Андрей Васильев | Сталь

Взглянув на Николая, который так и уснул сидя, старик вытянулся у костра думая бесконечную думу, в которой все сплелось в один бесконечный, стожильный канат событий давних и давешних, сомнений, маленьких радостей, горьких слез, плохого, хорошего, всякого, сбиваясь в конце концов на думу о своих сыновьях, которые были бы теперь постарше Николая, а все ж таки, молоды. Дальше он не позволял себе думать, и того было довольно с него, что он поминал их, а прежде не мог и поминать, однако не мог и забыть, сторонясь всего, что могло бы напомнить. Утро полыхнуло красным, тревожным, старик и Николай, свернувшись, спали у погасшего костра, на сером бархате которого еще блуждали одинокие дымы. Оба не спешили просыпаться, оба длили тихий покой сна, оттягивая миг, когда придется им начинать день, еще один день, который приведет, может быть, к полному отчаянию.

Старик разложил костер, запалил, согрел в котелке воду, заварил брусничных листьев, сочинив подобие чая, напился, напоил Николая.

— На юг, — поднимаясь с земли, скрипнул старик, оглядывая место стоянки, — куда ж еще, ежеле на север – оно еще дальше выйдет.

Николай встал молчком, старик шагнул, Николай шагнул за стариком. Лес живой, светлый, весь из золотистых сосновых стволов, обступил их, облил карамельным запахом хвои, пропуская сквозь себя, не требуя платы, радуя грибами, россыпями ягод. Они остановились в черничнике, припали, старик встал на четвереньки, греб горстями, ел с листьями, Николай ел, усевшись на корточки, на землю, сидя, лежа, только бы есть, только бы утолить многодневный сосущий голод, только бы приблизиться к желанной сытости, а значит к надежде. Объели один черничник, переползли к другому, к третьему. От ягод во рту сделалось кисло, сытость не наступала, в желудке, однако, явилась тяжесть, как замена сытости, как замена надежды. Отрыгивая, поднялись, пошли, Николай брал грибы, не пропуская ни старых, ни битых, мешок наполнялся, тяжелел, наполняя надеждами его сердце, веселя, кто первый схватился за живот Николай не помнил, помнил, что подперло скоро, старик, рванувшись, присев за развесистым темно-зеленым кустом волчъей ягоды издал низовой, басовый, пронзительный звук, разнесшийся эхом, Николай присел неподалеку, в брюхе урчало, съеденные ягоды звучными толчками вырывались на волю.

— Оно и понятно, — говорил старик, шумно выдыхая, застегивая штаны, — с голодухи-то и не такое быват. – Николай молчал, приходя в себя, вслушиваясь в собственное брюхо, — вон чо, грибов-то, — похлопав по Николаеву мешку, хохотнул старик, — за полдень-то зайдем и заварим, варить недолго, много, однако, в котелке не наваришь, ну да ничо, как-нибудь…

Пошли, обходя черничники, сплевывая, держа на юг, отыскивая полянку, на которой расположиться, чтобы развести костер, чтобы сварить грибов, чтобы продлить жизнь. Лес редел, становилось ясно, что выходят они на свет, на поляну ли, на опушку ли, в чисто ли поле – не ведал ни один, ни другой. Они потирали уже руки, собирали сучья для костра, наконец, взбежав на пригорок, вышли они на свет божий – неохватное пространство открылось им, простершаяся до горизонта, залитая солнцем земля была покрыта лагерями, большими и маленькими, и там, где кончался один – начинался другой. Они стояли столб в столб, стена в стену, ворота в ворота, их было без счету и жутко было глядеть на них.

— Госсподи-и… — протянул старик.

Николай не издал не звука — увиденное, поразило его.

— И конца нет.

— Не пойдем, — пятясь, зашептал Николай, — не пойдем, а?…

— А куда пойдем-то, куда? На юг — вот он юг, пришли, нет другого юга, никакого юга нет!… Это есть – больше ничего нет, ничего!… Вот гляди, гляди!…

— Обойдем…

— Не обойти, видно, никак не обойти. Ты гляди, у тебя глаза-то молодые, гляди в оба, есть там кто, нет никого, гляди, я не вижу, ни черта не вижу!…

— Я гляжу.

— Ну?…

— Не знаю.

— Не видишь, подойдем поближе?

— Нет.

— А как?

— Не вижу людей, никого не вижу.

— Брошенные, стало быть, как те, брошенные, что ли?…

— Не знаю я.

