Андрей Васильев | Сталь

Девушка отступила, сжалась, не выпуская из рук котелка, встала на колени.

— Что ты, что ты?… – он попробовал ее поднять – она не сопротивлялась, едва он отпустил ее – бухнулась вновь.

— Я верну, верну, — принялась повторять она, — я верну, верну!…

— Что ты вернешь?…

— Я верну, верну, скоро, скоро!…

— О, госсподи!… Что ты, что ты хочешь, хочешь взять котелок?…

— Да, — она закивала все еще не поднимаясь с колен, — да, да, да…

— Возьми!…

Она исчезла мгновенно, Николай остался один.

«Что за черт, — думал он, — что за чертовщина, кто она, кто это, что все это значит, как это понимать, как, как?!… – Он вышел из избы под звезды, которые его не радовали, встал, ощущая сковывающую тяжелую сытость, которой впервые не мог обрадоваться, которая внезапно сделалась нежеланной, лишней, — а вдруг придется бежать, скрываться, — думал он, вслушиваясь в темноту, — а вдруг, а вдруг?!!!…»

-15-

Окрест было тихо.

«Нешто в лес податься?…»

Ему хотелось уйти, его сердце, руки, ноги его бежали, и только здравый смысл упирался, настаивая на высказанной уже мысли. «Это же не Россия, не Россия, — бубнил он, — больше не Россия, здесь прежде была Россия, были лагеря, вон сколько их, лагерей, в лагерях было полно заключенных, а теперь — не Россия, не Россия, а потому нет здесь никаких заключенных, нет и нет!!!… Лагеря есть, а заключенных нет!»

«А кто же тогда она? – не унимался Николай, кто она, кто?…»

«Не знаю, — бубнил здравый смысл, — не знаю, не знаю, может быть сумасшедшая, несчастная, одинокая, брошенная, как и этот бедный Иван…»

«Но как она сюда попала?!…»

«Не знаю и знать не хочу! Знаю только, что здесь не Россия, не Россия!…»

«Да, знаю я!!!…»

«Не Россия, не Россия!…»

Николай шагнул к лесу — лес, в котором прожил он, кажется, целую жизнь, не пугал его, напротив, лес казался спасением от всех бед, от любого нашествия, от всякого лиха, лес, стоящий черной стеной, мог укрыть, схоронить, но, странное дело, не смотря на беспокойство, не смотря ни на что ему не хотелось хорониться в лесу, ему хотелось увидеть ее и место, куда она отправилась с их котелком, которого им больше не видать, как своих ушей.

«Почему так? Почему не видать?… А ведь правда то, что жизнь в лесу учит недоверию, учит хорошо, доходчиво объясняет, толково, однажды и навсегда, — думал Николай, словно прохаживаясь, делая по нескольку широких шагов то в сторону леса, то в сторону бесконечных лагерей, — чему же учит лагерная жизнь?… – он вспоминал бараки, которых видел в последнее время без счету, нары, имена, вырезанные на нижних венцах подгнивших бревен, брошенные человечъи кости, опять бараки, нары, имена, опять, опять, он вспоминал собак, которые, если бы ворота подались, если б слетели с петель, разорвали бы его в кровавые клочья, – чему же учит эта проклятая жизнь, чему?…»

— Ничему!… – Николай обернулся к лесу, — так ничему и не научился, — напористо шептал Иван из непроглядной тьмы, — иди, сюда иди, чо ты там маячишь, как, все равно!…

— Как кто?

— Заметят, ежеле что – первого тебя заметят, пристрелят, сразу пристрелят и фамилию не спросят, потому – шатаешься ты, болтаешься, как дерьмо в проруби, зайди, в лес зайди, или хоть там замри!…

— Тут Китай.

— Что?…

— Тут Китай. Не Россия.

— Ну и что?

— А то, что лагерей здесь нет и быть не может!…

— Да?…

— Да.

— А это что по-твоему? — старик махнул в сторону бесконечный лагерей, — это что, само из земли выросло, а зэчка эта голодная, сучка эта чумазая с луны упала, что ли?…

— Не знаю.

