Андрей Васильев | Сталь

— Сыщем, ничо.

— Далеко не пойдем, слышь, старик, далеко не пойду.

— Черт с тобой, — махнул рукой Иван, — сходим, сколько-нибудь, ежеле не найдем никого – вернемся.

— Далеко не пойду, хоть убей.

Ворота следующей зоны вовсе были сорваны, вышки повалены, постройки, бараки разрушены почти до основания, частью сожжены. Оглядев зону от ворот, старик поворотил обратно, за ним вышел Николай. Прошли еще, однообразие заборов, бараков и вышек замылило глаза, пейзаж новой зоны повторял пейзаж предыдущей, все кругом было старо и заброшено, ничто не напоминало о присутствии человека, однако крик, который слышали они минувшей ночью, длясь и звуча в воображении, подгонял их идти дальше и дальше.

— А может то не человек был-то?… – начал Николай.

— А кто?

— Не знаю, зверь какой, птица?

— Птица могла. Выпь кричит низко, жутко кричит, чайка, другой раз, чайка хохочет горомко, заливисто, зло хохочет, так что мороз по коже.

— А плачет кто?…

— Таких не слыхал. Есть птица, все пить просит перед дождем, запамятовал, как звать-то, пить, мол дескать, пить, пить, жалобно так.

Они шли и шли под солнцем, озираясь, меж бесконечных проволочных заборов, шли, понимая, что если встретится им кто-нибудь, сильнее их – некуда будет сбежать, негде затаиться, и все-таки они шли, отыскивая ворота каждой встреченной зоны, заходя, то и дело натыкаясь на человеческие останки, кое как захороненные иногда у самых ворот.

— Вон опять, вишь?…

— Вижу, — не глядя, ронял старик, — всюду одно и то же, беглых стреляли, чтоб не повадно было, прямо у ворот, тут и хоронили.

— Это Сталь?…

— Может и Сталь.

— Не ври, врешь?!…

— Не знаю я, ей богу не знаю, не написано на них, не написано!

— Говори, ссука, — горячился Николай, хватая старика за бороду, — сил моих больше нет, говори, не молчи, говори, что знаешь, все говори, гад ползучий, говори, говори!!!…

— Не кричи ты, Кольша, не шуми, — снова и снова взмаливался старик.

— Говори.

— Много Сталей по лагерям-то сидело, там, у нас, тама…

— Где?!…

— Там, откуда идем, откуда пришли.

— И там лагеря?…

— Какие ишо.

— Госсподи!…

— По всей России лагерей-то тысячи были, тысячи тысяч, неужто не знал?!…

— Госсподи, госсподи!… – кричал Николай, входя в очередной лагерь, глядя на все, что видел уже десятки раз, — госссподи-и-и…

— Потише, потише, прошу тебя, — шептал старик, — не ори, ежеле худо тебе, совсем худо — поплачь, поплачь, легше будет, поплачь лучше, не ори только.

Силы их иссякали, они не нашли никого. Своим несметным количеством, мучительным однообразием, бездонной болью, испытанной здесь людьми, пустотой своих страшных строений зоны измотали Николая, то и дело вспоминавшего свого отца, которого любил он кажется больше всех на свете, которого жалел всякую минуту, проживая снова и снова его лагерную жизнь, которая то ли была, то ли нет, которая могла быть, которой не пожелаешь и врагу. Назад, к каше, к ящикам, к спасительной сытости, которая, обволакивая стенки желудка, обволакивает и сознание, притупляя страхи, отводя скверные мысли, тревоги, предчувствия, баюкая испуганное сердце.

Туда, туда, скорей, скорей!

Они тронулись в обратный путь не сговариваясь, только переглянувшись, они шли, обгоняя друг друга, потому что думали согласно об одном и том же, потому что за время совместного сопротивления непроходящей, неясной опасности научились понимать друг друга без всяких слов.

— Стой, не беги, — лишь однажды попросил старик, — Николай сбавил ход, однако ноги сами несли его, — ну, черт с тобой, беги, ежеле не можешь идтить, беги, разожги там, сырых дров не бери, дымят, воды скипяти, жрать охота, мочи нет, как охота.

Сделав несколько широченных шагов Николай опомнился, он опасался уйти от старика, чтобы не потерять своего товарища, чтобы не остаться одному.

— Ты иди, иди, — шептал Николай, — ничо, ничо, я потерплю.

Луна вскарабкалась уже на самый верх, когда добрели они до знакомой опушки, которая сейчас, впотьмах, казалась им чужой.

— Кажись пришли.

Старик упал в траву у самого барака, Николай склонился над Иваном, уверившись, что старик жив, побежал по воду, вернувшись, растопил плиту, дрова загудели, скоро запрыгал котелок.

