Андрей Васильев | Сталь

Коротко об авторе

Андрей Васильев, режиссер, драматург, образование высшее, живу в Подмосковье, печатался в журналах «Урал», «Знамя».

«СТАЛЬ»

Моей маме и моему отцу посвящается

КНИГА О ТОМ, ЧЕГО НЕ БЫЛО И БЫТЬ НЕ МОГЛО

-1-

Так он ему и сказал. Так и сказал: «не знаю, мол, не знаю, не помню, ни черта не помню. Слыхал что-то вроде, слыхал когда-то, да когда это было…» А потом лег, влепив в почернелую подушку свалявшуюся, отяжелевшую голову, повернулся к стене и затих, и засопел, как ни в чем не бывало, спокойно так, мирно засопел, всхрапывая на конце длинного вдоха.

Ничего не сказал.

А он ждал. Сидел и ждал, глядя на, упрятанную в засаленную овчинную душегрейку, узкую спину старика, не отводя глаз, будто спина могла заговорить, будто ему случалось видеть, чтобы спина заговорила. «Я не уйду, — думал он, — я не уйду, я буду ждать, может быть он вспомнит, когда проснется, может быть, когда проспится, когда теплая рисовая водка, которой я поил его, испарится и отпустит его разум, он вспомнит, где и что слышал про этих людей. А если не вспомнит? Если не вспомнит, потому что нечего вспомнить, если он лжет о том, что слышал, если он все выдумал только для того, чтобы получить эту проклятую водку – что тогда? Куда идти, с кем говорить, кого расспрашивать в этой пустынной, забытой богом и людьми, стороне, что горбится редкими вымершими деревнями, в одной из которых, кажется в последней по счету, чудом сыскался одинокий этот старик?…»

О старике говорили ему третьего дня в деревне, что стоит выше по течению большой реки, которую местные зовут теперь по-разному: кто по-русски, кто по-китайски, а кто и на странной смеси языков, в которой угадываются твердые русские звуки, принужденные жить теперь рядом с насмешливыми китайскими. Говорили, впрочем, неуверенно, поджимая губы, взмахивая руками : кто его знат, жив ли еще, старик-то, а и жив – так в своем ли уме?… Спроси у него, ежеле он не знат, то и никто не знат про тех, которых ты ищешь, про которых спрашивашь, стучась под окнами, тревожа добрых людей. Сходи до него сам, всего-то верст десять-двенадцать. Водки возьми, не скупися, русской-то нету, давно нету, рисовой возьми, все равно ему, тушонки возьми, хлеба, больше возьми, ступай утром пораньше, авось застанешь, авось не прогонит, авось жив еще, авось узнашь чонить, авось загинешь там вместе с ним…»

О последнем, понятное дело, не говорили – молчали.

«Пойду, — отвечал он, — пойду, — кивая головой, чувствуя, что знают, что не скажут, что ежеле старик помер, или спятил, или запрется и говорить не станет – не у кого будет узнать». Вся надежда на водку, которая одна в целом свете способна развязать даже самые молчаливые языки.

Не помогло.

Он сидел, глядя на стариковскую спину, не думая уже ни о чем, чувствуя, как в застойном, ветхом тепле избы тает его утомленное тело, как плывут перед глазами, качаясь, старик и его спина, и прямо над седой головой с дожелта истертым прикладом, маленькое, словно игрушечное ружье, и, расчерченные бревнами, стены, увешанные стариковским скарбом, всякой снастью, всякой дрянью, как уплывают, унося с собой его заботы, желанья, вдаль, вдаль… Он мотнул головой, будто боялся заснуть, будто нельзя было ему заснуть, будто заснув, пропустит он важное, нужное.

— Что?…

Он пробудился на мгновение от звука собственного голоса, и вновь пожалел, что забрался сюда, в этот лес, в эту глушь.

Он ненавидел минуты сожалений, горьких, пустых — что толку горевать, что толку сожалеть, жалеть себя, времени, потраченных сил, а паче – иллюзий, надежд, что проку?!… Разве может, пожелай он, вдруг подняться и унестись, и оказаться у себя в подмосковье, в прозрачной тишине исхоженного редкого леса, в новом неведении, которое рано или поздно вновь выгонит его из дома? Он собирался черт знает сколько лет, все собирался, обещая, все грезил, все откладывал, опасаясь разного, а паче – беспокойства, отговариваясь большими или меньшими нуждами, отталкивая подступавшее решение, отталкивать не желая, желая знать — только и всего. Он хотел знать – откуда он, из каких? Кто он, его отец, и больше – его народ, кто он есть, или скорее – кто он был?

Да.

Был.

Потому что почти исчез, растворился в пространстве, в переменчивом времени, в изменившейся, некогда великой стране, которая, пережив череду, увы, предсказуемых потрясений, последнее из которых сказалось роковым, сжалась наконец до размеров княжества Московского, вместе с неохватными, отложившимися территориями утратив и собственное имя — Россия. И только русский язык, с купеческой широтою, совершив множество приобретений во множестве пришлых языков, носители которых жидкими волнами то и дело накатывали на небогатое княжество, сделавшись от этого только шире, звуча в сознании и вовне, силой своей и бездной поражал его, называя имя его семьи, его корня, его народа.