— Не знашь?

— Не знаю.

— И я не знаю, и не знал, не слыхивал никогда про такое-то, это ж ведь город, да что там город — страна лагерей, земля! Лагеря, куда ни глянь — лагеря, одни лагеря сплошняком!…

— Не пойдем, — вновь начал было Николай, осекся.

— Не ходи, я сам схожу посмотрю, чо там.

— И ты не ходи.

— А я думал – покрепче ты-то, — вглядываясь вдаль обронил старик, — думал – покрепче будешь.

— Уйдем, слышь, уйдем, пока не поздно.

— Иди.

— Что тебе там, что ты там найти хочешь, что, что?!…

— Ты однако хочешь.

— Я?…

— Ты знать хотел, ты искал, где мол Стали-то все, где они есть, Стали-то?

— Где?

— Тут. Может и не все тут, а однако многие тут.

— Ты откуда знаешь?… Ты же не был в этих местах, ты же говорил!

— За одну минуту не расскажешь.

— Говори!… – Николай схватил Ивана за рукав, тряхнул, — говори!…

— За горло надо хватать, за горло, ежеле знать хочешь, ежеле все хочешь знать, всю подноготную.

— Не буду…

— Ну и дура.

— Скажешь?

— Скажу.

— Когда?

— Когда время придет.

***

— Так когда?…

— Пусти, порвешь, — старик отдернул локоть, Николай качнулся, взмахнув бессильными руками, упал, – дохлый ты, братец, дохлый совсем, никудышный стал, — старик внимательно смотрел в сторону лагерей, — будто из карцера, будто после двухнедельной голодовки, доходяга, одно слово.

— Больно мне, — хрипел на земле Николай.

— Ничо, — старик даже не взглянул на него, — тута всем больно. Ну, давай, поднимайся, давай, на себе не понесу.

— Больно.

— Давай, давай, не тяни, а то уйду я.

— Не уходи.

— Вставай.

— Я…

— Вставай, ну!… – в голосе старика звякнул металл.

— Я-а…

— Встать!!!…

Николай сделал отчаянную попытку, оттолкнувшись от земли, поднялся, на лбу его выступил пот.

— Иди за мной.

Старик начал спускаться, Николай за ним, песок осыпался под ногами, оба скатывались по отлогому желтому склону, приближаясь к темным столбам лагеря, сторожевая вышка которого стояла близко, рядом, и была пуста.

— А может есть кто?… – Николай приложил ладонь козырьком, вгляделся, закрыв глаза, помял их пальцами, взглянул опять.

— Нет там никого, — буркнул старик, — вон ее всю наскрозь видно, на просвет видать, пустая вышка-то, в полу и досок нет.

Против ожидания, ворота лагеря оказались закрыты, даже заперты на замок, который покрылся пузырчатой, темной ржавчиной. Старик попытался было сбить замок сапогом – тот, скрипнув, повис, как ни в чем не бывало, Иван ударил по нему прикладом — замок держался крепко, старик подхватил с обочины увесистый кусок гранита, ударил раз, другой — замок, на котором появились сверкающие, свежие царпины, не поддавался, старик все бил и бил, как заведенный, словно не мог остановиться.

— Брось… — Николай сидел на земле, привалившись к воротнему столбу, — слышишь, брось, — старик его не слышал, — попробуй калитку, на ней нет замка, слышь, ты!…

— А?!…

— На. Калитка, говорю, без замка, открыта, стало быть, — старик пнул калитку – калитка распахнулась, — глянь, нет ли собак…

— Никого тут нет.

— Ты откуда знаешь?

— Давно бы сбежались.

Оглядываясь, они вошли — лагерь был похож на тот, прежний, в котором они ночевали, в котором спасались от волков, только постройки были сохранней да стояли иначе. Старик, как прежде, входил в каждую дверь, Николай дожидался его снаружи, вдруг, выбив дверь, забежав в очередной барак, старик коротко вскрикнул – Николай слышал это отчетливо. За криком следовала ватная тишина. Николай достал нож, покрутил его, примериваясь поудобней взять, в другую руку взял, валявшуюся неподалеку палку, слыша лишь стук собственного сердца, вошел. В бараке было темно, Николай задохнулся от голода и переживаний, привалившись к косяку, постоял на сквозняке, покуда не привыкли глаза, огядевшись, увидел штабель, составленный из светлых, обитых тусклой, словно золоченой жестью, ящиков. Старик улыбался, похлопывая по глухому жестяному боку.