-14-

Жрать.

Ни одному, ни другому слово не резало слух, оттого, что точно передавало и желание, и воплощение. Жрать, они хотели жрать и жрали, оттого, что им было, что жрать. Густой горячей плотью каша разрасталась в котелке, пухла, соблазняя запахом и видом, дразнила, как женщина. Так он подумал, Николай, так подумал о каше, не найдя в навернувшемся сравнении ничего обидного, нелепого : «…и то, что я с ней делаю похоже на любовный акт, только каша слаще, обильней, она обещает больше и дает много больше, неизмеримо!…»

Николай улыбнулся своим мыслям, своему счастью, которое, по мере насыщения, вновь стало овладевать им, наполняя все его существо ликованием и сытым покоем.

— Хорошо… — старик отвалился от котелка.

— Хорошо, — закивал Николай.

— Нешто гороху пажрать, что ли?…

— Пожри.

— Вставать за водой…

— Подожди, принесу, подожди, не ломай…

— Бог с ним.

«Гороху, и я бы пожрал гороху, — думал Николай, — потому что я его люблю, горох, люблю его запах, его вкус, цвет, раньше любил Соню, теперь люблю горох, — выскользнуло как-то само собою странное противопоставление, ничуть его не смутившее, — Соня, где-то она теперь, какая она, — он хотел думать о Соне, которой не видел кажется, бездну лет, и не мог, мысль о горохе, отталкивала Соню, как заправский борец, отталкивала настойчиво и сильно, покуда не вытолкала в темноту, — жаль, — подумал Ник без всякого сожаления, встал и пошел за водой.»

Горох был хорош, но кажется, он был лишним и потому до конца съеден не был, впрочем, теперь дела нельзя было поправить, нужно было ждать, просто ждать утра, когда и горох, и каша, переночевавши вместе в одном желудке объединятся совершенно.

Иван засопел, глаза Николая налились приятной тяжестью, он сомкнул уже веки, когда, не услышал, нет, словно почувствовал чъи-то легкие шаги. Николай открыл глаза, схватившись за нож, который теперь всегда держал за голенищем, он вслушивался в ночь. «Шаги замерли или почудились, — он привстал на локте, рядом привстал Иван, — дышит, кто-то дышит, — это он слышал отчетливо, кто-то дышал возле их двери, которую из лени или по недосмотру старик не подпер поленом, как делал прежде.» Иван потянулся к ружью, поднял ствол, истертый ремень опал, на прикладе предательски брякнула антабка, в эту минуту, неизвестно чем руководясь, с занесенным ножом и диким воем Николай бросился на улицу — серая тень замерла у двери, метнулась, Николай метнулся вслед, в два прыжка нагнал он беглеца, повалив, замахнулся, нож сверкнул в ночи, как в кино.

— Нет!… – крикнул высокий детский голос, — нет, нет!!!…

Николай остановился, тень бросилась наутек, ударившись с разбегу о стену, взвизгнула, бросилась в другую сторону, запутавшись в колючей проволоке, повисла.

— Кто, кто это, кто тут?!!!… – старик тыкал стволом то в Николая, то в беглеца, — кто, я спрашиваю?!…

— Не знаю. – Держа наготове нож, Николай шагнул к проволоке – беглец висел без движения. – Эй, — позвал Николай, — эй, ты, ты кто?… – последовало молчание, живой?… – беглец молчал.

— Убил ты его, — прохрипел старик, — как есть убил.

— Как?…

— Не знаю как.

— Не притронулся даже, — Николай поднял плечи.

— Сам стало быть помер, со страху.

Оба остановились, глядя на, висящего на проволоке, человека, оба думали о том, что с ним делать, и теперь ли, или может подождать до утра?

— Как думашь?…

— Не знаю, — Николай обернулся, — оставить если, всю ночь не уснешь, все думать будешь, сомневаться.

— Так оно. Темно, однако, возиться лень на сытое брюхо, и потом, кто его знат, может не один он, может придут за ним?…

— Сниму.

— Хорониться нам надо, слышь, Кольша, береженого бог бережет — не береженого конвой стережет.

Николай подошел к висящей фигуре.

— Осторожней, однако, — шепнул старик в самый его затылок, — живот береги, глаза, шею, ножа берегись.

Николай встал повдоль забора с правого бока, протянул руку, взялся за плечо длинного мешковатого одеяния, которого нельзя было определить – пальто ли это, шинель, или просто намотанный на тело, кусок грубой ткани, приподнял, тряхнул, еще, фигура, охнув, рухнула наземь. Николай склонился — черты человека показались ему миловидны.

