Андрей Васильев | Сталь

— Раз так, стало быть она звала одного, а приходил другой, а то и оба сразу, — следователь расхохотался, показав ряд мелких, нечистых зубов.

— Нет.

— Итак?…

— Что?

— Кто вы в действительности, кто вы есть, воинское звание, часть, номер зоны, цель?!…

— Я искал… — начал было Николай, осекся.

— Та-ак…

— Я хотел…

— Ну-ну, смелей, что же вы?…

— Я хотел узнать, где он, мой народ, Сталь, значит, где он есть, куда он делся.

— И для этого вы, если верить документам, приехали из Москвы, из самой Москвы!… – следователь поднял вверх руку, с вытянутым указательным пальцем, голос его вильнул, — забрались в эту глушь?

— Да. Мы не забрались – заблудились.

— Заблудились, вон оно что?…

— Да, заблудились, чуть не померли с голоду, шли, шли, уж потом шли куда попало, держали-то на юг, сбились, снова на юг, с юга пришли-то…

— С юга, стало быть?

— С юга. Да.

— Потому и шли на юг?

— Ну да, чтобы выйти назад, надо идти, откуда пришел, туда надо идти…

— Ну да, ну да…

— А как же?

— Это что же в Москве вас научили басни эти сочинять, или вы сами?

— Это не басни. Правда.

— Прежде-то там народ поискуссней был, поиску-уссней, поумней басни-то плели, покудрявей, какие умельцы были, какие умницы!… – следователь восхищенно щелкнул языком, — любо-мило!…

— Говорю, как есть.

— Бросила нас Москва-то, — лицо следователя заострилось, стало жестко, — бросила, да-с, как нерадивая мать незаконнорожденного ребенка, — следователь примолк, скрипнул зубами, — ну да не беда, там и народу-то нашего почти не осталось, в Москве, все жиды да арабы, да черные, да желтые, куча-мала, ноев ковчег всевозможной разноцветной твари — не о чем горевать!… Ну-ну?!…

— Заблудились, говорю, заблудились мы!…

— Да вы не обижайтесь, Николай Николаевич, не сердитесь, чего сердиться? Попались – имейте мужество признаться, умейте проигрывать, молодой человек, на зеркало-то неча пенять, коли рожа крива!…

— Чего там…

— Да-с!…

Николай обреченно кивнул.

— А про народ, ежеле желаете, я расскажу вам, охотно расскажу, хотите?

— Расскажите.

— Извольте. Народ этот весь здесь.

— Весь?…

— За исключением нескольких десятков мерзавцев, которые предали, отпали, которые отреклись, выродились, которых нельзя назвать народом, которые угрожают нам со всех сторон, которые засылают к нам шпионов и деверсантов, весь, весь! и спасен, спасен, спасен нами, нашими страниями, нашей кровью, если хотите, спасен народ по имени Сталь!!!… Да, благодаря этим глупым, жадным скотам, продажным политикам, мы теперь на вражеской территории, да, мы в кольце врагов, впрочем, как и всегда, да, мы многих потеряли, да, нас мало, нас адски мало, но самое главное, что мы вместе, мы есть, и рано или поздно мы выйдем из тени, мы выберемся из этой проклятой глуши, из мглы лесов, из топи блат, мы вознесемся пышно-горделиво!… Мы!… Мы… Мы умножимся, вновь умножимся, воспрянет великий народ, восстанет, расправит плечи, встанет с колен, все прибудет, вновь прибудет, вернется, все вернется, все вернем себе – и силу, и мощь, и число, и уменье, и землю, и воздух, и все, все!!!…

Голос следователя дрогнул, он отвернулся, обмахнул глаза белоснежным носовым платком, проглотил, вновь взглянул на Николая.

-20-

— Кстати, вы знаете происхождение этого имени – Сталь?

— Нет. Не знаю.

— Как же вы?…

— Но я хочу знать.

— Не знаете — жаль, жаль, — следователь поднял брови, пропустив мимо ушей последнее замечание Николая, — весьма жаль. Ведь вы Сталь, если конечно это правда, если не лгут ваши документы, которые нуждаются в тщательнейшей проверке, как и вы сам, вы понимаете, мы не можем рисковать оставшимся народом, слишком велика цена!…

— Я понимаю.

— Пхвально, похвально, юноша, браво, браво. А как там, к слову сказать, Москва-то, горят ли звезды-то кремлевские, рубиновые звезды-то горят?…

— Горят.

— А театры-то в Москве открыты, блещут?!…

— Не знаю, были открыты…

— Не знаете, стало быть не интерсуетесь, не ходите по театрам, воистину – что имеем – не храним… Не любите, значит, не театрал, стало быть, попроще, попроще развлечений ищете, жаль, жаль, честное слово, жаль, а может вы и не были в Москве-то, отрадясь не бывали?…

— Я там родился.