— Во-от, Кольша, во-от, — шептал старик, из глаз его текли слезы.

— Что это.

— Это наша жизнь, Коля, тут она вся.

— Что?…

— Разуй глаза-то!

— Говори.

— А ты не знашь?…

— Говори, ты!…

— Страшно говорить-то.

— Ну!…

— Дай отдышусь.

— Дыши.

— Ах, Коля, Коля, Николаша…

— Что?

— Етит твою же мать…

— Заткнись.

— Теперь не пропадем…

— Да говори ты толком.

— Я и говорю.

— Ну?

— Золото, чисто золото.

— Какое там золото?…

— Концентраты это, Коленька, концентратики.

— Что?…

— Что ты слышал, дорогой мой человек. Концентраты, их мать, стратегический запас продуктов, которые, хоть сто лет пролежат, ни черта им не будет, а ты возьми их белыми-то ручками, размочи их в водице студеной, согрей их на огне-то на пламенном, и кушай, сволочь, и живи, и радуйся, и приятного тебе аппетита, и будь ты проклят, гад!!!… И горох тут, и гречка, и вся наша жизнь.

— Не может быть.

— Не может быть, а есть, вон они бумажки-то аккуратненько прилеплены, на них все и написано. Уходили, бросили, тяжелые они, мать их, спасибо им, спасибо и земной поклон.

— Может пустые?…

— Полные. Пробовал, хрен поднимешь, и тебе не поднять, разве вместе со штабеля стащим.

Старик затих, глядел, не утирая слез, сползая вдоль штабеля на темные доски пола.

Застыл.

Застыл Николай.

Радоваться не было сил, не было сил плакать, говорить, не было сил ни на что. Переживая свалившуюся удачу, они долго молчали в прохладной тишине склада, не решаясь прервать тишину, будто боялись, что с тишиной исчезнет и чудо избавления, которое оставалось чудом, откуда ни взгляни. Намолчавшись, они стащили с самого верха ящик с гречкой, упавший с плотным, сердитым стуком, вскрыли — ровные, коричневые брикеты, укутанные в светлую, ломкую бумагу, глядели на них, источая негромкий, мясной запах. Николай схватил брикет, принялся грызть, поворачивая брикет так и сяк, слюнявя край, задыхаясь, выкушенные крошки сыпались ему на язык безвкусной мелочью. Старик смотрел на Николая спокойно, без осуждения, вздыхал, потом поднялся, вышел, разложил костер у самых складских дверей, дробя ножом крепкую концентрированную кашу, топил ее в кипящей воде котелка, глядя на грязную коричневую пену, ждал. Наконец каша распухла, старик протянул было ложку, остановился, позвал Николая раз, другой. Николай его не слышал.

Это было странное чувство.

Сытость.

Оно было новым, незнакомым, незнакомым совершенно, неведомым, чудным, оно росло, набухая, делая человеков счастливыми. Ели лежа, оттого, что обоих не держали ноги и еще оттого, что лежачему удовольствие казалось полней. Молчали, потому что все, что они могли сказать, даже спеть, не шло ни в какое сравнение с тем, что испытывал сейчас каждый из них.

— Однако, слишком много нельзя, — ближе к вечеру промолвил старик.

— Почему? – Николай отозвался не сразу.

— Потому – кишки могут завернуться.

— Ну и что?

— И смерть.

— Лучше сытая смерть, чем голодная жизнь.

— Оно конечно, а все же…

— Не будем, — пообещал Николай, задыхаясь, потея, выскребая третий по счету котелок, — не будем.

— Хорош.

Николай отодвинул пустую посудину, сунув в нее ложку, медленно откинулся на траву, разбросал руки, сердце задергалось в животе, застучало, забилось : «вот оно счастье, — думал Николай, вот оно, настоящее счастье!…»

— Хорошо ли тебе?… – рыгнув, скрипнул из прозрачной темноты Иван.

— Хорошо, — шепнул Николай.

— Мне хорошо.

— Не бывало так… — Николай улыбнулся темнеющему небу.

— Как?…

— Хорошо.

— Ой ли?

— Не бывало, — Николай окинул внутренним взором свою недлинную жизнь и уверенно добавил, — нет.

-13-

Им не спалось.