— Обыщи, — шептал старик, стоя сзади, — аккуратно, подмышками, руки и ноги, и между, та-ак… — Николай замер, не зная, с чего начать, — стой, — старик сдернул с плеча ружье, протянул Николаю, — держи, я сам.

Старик присел, неожиданно мягкими, словно шелковыми руками прошелся по фигуре, отдернув руки, встал, отступив на шаг, растерянно взглянул на Николая.

— Что?…

— Девка… — взволнованно выдохнул Иван.

— Не может быть!…

— Девка и есть.

Николай не верил, когда нес мешковатую фигуру в барак, не верил, когда запалив длинную щепку, приблизил ее к маленькому, грязному лицу, не верил, когда пленница открыла глаза. Увидев Ивана и Николая, она сжалась, пискнула, втянув голову, прилипла к стене.

— Дев-ка-ааа…

— Что я говорил?

— Не надо, нельзя, нельзя, не надо, не надо!… – вдруг стала сыпать она бессмысленной скорговоркой, не прерываясь ни на минуту.

— Замолчи, — попросил Николай.

— Не надо, не надо…

— Подожди, ты, — зашипел Иван.

— Нет, нет, не надо, не надо, нельзя!…

Они несколько минут слушали ее взволнованный монолог, состоявший из одних и тех же слов и вариаций, не понимая, что им делать, думая, чем им грозит ее появление. Девушка не умолкала, она лепетала, как заводная, говорила и говорила, будто не могла остановиться.

— Погоди ты, — начал было Иван, — погоди… — но девушка не думала останавливаться, ее звонкий детский голос весело разносился по бараку, осколками разлетаясь в окна, — придут сюда, честное слово, придут, бежать нам надоть, бежать в лес, в лесу не найдут, в лесу затаимся до утра, там посмотрим, брось ты ее, брось, черт с ней!…

Старик быстро стал собираться, хватая на ходу, забрасывая в мешок свои пожитки.

— Ружье, ружье где?!…

— Там в траве.

— От дура!… — старик выругался, — кто ж так!… Ах, ты, растяпа, кто ж так делает-то, кто ж оставляет оружье?!…

— Погоди, — наклоняясь, заглядывая девушке в глаза, говорил Николай, — погоди, не кричи, погоди же!…

— Все, все, ноги, ноги, бечь надоть, пора, потом, все потом!… – вбежав, прохрипел Иван.

— Погоди же!… – она все говорила, все повторяла одно и то же.

— Ты есть-то хочешь?

— Да.

— На!… – Николай сунул ей котелок с недоеденным остывшим горохом, девушка принялась есть, выгребая рукой из котелка, в бараке стало тихо.

— Так не пойдешь что ли?!… – с двустволкой в руках, старик стоял уже в дверях.

— Пусть поест. Потом…

— Потом — суп с котом! — зло огрызнулся Иван. – Не пойдешь?…

— Пойду. Погоди.

— Некогда годить.

— Погоди маленько, Иван.

— Ну, как знашь.

— Ты там, в лесу побудь, я приду, приду…

— Крикнешь, если что.

— Крикну.

— А ты похоже того… — старик усмехнулся.

— Чего?

— Пропал, а, врезался, или как это у вас называтся?

— Никак.

— Понравилась что ли, она-то, понравилася!… – старик хитро сверкнул глазами.

— Ну тебя к черту!… – Николай махнул рукой.

— Пропа-ал.

— Иди, ты!…

— Пойду, пойду, поброжу вокруг с ружьишком-то, мало ли что, а то уйтить бы нам, только на ночь бы уйтить — вот было б дело.

— Пойди, поброди.

***

Горох кончился быстро, она больше не голосила, только хлопала глазами, и нюхала воздух.

— Еще?…

— Угу, — она кивнула.

Николай согрел воды, растопил брикет каши, поставил остывать – девушка смотрела на котелок не отрываясь, как животное.

— Тебя как звать-то?…

Она безучастно взглянула на Николая, снова уставилась на котелок.

— Как?

— Эм-два-два, — произнесла она.

— Ка-ак?…

— Эм-два-два.

Николаю показалось, что он ослышался.

— Это твое имя?… — переспросил он – девушка кивнула.

— Кашу, кашу она ждет, не видишь, голодная она, как собака, голодная, — просунув голову в дверь, проговорил старик, — девушка молча закивала.

— Подожди, пока остынет, — наклонился над девушкой Николай, — обожжешься…

— Да она голоднехонька, только дай — она с котелком и с руками съест – не заметит.

— Подожди.

В бараке повисла тягостная тишина, девушка, как прежде смотрела на котелок.

— На. – Николай подхватил отяжелевший котелок, поставил перед ней, в правую ее руку сунул ложку.