— Какое метро у Художественного театра, ближайшее, ну-ка, какое, какое, название быстро мне, ну?!…

— Охотный ряд.

— Ну-ну, — следователь поднял брови, опустил, — так вот о народе – был русский народ, великий был народ, спору нет, был когда-то, был, да-с, жил как-нибудь, терпел, воевал, мужал, так сказать, поднимался, опускался, голодал конечно, бывало, пил горькую, и бит бывал, все было, покуда не пришел, покуда не сел на Руси великой, величайший из великих государь – Сталин! Слыхали небось?…

— Кажется…

— Ка-ажется, — передразнил Николая следователь, — конечно слышал, не мог не слышать, не мог, ибо слышал о Сталине всякий человек на этой земле и всякий народ!… Ста-алин!!!… — следователь опять отвернулся, обмахнув платком глаза, продолжал, — и благодарный русский народ, который в вечном, неоплатном долгу, который благодарен был великому Сталину за то, что Сталин накормил его, голодного, просветил его, сирого, убогого, пьяного, полуживого, за то, что собрал, защитил, направил, осиял его гением своим, светом своим обласкал, теплом своим согрел – народ сам выбрал себе имя, сам, сам, без подсказки, без ропота, без колебаний, и называться стал — Сталин, народ-Сталин, понимаете ли вы это, несчастный вы человек, народ, народ, целый огромный народ-Сталин, великий народ, величайший!!!… — на ходу выхватывая носовой платок, следователь выбежал за дверь, несколько минут он сморкался там, всхлипывая, шумно дыша, топоча, наконец вернулся, лицо его было смято, бледно, — так-то, молодой человек, так-то вот, а уж потом, со временем, нечистоплотные, непорядочные, неумные люди сократили великое имя великого народа, оттого, что лень стало произносить, да-с, Сталь стали говорить – Сталь, просто Сталь, так и повелось, и прижилось, Сталь, мол дескать, Сталь, Сталь, – следователь отвернулся, долго смотрел в окно, — лень потому что, — грустно прошептал он, — лень им, проклятым, лень, но ничего, мы вернем, все вернем, мы вернем народу его великое имя, великое имя величайшего человека, мы вернем, вернем, мы вернем!…

— А где он теперь?…

— Кто?

— Сталин?

— Кто???… — лицо следователя застыло и сам он сделался неподвижен.

— Ну да?…

Наконец мышцы его лица задвигались, будто были сами по себе, глаза следователя потемнели.

— Величайший из великих государей российских Иосиф Виссарионович Сталин почил в бозе!… – следователь поперхнулся.

— Где?…

Следователь задергался, как на шарнирах, выскочил за дверь, вошел опять, увидев Николая брезгливо и мелко замахал маленькой белой рукой, остановился, некоторое время стоял в нерешительности, казалось – он никогда уже не будет прежним следователем, потому что никогда не придет в себя.

— Так кто же вы, кто вас сюда прислал, кто, с какой целью?!!! – голос следователя вдруг взвился до пронзительного, истерического фальцета, — кто ты такой, кто, кто, отвечай, счволочь, отвечай, ну, ну?!!!… Эй, Михеева ко мне, — крикнул следователь в коридор, в коридоре затопали, стихло, затопали опять, кто-то вошел в кабинет, задышал за спиной у Николая, – Михеев, начинай, — кто-то шагнул к Николаю сзади, покашлял, — постой, будешь говорить? – обратился следователь к Николаю, — спрашиваю последний раз, дальше тобой займется Михеев, он наш штатный мясник, освежует любого, он наш человек, верный он человек, он безжалостен и силен, как зверь, собственно, он и есть зверь. Ну так как, говорить будешь?

— Буду.

— Вот и хорошо, вот и прекрасно, Михеев, подожди за дверью. Итак, кто ты, кто тебя послал, с какой целью?!…

— Я…

— Враги, тебя послали враги, наши враги коварны, беспринципны, бесчестны, грязны их помыслы, отвратительно грязны, они – мразь, человеческая мразь, они посягают на самое святое – на будущее целого народа, на его великую идею, на идею его возрождения, на его надежду, на его великую силу, на его бессмертную душу, они хотят растоптать самое святое, они хотят превратить наших женщин в шлюх, они хотят растлить наших детей, они хотят превратить наших мужчин в рабов, они хотят, хотят… — следователя повело, он качнулся, схватившись за край стола, сел, бессмысленно вращая глазами, сделавшись теперь совершенно похожим на сломанную механическую куклу, медленно приходя в себя, наконец, плеснув в тонкий стакан из графина, опрокинув в себя, фыркнув, продолжал, — о чем бишь я?… А?… Да… Они хотят отнять у народа будущее, ты это понимаешь, у твоего народа, у великого, несчастного народа по имени Сталь, они хотят лишить его будущего, светлого, счастливого будущего, великого будущего, так кто, кто послал тебя, дрянь, с какой целью, кому ты служишь, сволочь, что ты должен был узнать, что, что, или может быть ты должен был совершить теракт, а? а? должен, должен, ты должен был убить?!… Кого?!.. Подполковника, нашего вождя, начальника, ты посягал, ну, ну, говори, говори, не молчи, говори, черт бы тебя взял, почему ты молчишь, почему?!… Михеев!…