Оба, лежа на мякой траве, ворочались и кряхтели, оба с наслаждением слушали долгое урчание в животе, оба, шатаясь, словно сделались пьяны, когда пришло время, ходили за барак до ветру, оба не смыкали глаз, хоть спать было пора и хотелось смертельно, оба боялись закрыть глаза, потому что казалось им, обоим, одновременно и непрерывно, что как только закроют они глаза, склад, чудо обретения, и чудо насыщения – все пропадет, исчезнет, испарится, что чудо будет уже не вернуть.

— Еще пожрать, что ли?… – чужим шершавым голосом проговорил Николай.

— Лопнешь, — сдавленным смешком отвечал из темноты Иван.

— Я хочу…

— Жрать?

— Лопнуть.

— Жри.

Николай повернулся на другой бок, так, чтобы можно было видеть склад и дверь, ведущую в святая святых, принялся считать действия, которые он должен будет совершить, чтобы каменный концентрат превратился в горячую, лохматую, с пьянящим запахом, кашу, и насчитав без малого десятка три, бросил.

Возня.

«Отдохну, — думал он, — отдохну маленько, полежу и пожру опять, обязательно пожру. Потом…» Сон так и не случился, дрема тяжелая, будто похмельная, под утро сковала их, чтобы отлететь с рассветом. На рассвете трава стала мокрой, Николай, почувствовал, как набрякла рубаха, как несколько капель росы забрались к нему за шиворот. Он привстал в поисках места посуше, не найдя ничего, лег опять, почувствовав под собою мокрое приподнялся вновь.

— Мокро? – спросил старик, не открывая глаз.

— Мокро.

— Надо было постели сочинить, вчера надо было…

— Вчера некогда было.

— Тогда лежи на мокром, как, все равно, дитё.

Николай отполз к черной стене склада, сел. Ему было хорошо. Желание непременно выбраться отсюда притупилось и теперь, чтобы добраться до него, нужно было переворошить сотни других желаний. Уйти от склада, от того, что гарантировало жизнь, было невозможно, невозможно было даже думать об этом. Может быть потом, завтра, послезавтра, через неделю.

Может быть.

Иван лежал съежась, в одной и той же позе, не шевелясь, не подавая признаков жизни, и все-таки при взгляде на него Николай угадывал, что и Иван доволен, что и он не спешит бежать от спасительного склада.

— Нет.

— А?… – Николай вздрогнул.

— Не пойдем.

— Куда? – Николай насторожился.

— Никуда не пойдем, покуда не отъедимся, с места не стронемся.

Николай не отвечал. Противоречие царапнуло его душу. «Оно конечно, жрать хорошо, хорошо иметь под боком неисчерпаемый запас продовольствия. Кстати, надо посчитать сколько там запасов, сколько ящиков, может и не так много, может только кажется, — думал Николай, – с другой стороны – не век же здесь вековать, среди этих зон, лесов, когда-то надо и выйти…»

Ему вдруг захотелось домой, как, кажется, не хотелось никогда, домой, в подмосковье, в маленькую родительскую квартиру, в нестойкую тишину редкого леса, в скорые моросящие дожди, в серые зябкие сумерки, в теплую грязь ранней осени, в близкие холода.

— Что ж, останемся совсем?…

— Можем и перезимовать, — довольно хохотнул Иван, — топора нет, топор бы, да поправить какую избушку, так за милую душу. Только долгая она у нас, зима-то, это тебе не Москва, уж как встанет, до мая не сдвинешь.

— Можем, — неожиданно для себя самого отвечал Николай, наблюдая в себе обретенную терпимость к неизбывным обстоятельствам, — только все ж попробуем выйти-то, а?…

— Не знаю. Отъедимся, наберемся сил, осмотримся, по округе пошатаемся, авось придумаем как.

— По лагерям хочешь ходить?…

— Больше-то негде. А может не все они брошенные-то, может есть где-нибудь жизнь?

— Какая тут жизнь, в лагерях-то, откуда?…

— Кто его знат.

— Нет тут никакой жизни и быть не может.

— Нет так нет, а вдруг?

— Жрать будешь?

— Буду. Только сперва считать, знаю и ты про то думал, считать хотел, припасы хотел считать, что, скажешь нет?

— Думал.

— Айда!