— Обожжется, однако…

— Не обожжется, небось не дура.

Наклонившись, девушка принялась есть, придерживая котелок рукой, быстро перебирая по котелку пальцами вверх и вниз.

— Вона как мечет, как, все равно, волк… Дня три-четыре не едала, а то больше, прямо, как мы с тобой недавно ишо, — старик смотрел на нее, как на диковинное насекомое, — а тоща-то, тоща, кило да сорок.

— Заткнись, — незло сказал Николай.

— А я чо — я ничо.

— Не говори под руку.

— Намаемся мы с ней, так и знай, намаемся.

— Мы и без нее намаемся.

— Оно конечно, — старик оглянулся в темноту, — однако откуда она взялась-то, откуда пришла?

— Спроси.

— Ничо она щас не скажет, она и думать ни о чем не может, кроме как о жратве, однако, если не одна она, если не одна, может быть ищут ее, может сюда идут!…

— Кто идет?

— Кто ее знает, кто там у ней.

Девушка, тем временем, съевши уже половину каши, остановилась, подняла на Николая умоляющие глаза.

— Что ты?…

— Я…

— Что?…

— Он..

— Кто?…

Она подняла котелок, прижала к себе, показала на дверь, как бы спрашивая разрешения.

— Не понимаю, — помотал головой Николай, — не понимаю тебя, скажи, словами скажи.

— Ему, — она закивала маленькой головой, — ему, ему, надо, надо, — затрещала она, как трещала прежде.

— Кому?…

— Ему, ему, ща-пять-пять-три, — все повторяла она, — ща-пять-пять-три, ща-пять-пять-три!…

— Кто это?

Она замерла, выпучив глаза, подыскивая слово, не находя.

— Отпусти ты ее, — зашептал старик, — отпусти ради бога, пусть идет, пусть, мы покуда соберемся, возможное дело – уйти успеем, возьмем, сколько сможем, уйдем, еще пару ящиков в лесу закопаем, хоть лапником завалим, найдут хоть не все сразу, в ночной-то лес небось не сунутся, погодят, до утра дождутся, а мы к утру-то, бог даст, далече будем!…

— Ежеле бежать – на кой черт тащить да закапывать?!…

— Кто его знат, как оно сложится, а запас, сам знашь – жрать не просит.

Николай думал, глядя на девушку, заставляя себя думать, пытаясь сообразить, кто она.

— А эм-два-два и ща-пять-пять-три, — зайдя с другого боку, в самое ухо зашептал Иван, — это номера лагерные.

— Что ж она из лагеря?…

— Да, да, — с готовностью закивала девушка, — да, да!

— Стало быть есть в лагерях люди-то, стало быть есть, стало быть заключенная она, стало быть нам за нее, за связь с ней, с зэчкой этой срок могут вкатить!…

— Что?…

— Что слышал.

— Как это?

— Так. Она в лагере должна быть, на нарах, а она тут – в побеге, стало быть! – Девушка замотала головой, — да молчи, ты!… – прикрикнул на нее Иван. — Мы ее кормим, значить, охране не выдаем, не доносим, стало быть и мы виноваты, и мы, и я, и ты, стало быть содействуем побегу-то, потворствуем, стало быть подельники мы!…

— Чушь какая-то.

— А вот набежит сюда охрана лагерная, озверелая, мордовороты, человек тридцать-сорок с автоматами, с волкодавами, вломят так, что кишки из горла полезут — вот тогда увидишь, какая это чушь.

— Так что делать-то?!…

— Валить, валить отсюда надоть! Бегом, бегом!!!…

— А ее-то куда?

— Да и черт с ней, на кой она тебе, у тебя баба есть, сам сказал, на черта тебе триппер этот?!…

— Что?…

— Что слышал!…

— Запутал ты меня.

— Потом распутаисся, опосля.

— О, госсподи!…

— Потом помолисся, потом, потом, все потом!…

— Не могу я.

— Ну, как знашь! Я тебя звал?!…

— Звал.

— Ты отказался?

— Да.

Старик развернулся, шагнул в темноту, стих звук его шагов.

— Это же Китай, это же китайская территория, это же не Россия, какие мордовороты, какая охрана лагерная, какие волкодавы?!… – опомнясь, крикнул было Николай — никто ему не ответил.

Она все смотрела на него, не смея шолохнуться, ожидая разрешения или запрета.

— Что тебе?… — Девушка скосила глаза на дверь, — что, что, не понимаю?!…

— Я верну.

— Что?…

— Я верну, верну.

— Пропадешь тут с вами, пропадешь к чертовой матери!… – Николай прислушался к окружающей тьме, ему было беспокойно.