле романа, который бы мог начаться с такой фразы, – и я полагал, что так ей и суждено остаться текстуально невоплощенной. Что меня несколько нервировало: уставать я уже начал от фразы, чем-то она таким, вроде банного листа уже ощущалась мною; а, не использовав ее, отделаться от нее не предвиделось возможности. Вот так будешь подходить к метро, и тут же: «Она идет и курит». А и не только подходя к метро, а просто направляясь куда-то по улице, в автобусе сидя, входя к кому-то в гости…

Чудо, однако, ждало меня в середине романа «Полет шмеля». Следовало начинать очередную главу. Герой ждал свою пассию на Никитских воротах, но прежде чем они встретились, рука моя неожиданно написала: «Она идет и курит». Следом за чем возникло и продолжение, которого никогда не звучало во мне, но которого не могло быть, не встань в начало главы эта фраза:

«Сигарета зажата у нее между указательным и средним пальцами, и, когда отнимает ее от губ, она не опускает руку, а, не разгибая ее, относит руку в сторону и еще выгибает ладонью кверху, держа курящуюся дымком тонкую белую гильзу на уровне плеча, – само воплощение молодой женской эффектности, дразнящей уверенности в себе, осознания своей цены. Вот ради того, чтобы ощущать себя такой, она и курит. Все женщины курят ради этого – достаточно поглядеть, как они это делают. Мужчины курят – как исполняют некий долг, вмененный им к неукоснительной отдаче, женщины – словно раздеваясь, хотя и оставаясь при том одетыми; в чем и весь смак. Курит она, конечно же, «Вок» с ментолом. «Вок» – в самом названии есть что-то завораживающее для слуха, а кроме того, они такие тонкие, такие длинненько-изящные, изысканные, аристократичные. Мне как некурящему это дико – курящая женщина, однако же всю жизнь вокруг меня женщины, которые курят. Я мысленно вытаскиваю у нее из пальцев набитую табаком, пусть и ароматизированный ментолом, белую бумажную гильзу и, смяв, отбрасываю в сторону. Но мысленно, только мысленно. Что на самом деле я могу сделать, чтобы она не курила? Я даже не смею сказать ей, что ее сигарета убивает меня, как ту самую лошадь капля никотина.

Мысль материальна: мгновением позже, как я отобрал у нее сигарету и отбросил в сторону, моя радость, взяв в очередной раз сигарету из губ, разгибает руку, и остаток белой тонкой гильзы выпадает из ее пальцев. Именно выпадает: она просто разжимает пальцы, не прикладывая никакого усилия к исчезновению из ее жизни ставшей ненужной вещи. Многие женщины делают так – словно и в избавлении от окурка желая ощутить свою высокую ценность, – но если до других мне нет дела, то высокомерная небрежность Евдокии против моей воли оказывается мне болезненно неприятна: вот так же и со мной она в свою пору? Ведь когда-то, рано или поздно, это должно произойти.

Впрочем, пока еще этого не произошло, пока она еще моя и идет ко мне на свидание».

Когда – смотрю я на дату под последней строчкой «Полета шмеля» – был закончен роман? В 2010 году. Вот с тех пор (даже несколько раньше, все-таки то была середина романа) я свободен от этой любительницы курить на ходу. Я по-прежнему вижу ее у станции метро, на улице, бывает, даже и сталкиваюсь с нею, и она овевает меня легким дымком сигареты, но та, прежняя фраза во мне не звучит. Свободен, свободен!

Что означает, впрочем, что я свободен лишь от нее. Как ножные кандалы я несу в себе другие. «Сказал он», «криво усмехнулся он», «глаза его заблестели», – вспоминаю я Юрия Нагибина. Мечтаю, кстати, составить для какого-нибудь издательства сборник его избранного – замечательный мастер был! – но у нынешней эпохи есть большой изъян: она хочет, чтобы отсчет дней человеческих начинался с нее, а до того – тьма, бездна, зеро, и не желает помнить ничего из своего наследия, а потому Нагибина, как и многих других писателей недавнего прошлого, не издают.

Анатолий Курчаткин
FB