Ящиков оказалось двенадцать штук, там же нашли они две промасленные картонные бочки с сухой, траченной грызунами, слежавшейся серой картошкой. Ни консервов, ни сухофруктов, о которых то и дело с тоской заводил старик, на складе не нашлось. Посчитав дневной рацион, сообразили они, что провианту у них теперь на полгода вперед, даже при неумеренном потреблении месяца на три, как ни крути, значит есть у них время, значит не надо считать голодные секунды, значит могут они оглядеться и хоть несколько дней провести без забот. Старик беспокоился только о том, что если они в этом лагерном море не одни, если по глупости или по недосмотру обнаружат они себя, те, которые, может быть есть тут, и голодны, и злы, придут сюда — тогда несдобровать, потому что, если придут они – возьмут все, что захотят, силой возьмут, ежеле станет на это их сил, и тогда – и Ивану, и Николаю хоть умри, это конечно при одном непременном условии, что те, которые придут – оставят им жизнь.

— Тихо будем, — говорил Иван Николаю, делясь своими опасениями, — мало ли что, без крику, без шуму, костры палить погодим, — при каждом ударном слове старик смешно поднимал брови, — огонь разводить, жратву готовить в помещении будем, по-человечески, домов до черта, в караулке наверное плита есть, или в командирском бараке, вон и труба торчит, или на кухне — была же здесь кухня-то, была точно, пошукаем, авось отыщем какую-нибудь, авось и спать другую ночь будем как люди, не в траве, не на земле – в тепле, — старик улыбнулся, вздохнул, — на нарах.

Для того, чтобы сварить обед, которому за разговором подошло уже время, который своей чрезвычайной доступностью радовал им душу, костер все же развели, в закутке, за складом, сложив из сухих сучьев и досок, чтобы не дымил. Ели теперь меньше, Ник одалел два брикета каши, старик не доел и одного, ели сидя, сперва судорожно, слишком быстро, не чувствуя вкуса, потом медленнее, доев через силу, оба, как вчера, растянулись на траве, тяжело дыша, поглаживая животы, переживая прилив нового счастья.

— Ей богу, не ушел бы отсюда, ни за что бы не ушел, — прошептал старик, — не жил так, никогда не жил, веришь-нет, ни разу в жизни не жил так, чтобы жратвы вдоволь, чтобы не думать – как там завтра, что в рот положить, чем ребят накормить, отродясь не живал!…

— И я не жил. Работай, корячься, заработай, заплати налоги, да за квартиру, телефон, страховку, проездные, долги, и по мелочи, то да се, что останется – то твое, на то ешь, пей, живи, радуйся, ничего не останется – ничего не ешь.

— Останесся может?…

— А ты-то?…

— Я бы остался, — старик вздохнул мечтательно, длинно, — да не могу я, к себе хочу, в избу, там хочу дожить, добыть, там и в землю лечь, покуда китаец все не нарушил, по хорошему, со своими, значить, с ними хочу.

— А-а…

— Так-то.

— Стало быть – пойдем? – Николай взглянул на Ивана.

— Пойдем, стало быть, — кивнул Иван, — возьмем, сколько сможем и пойдем, а там уж, как бог даст.

— Завтра?…

— Может и завтра, — старик сощурился так, что глаза исчезли с лица, — может послезавтра. Тяжко уходить-то от счастья-то, жутко…

— Жутко.

День до вечера лежали они в траве, то в тени, то на солнце, ужинать старик не стал, Николай поел без охоты, впрок, старик тем временем обегал соседние постройки в командирском бараке нашел он плиту и нары, чему был несказанно рад, и даже настенные часы с кукушкой, под целой, хоть и потекшей крышей. Ночевали в непривычной чистоте и комфорте, назавтра условились устроить банный день, с тем и улеглись. Уже засыпая, сквозь битые стекла окон услышали оба, разнесшийся в набухшем сыром воздухе, плачь.

— Ребенок как будто?… – привстав, тревожно зашептал Иван.

— Откуда здесь взяться ребенку-то?

— Бог его ведает.

Они вооружились, переглядываясь, дрожа, дважды обошли в потемках свой барак, больше похожий на просторную пятистенную избу, плач не повторился, и все же его слышали оба, слышали отчетливо, донесшимся с одной и той же стороны.

— А ты говоришь – пусто тут.

— Бежать отсюда надо, — Николай дышал неровно и часто, оглядываясь, вертел головой.

— Однако мы другую неделю бежим, — тихо и внятно произнес старик, – куда убежали мы?

— Никуда.

— То-то. А и убежим ли, поди ты знай.