— А не знашь, так не говори. Все может быть, все, все, вообще все, это уж я как Отче наш знаю, хорошо знаю, давно живу.

— Пойдем, посмотрим, откуда она-то?…

— Не терпится тебе, вижу, не живется, чешется — а ведь она ребенок совсем!…

— Да ты чо подумал-то?!… – через паузу загудел Николай, — да ты чо подумал-то, старый пень, да ты чо?!…

— Чо — по-китайски жопа, — недовольным шепотом отвечал старик, — не ори.

— Сам ты жопа.

— Оба хороши.

Они замолчали, думали, каждый о своем, и вместе о своих следующих шагах, о своих судьбах, которые были неясны, туманны сейчас, как никогда.

— Не пойду, — сказал наконец Иван, — ночью не пойду.

— Днем-то опасней может быть.

— Может, — согласился старик.

— Ночью-то, чуть что – шасть во тьму – и ищи ветра в поле.

— Так-то оно так, да что ты увидишь ночью-то, что увидишь? Вышки да заборы, дак за этим и ходить не надо, а ну как у них приказ есть стрелять, ежеле ночью к зоне приближается чужой, тогда как?…

— Не знаю.

— И я не знаю. Не ходи ты, не ходи, бог с ним, с котелком, жалко конечно, да найдем что-нибудь, спроворим, я на складе какую-то посудину видел.

— Отдаст.

— Чаво?… – старик притворно сощурился.

— Отдаст, говорю, котелок-то.

— Кто отдаст?

— Она и отдаст.

— Умный ты, а дурак.

— Вот увидишь.

— Вместе увидим, если поживем. А все ж таки в лесу оно спокойней будет.

— Айда!…

Пыхтя, обливаясь сытым потом, они скоро поднялись по отлогому песку наверх, в лес, в лесу было тихо, Николай обернулся – над лагерной громадой поднялся туман, в котором, растворяясь, тонул лунный свет. «Красиво, красиво, черт возьми, — думал Николай, — как красиво, кажется, что там нет ничего, совсем ничего, земля только, мир — трава, лягушки, птичьи гнезда, кузнечики, жуки, червяки, словом все, все, что должно быть на земле, кажется, что нет, не может быть ничего страшного, ничего, опасней тумана. Так кажется… Но там другое, там что-то, что не помещается в голове, там то, чего не может быть, к чему я уж привык, потому что…

— Человек не свинья – ко всему привыкает, — пробурчал Иван.

— Это ты о чем? — в который уже раз поразившись странной Ивановой прозорливости, проговорил Николай.

— Об ней.

— Чего об ней-то?…

— Мала больно для лагеря.

— Может и не лагерная, кто ее знает, откуда она.

— Из ла-агеря, — уверенно протянул Иван, — написано на ней, номер-то спорот с груди, с тряпки-то этой, да и без номеров видать…

— По чему?

— По всему.

— Не понимаю я.

— И как глядит, и как просит.

— Как?…

— Не как человек. В лагере это скоро — был человек – глядь, уж не человек он.

— А кто?

— Зверь.

Помолчали.

— Откуда ты, откуда ты все это знаешь, Иван? Ты был?… Сидел?

— Служил.

— Где?…

— В лагере.

— Ты?…

— Я. У нас все служили, у нас другой работы и не бывало, и у отца моего, и у деда, да и откуда ей взяться-то, работе той – хлеб не родится, лето коротко, тепла не хватат, а и земля, прости господи, земля тощая, лес растет, лесу хоть суглинок, хоть песок – побоку, а пшеница или хоть рожь – они, как все равно человек, им жирной земли охота.

— Ты служил?

— Служил. Утром молебен, потом на стрельбище, стрельбы, значить, часа по три, за хорошую стрельбу премия – рюмка водки, и денег другой раз дадут, потом обедня, опосля домой, твое время – делай, чо хошь, вечером зэков посчитали — в караул на всю ночь хоть в дождь, хоть в мороз, на ворота, а то — на вышку — тоже небось не сахар… Знаю я, что ты подумал, а я людей не убивал, нет, бил, это было, за дело бил-то, по службе, а не убивал.