Сталь.

Так звучало оно.

Так звенело.

Стальльль…

Что это за имя? Откуда оно – он хотел знать.

Лет десять тому, когда стал занимать его этот вопрос, еще был жив отец. Но и отец не знал. А может быть знал, да не сказал. Сколько раз казалось ему, что отец собрался и скажет, но отец шевелил сухими губами, щурясь, длинно смотрел на него, и не говорил. Он боялся – это сын понял позже, много позже, когда не стало уже отца, когда, в поисках собственных корней, в день своего тридцати трех летия, будто по обещанию, заглянул он, за неимением семейного, в архив государственный, в прохладном, гулком фойе которого, заполнил карточку, отпечатанную на узком листе зернистого картона, а заполнив, получил доступ к немногочисленным газетным статьям и несекретным документам. Он провел в архиве весь день и следующий, и еще, но так и не нашел там ничего, кроме скучных дат и невыносимо скучных констатаций событий давних, которые, сплетясь в беспрерывную длинную цепь, однажды привели к катастрофе.

Отец боялся.

Чего?

Чего он, Сталь, органическая часть этого странного, если верить архивам — исконного народа со странным именем Сталь, боялся, живя в бывшей России — теперь некого было спросить. Комар запел, запел над ухом, задребезжал высоко, плавно выводя изгибы голодного своего полета, смолк. Он почувствовал укол микроскопического интструмента, проникновение, равнодушие. Будет чесаться, будет, будет, потом перестанет, потом прилетит другой комар, третий, четвертый. Сколько еще ждать, когда проснется старик, когда скажет, соизволит, вспомнит, забудет, знает, не знает? И на черта ему все это нужно? Зачем?

Он пытался думать — думать не получалось, не получалась даже ругань, не рождалась, глаза закрылись сами собой, его качнуло, он мотнул головой, приподнялся, не разгибая ног, шагнул к узкому, угловому, заваленному чем попало, топчану, сгреб барахло, свалил на пол, вытянулся.

Будь, что будет.

— Ты чо?…

Он открыл глаза – старик склонился над ним, щурясь глядел в самый лоб, будто целился.

— Я? Прилег на полчасика…

— Прилег? – старик улыбнулся черным ртом, крякнул.

— Прости.

— Полсуток, как прилег, — хохотнув, взвизгнул старик.

— Как?

— Так! Добудиться не могу. Ты пришел в пятницу утром?

— Ну?

— Баранки гну!

— А теперь?

— А теперь суббота к концу, эвон… – старик залился.

— Устал.

— Знамо, устал.

— Устал я.

— Тебя как звать-то?

— Николаем.

— Николай, стало быть.

Ему показалось, что старик не поверил, услыхав его имя.

— Чудотворец будто?

— Сталь, — спешно прибавил он, – Николай Сталь.

Старик не изменился в лице, не переменил позы, а так и стоял, согнувшись, глядя ему в лицо.

— И документ есть?… – с удовольствием ударив на «у», старик сощурился.

— Есть.

— Покаж.

Старик ловко пролистал паспорт, заглянув, куда надо было заглянуть, повертел в руках, вернул неохотно.

— Христов возраст…

— Что?…

— Голодный? – в эту минуту с странным опозданием почуял Николай набежавший липкий запах горячего тушеного мяса.

— Не знаю. Рано еще.

— Это смотря, какая рана, а то и собака не залижет, — все еще вглядываясь, между прочим произнес старик, – ну, как знашь. Я голодный, ись буду. Ты, ежеле хочешь, бери ложку, садись. Тебе ишо идти.

— Куда?

— К людям тебе надо.

— Куда?

— Домой, домой.

— Зачем?

— Домой!

Старик повернулся, шагнул к длинному, давно не скобленному столу, сел, так сидел минуту или две, наконец поднял руку, важно перекрестился, потянул, стоявшую на краю, плошку, из черной, одноухой кастрюли бухнул в нее чего-то густого, пахучего, придвинул.

— Домо-ой, — протянув, повторил, будто боялся забыть, — домой, домой. И то сказать, пора.

— Не пойду.

— Пойдешь.

***

— Гонишь, значит?

— Гоню. Некогда мне тут!… – старик отхлебнул из ложки, охнул, отхлебнул еще.

— Занят?

— Занят. Да.

— Чем бы?

— Не твое дело!

— С боку на бок перекатываешься?

— Докладывать мне ишо?! – старик облизнулся, сверкнул глазами.

— Не пойду, — через паузу, спокойно и твердо произнес Николай, подсел к столу, взял со стола березовую ложку, повертел, отер рукой, рукавом, зачерпнул дымящееся варево, бухнул в миску, вдохнул.

— На хер оно тебе?! – захрипел старик.

— Надо, — не поднимая глаз, буркнул Николай.

— На-адо — старик скривил рот, выдохнул с паром, — зачем надо-то?!

— Надо. Знать хочу.

— Ну и дурак, — старик заерзал на скамье, почесал бороду, снова поерзал, — не знать-то лучше, лучше не знать!

— Почему?

— Что ты? – старик выставил заросшее шерстью ухо.