***

Они не знали, что им делать, ночной плач беспомощного существа напугал их больше, чем прежде волчий вой. Оба терялись в догадках, оба не решались отправиться на поиски кого бы то ни было, понимая, что отправиться нужно, отправиться необходимо затем только, что гораздо полезнее первым обнаружить врага, ежеле он враг, чтобы иметь время уйти или напасть, чем дождаться, покуда он сам обнаружит тебя. Ноги, однако, не шли, страхи, один кошмарней другого, бросались им под ноги, тяжестью висли на тощих плечах. Все утро они думали, тихо переговариваясь на выметенных широких нарах, подталкивая другого к подступавшему решению, которое могло значить только одно – надо идти. «Надо, так надо, — говорил один, в следующую минуту начиная новую тему, которая скоро иссякала, разговор вновь сбивался на необходимость идти, — надо, так надо, — говорил, наконец, другой – скоро все повторялось опять.» Они думали то зайти с разных концов, то отправиться туда ночью, то устроить шум, даже пожар, они думали, их раздумьям не было конца, оттого, что оба они боялись потерять, утратить то шаткое чувство покоя, которое внезапно обрели здесь, рядом с двенадцатью ящиками брошенных концентратов.

— Но не знать ишо хуже, — помолчав, весомо сказал старик, — кто его знат, чо там есть, хорошо, ежеле зона, в зоне все по порядку, и детям и всем свое место есть, а ну как беглые или еще какие, и бабы с ребятишками и мужики с дубьем, а то и с винтарем!…

— И знать неохота, и не знать нельзя, — подтвердил Николай.

— Что ж, тогда идтить, другого пути нету.

— Будь ты проклят!!!… – Николай сплюнул в сердцах.

— От этой минуты не ори, как бы ни было – не ори, — старик снова глядел ему в лоб, — все дело испортишь и себя погубишь, понял ли?

— Понял, — Николай с силой ударил себя по затылку, бросил руку, — идем, что ли?…

— Идем.

Собрались быстро, сутки сытой жизни преобразили их, лица округлились, на лицах заиграл румянец, в ногах и руках явилась сила, которой вчера не было и помина. Тронулись прежним порядком — впереди старик, позади Ник, вдоль проволочного забора, думая, что идут искать ребенка или того, кто похож на ребенка, обманывая себя, понимая, что обманывают. Ребенок, каков бы он ни был, сам по себе никак не мог бы здесь оказаться, и если ночью слышали они ребенка, значит почти наверняка кто-то есть рядом с ребенком, но каков он, этот кто-то – не смели даже думать. А если ребенок один – и того хуже, куда его девать-то, маленького, сопливого, делать-то с ним что, как быть-то?…

— Слышь, иди ты первым, — вдруг оглянулся Иван, — вот тебе ружье, а я за тобой, как за каменной стеной… — Николай встал. – Ну, чо встал, иди, ты молодой, сильный, я старый, глупый, слепой почти, страшно мне, руки потеют, мокрые руки-то, вон трогай, трогай, ежеле пугнет меня кто, зверь или птица какая, я и помереть могу.

— Черт бы тебя взял.

— Скоро уж.

Николай принял от старика ружье, старик отошел, встал поодаль, мотнул головой, ну что, мол, стоишь-то, иди, мол.

— Куда идти-то?… – спросил Николай одними губами.

— Откуда слыхал вчера, туда и иди.

— Не помню откуда слыхал.

— Я помню. Оттуда, — старик махнул рукой на восток, в противоположную от солнца сторону.

— Ты помнишь ли?… – Николай засомневался.

— Помню.

Вздохнули, пошли опять. Николай шел, ступая медленно, как в кино, пуча глаза, не понимая, что делать, если встретит кого-нибудь, если услышит, если покажется ему, почудится — падать, стрелять, кричать, затаиться?… Меж тем забор их зоны кончился, через пять шагов начался другой, все с теми же сторожевыми вышками, черными, обветшалыми постройками, высоченной травой.

— Слышь, — остановившись, опять спросил Николай одними губами, — а если никого не найдем, не встретим, как вернемся-то, как отыщем наш барак, наши ящики, что оставили без замка, без присмотра, как, как?…

— Сыщем, — прошептал старик, — на опушке она, наша-то зона, у самого леса, первая, по счету первая значить…

— Это отсюда она первая, а с другого боку она последняя будет, а зон-то тут, бездна.

— Северная она, на самый север глядит, северней только лес.

— Ночью, однако, не сыщешь.