Николай отвернулся, умолк. Что-то странное переживал он сейчас, что-то странное и болезненное, которое он силился назвать и не мог, он не мог подобрать имя родившемуся чувству, как родившемуся ребенку, он думал, перебирая в памяти имевшиеся слова – ни одно не годилось, он перебирал их вновь и вновь, он встряхивал их, перетирал, чтобы увидеть их первоначальный блеск и все-таки не находил. Слова не было, как бывает – нет слез. Предательство?

Нет.

Как будто похоже на предательство, но не предательство, оттого, что старик этот никогда его не предавал, оттого, что не клялся в том, что он не служил в лагерях, он не клялся вовсе, лишь однажды пообещал, что выведет его, Николая, из этих проклятых мест, так и не вывел, но и сам он остался в лесу голодным и измученным. Николай вспомнил ночной побег Ивана, да отмахнулся. Нет, и это не предательство, страх, он для всех страх, а предательство – это другое.

Это…

Мысли путались, хотелось спать, комары ели поедом, он думал о своем отце — вот что тянуло его, мутило, мучило, только это одно, лишь предположение, что этот несчастный старый Иван, схоронивший жену и двоих сыновей, всю жизнь проживший в грязи и бедности в этой бескрайней тайге, мог среди других-прочих, ударить и его отца.

***

— А ты говорил – идти, — прошептал Иван, — а туман-то, туман-то, нипочем нам обратной дороги не сыскать бы.

— Нипочем… — бессмысленно повторил Николай.

— Так-то. Ночуем.

Николай привалился к сосне, старик заворчал, устраиваясь на земле, сгребая под себя еще теплые, лежащие рыхлым рыжим ковром, сосновые иголки. Слушая стариковское ворчание, Николай потрогал рукоять ножа, торчавшую из голенища, мысль об отце, связываясь с признанием Ивана, смешиваясь в его крови с отвращением и мерзостью лагерей в живую, тревожную брагу, намешанную из неуверенности, страха и ненависти, толкалась в его сознании, в его мускулах, пальцы гладили рукоять ножа, желая впиться в нее, сделавшись одним целым, чтобы ударить, чтобы отомстить, чтобы убить.

Левая рука Николая, будто сама собою, будто обладала собственной волей, взяла правую за грязное запястье, сжала, что было силы. «Нельзя, нет, нельзя, — шевелилось в голове, — нельзя, нельзя, — шипело не объясняя, — почему, почему нельзя, кто сказал нельзя? – беспокоилось в той же голове, — кто, кто, что это еще за нельзя, им можно, а нам нельзя?!…» Краем глаза Николай взглянул на Ивана, серый затылок которого ясно был виден при лунном свете. «Ведь это одно мгновение, только одно, удар и не сильный нужен-то, точный, однако, если с одного не убьет – убьет со второго, с третьего, что он против него, старик этот, вон и ружьишко с одним патроном отбросить только, сдернуть, отбросить и все, и уж беззащитен, вот он весь, как есть, беззащитен, как ребенок, да разве смог бы ребенка-то – Николай дрогнул, вздохнул, — да нет, он не ребенок, не ребенок, старик, однако, это он теперь старик, а когда-то он стариком не был, силен был, силен в отношении заключенных, силен был, жесток, как все здесь, и силу свою, и жестокость являл не раз и не два, а за это… — Николай осекся, будто поперхнулся, пересел, — мысль не пресеклась, она дрожала перед самым его лицом, она продолжалась, — а за это наказать его хочу я, но могу ли я?… Я ли должен делать это, я ли, моя ли это радость, моя ли судьба, мой ли хлеб, мой ли крест, или это дело не мое, но того, который ведает всем, которому до всего дело, без которого и волос не упадет с головы?… — Он схватил рукоять ножа, пальцы его сделались будто железные, он потянул уже нож из узкого голенища, да остановился, опомнясь в последнюю минуту, — нет, — неслось в голове, нет, нет, это не мой хлеб, не мой крест, это его, его, это будет так, как захочет тот, который… которого…

Мысль оборвалась.

«Нет, не могу я, не могу я тут, рядом с ним, уйду, уйду, — поднимаясь, думал Николай, — соображая, куда ему податься, куда пойти – в туман ли, что лежал теперь в низине плотной серой ватой, в лес ли подальше, поглубже?»

— Куда? — не поднимая головы, коротко спросил Иван.

— Не твоя печаль, — тихо отвечал Николай.

— Оно конечно, — все так же, лежа к Николаю спиной проговорил Иван, — однако ежеле пойдешь искать ее, сучку эту, ежеле сгоришь там по-глупости или подохнешь – пеняй на себя, понял ли? — Николай не ответил, — а лучше ложися, — продолжал Иван, — хоть покимарь, скоро светать начнет, потом весь день сонный будешь, что твоя муха.

Николай сел на краю земли, там, где обрывался лес, продолжаясь пологим сыпучим песком, опустил ноги, машинально отмахиваясь от свирепеющих на рассвете, комаров, вглядываясь в горизонт, который напрягся, будто готовая вспыхнуть, бумага и в минуту, в которую из-за громадного, неровного бока земли брызнул первый луч, услышал он дальний, разнесшийся в тихом сыром воздухе, звук, похожий на барабанную дробь, прозвучавший нестрашно, одиноко, повторившийся вновь.

— А?… – старик вскочил, прилег, лицо его сделалось испуганным, — а?… А?… – Николай не повернулся, — что я, что я говорил, твою-то мать-то, — громко зашептал Иван, — что я говорил?!…

— Что?

— С автомата садят, слыхал, слыхал, с калаша!…

— Что?…

— Ты слышал или не слышал?…

— Слышал.

— Что ты слышал?

— Треск как будто…

— Автоматная очередь. Два раза по три, привычный стрелял человек, попусту не палил, знал, что делал.

— А что он делал?

— Расстрел, я так понимаю, расстрел это был, на рассвете-то…

— Что?…

— А ты говорил мне, бестолковый, говорил — не Россия, мол, пусто, мол, тут, мол нет никого.

— Может это птица какая? – Николаю хотелось спорить со стариком.

— Птица, говоришь?… – старик прищурился, тряхнул головой.

— Птица, птица!… – крикнул Николай.

— А-ка сорок семь калибра семь шейсят два – вот что это за птица, ежеле клюнет, не дай бог, в лоб – башку-то в клочъя разнесет.

Они долго сидели в тишине, словно ждали решения, слова, которое должно было прозвучать, должно было, да вот запаздывало, меж тем, разгоняя тишину, лесные птицы кричали уже во все горло, встречая белый день, прогоняя тьму.

— Уверен?…

— Нечего говорить, — отмахнулся Иван.

— Что ж бежать нам?

— Куда бежать-то?

— На юг.

— На юг, это сквозь все лагеря, до самого горизонта топать.

— Обойдем, может?

— Может и обойдем, только на юг, значит туда, куда шли мы сто лет, покуда сюда не пришли, туда, туда, через все лагеря, туда, где стреляют, расстреливают значить, где нет ничего, может и прав ты, ничего, совсем ничего, а на север, на запад или на восток – это все равно что на смерть, потому что невесть куда, а запаса мы можем взять на две недели – это максимум, а на носу осень, а осень тута, это, брат, не в кино — буря да дождь, да снег с дождем скоро уж, совсем скоро, а там и снег ляжет и морозы, а мы с тобой в штурмовочках да в сапожках, да с голыми руками, да с одним патроном, да без жратвы.

— Что же делать?…

— Табак наше дело. Последнее, надежда последняя – эта сучка вчерашняя, отыскать ее надоть, ежеле там лагерь и охрана и все, как положено, я у них узнаю что да как, а и убьют, так поделом мне, старому, легких денег хотел, без труда – получу безымянную могилу, это жаль, и не то мне жаль, что лежать мне придется без имени, черт с ним, с именем — не с меня началося, не мною и кончится, а то мне жаль, что одному придется, без своих.

— Ладно, старый, молчи, горазд ты слезы-то давить.

— А ты не слушай, ежеле не желаешь, — огрызнулся Иван, — я не для тебя, дурака, говорю, я для себя, мне так оно понятней, веселей так, оно проговоришься – как будто бы и не страшно.

— Что ж искать ее?…

— Спытаем. Может и найдем, а?…

— Может быть.

— Не с того же света она прибежала, не издаля – сблизка пришла, недалече где-то она, а стало быть и зона.

Озираясь, останавливаясь на каждом шагу, они вернулись наконец в свою зону, к своему складу, который был цел и невредим и это успокоило обоих.

— Перепрятать бы надо, хоть часть, хоть половину что ли перепрятать, схоронить, хоть здесь же рядом, только в земле, — зачастил Иван, — схоронить бы, а?…

— Я про то же думал, — тихо сказал Николай.

— Щас бы прямо, не дожидаясь…

— Чего?

— Ничего.

— Оно конечно, однако ни лопаты у нас…

— Лом, лом бы нужен.

— А то может пойдем, поищем, покуда утро, утренний час, покуда сонные еще, все сонные, а?…

— Айда.

Старик переломил двустволку, увидав цоколь патрона, дунул в перелом, защелкнул, снял с плеча, бережно положил в траву, расправил примятые стебли.

— Зачем?

— Не поможет, а ежеле охрана там хоть вполовину от той, что мне снится – их это ружьишко только разозлит.

— Что ж с голыми руками пойдем.

— С голыми безопасней будет.

— И нож оставить?

— И нож. Документ у тебя с собой, если что?… — помолчав, спросил Иван.

— С собой. А у тебя?..

— А у меня мой документ на морде написан. Ну что идем, что ли?…

— Идем.

— Эх, была – не была!

Они уже вышли из ворот зоны, но остановились — сомнения остановили их. Зон много, слишком много, каждую обойти – не хватит ни дня, ни ночи, ближайшие зоны пусты, это они видели своими глазами, когда на второй день бродили вдоль их бесконечных заборов, а как найти нужную, живую зону – не ведал ни один ни другой, покуда старику не пришла мысль забраться на вышку, что темнела в десятке метров от них, и поглядеть.

— Дымы, дымы должны быть, по дымам узнашь, — тараторил старик, словно заразившись таратором от ночной гостьи, — и баню топят и кухня дымит без конца, а может и еще что!…

— Прав ты.

— Лезь, — скомандовал Иван.

— Сам лезь.

— Чо ты, боисся что ли? – старик улыбнулся.

— Боюсь.

— Чего ты боисся?

— Высоты.

-16-

— Етит твою мать, — старик плюнул, озадаченно поглядел на Николая, — да невысоко тут.

— Невысоко, так и лезь сам, — огрызнулся Николай, — не могу я, с детства, с детства так.

— С де-етства, — передразнил Иван.

— Да.

— Полезу, ежеле глаза свои дашь мне.

— Что?…

— Говорил уж — не вижу я, не вижу толком-то!…

— Меня ты видишь?

— Вижу.

— И дым увидишь.

— Не веришь, значить?…

— Не верю.

— Ну, как знашь, — Иван откашлялся, — нет, брат, — старик махнул рукой, повернулся к вышке спиной, — и я не полезу, чо без толку гонять?…

Николай повернулся тоже, шагнул, встал, шагнул опять, ему хотелось знать, где она, чумазая, голодная, та, что видел он минувшей ночью, та, которую не рассмотрел — ему хотелось видеть ее сейчас, при свете дня. Она говорила, он вспомнил, что она говорила, она обещала вернуть котелок, стало быть, если это правда, она придет, придет, только когда?… А если старик прав и здесь чудом сохранился какой-нибудь лагерь и в нем, в этом лагере она, за проволокой, в бараке, голодная, забитая, чуть живая?… Он оглянулся на вышку – серые, щелеватые доски, из которых сделаны были ступени, ведущие наверх, частью покривились, частью отсутствовали, в полу площадки, по которой прежде ступал часовой, доски лежали через одну.

— Она еще ничего, крепкая, — не оборачиваясь, обронил Иван.

— Заткнись! — рявкнул Николай.