Кто-то бросился на Николая сзади, принялся душить, тонкие сильные пальцы скользили по горлу, пытаясь обхватить, сжимая Николаеву шею, внезапно пальцы ослабли, отстали, Николай подвигал шеей, в следующую минуту, мелькнув перед галазами, что-то длинное, узкое, плотно легло ему на горло, тот, который тянул за концы, рычал за спиной Николая, Николай силился вздохнуть раз, другой, скоро сделалось темно, теряя сознание, Николай услышал гром падения собственного тела.

— Будешь говорить? – Николай услышал это, как только открыл глаза.

— Что?…

— Будешь?

— Буду.

И опять Николай, хрипя сухим, придушенным горлом, рассказывал как и зачем оказался в лесу, и опять, срываясь на визг, кричал следователь, и опять невидимый Михеев душил его. Дело кончилось обмороком.

Теперь всякий день с ужасом покидал Николай узкую, низкую камеру, в которой не мог он вытянуться, не мог встать во весь рост, потому что всякий день его вызывал следователь, всякий день начиная разговор издалека, скоро сбиваясь на истерику ненависти, следователь задавал Николаю одни и те же вопросы, потом его душил Михеев, потом становилось темно. Горло Николая было истерзано, болело, хрипело, горело от бесконечных удавок Михеева, есть он не мог оттого, что не мог глотать даже баланду, он только пил, когда ему давали пить, руки Николая покрылись струпьями и кровоточили от наручников, которые снимали с него лишь по ночам, он устал, как может устать только зэк, которого истязают, которому минуты отдыха дороже, прожитых в мечтах, долгих покойных лет.

Наступил день, когда Николай не смог уже подняться с нар без посторонней помощи, наступил день, когда Николай принялся звать смерть, которой когда-то боялся. Он хотел умереть, он не желал избавления, он не желал ничего и не сожалел ни о чем, он был готов к смерти, как человек бывает готов к жизни, к ее пространству, к ее дали и неизвестности.

— В больницу его! — крикнул следователь, увидев жалкого, изможденного Николая, простертого в узком коридоре бура, — немедленно, лечить, — ты не избавишься от нас, — продолжал он, хлопая Николая по запавшим, обросшим щекам, пока того грузили на маленькие, колченогие носилки, — ты не уйдешь от вомездия, никто не уйдет от возмездия, никто, никто!!!… Мы достанем всех, мы достанем вас на земле, под землей, мы достанем вас на том свете, мы не простим!!! Доктора, зовите доктора, Михеев!…

— Я, — рявкнул Михеев откуда-то из темноты.

— Быстро, быстро!… Бегом, какого черта ты возишься?!…

— Вот он я!…

— Отдашь ему свою кровь, если понадобится!…

— Кровь?… – Михеев заурчал, как собака, — пошто кровь-то?…

— Понял, ты меня понял?!… – кричал следователь, — отвечай?!

— Так точно, — обиженно мямлил Михеев, — понял я, отдам, держи карман шире…

— Оба сволочь.

***

Кровать была мала и все же Николай мог вытянуть ноги, впервые за много дней, лечь, вытянувшись во весь рост. Пайка в больничке была жирнее, чем в буре, на второй день к вечеру Николай съел кашу, похожую на ту, что нашел на складе брошенной зоны, каша напомнила ему все, что было с ним в последнее время и прежде всего Эмму, которая теперь казалась смутным воспоминанием из прошлого, и только когда любовь, которую он все еще испытывал к ней, ожив в оживающем молодом теле, толкнулась в его крови, Николай легко вспомнил и пожалел, и оправдал ее в глазах своих, и оправдав – простил. «Чужие – значит враги, — думал Николай, — запуганы они, бедные, запуганы навсегда, на веки вечные и если бы они, Эмма и ее несчастный отец, не сдали бы их с Иваном этим вооруженным, маленьким, злым сумасшедшим – не жить бы им самим. Хотя почему сумасшедшим? Кто из нас более сумасшедший, или скорее – кто из нас несумасшедший?… – риторический вопрос, который, как всякий риторический вопрос, не предполагал и не имел ответа, повис в воздухе. Не желая более думать, Николай вздохнул — вопрос исчез.»

Николай тем временем огляделся, низкие зарешеченные окна, низкие белые стены, низкие, в желтых потеках, потолки больнички он видел вчера и позавчера, однако ему казалось, что он здесь один, но на кровати, что стояла через одну от той, на которой квартировал он сам, было сбито, и застыло неподвижно в форме, лежащего на боку, человека, выцветшее серое одеяло.

«Может быть и нет там никого, думал Николай, — мало ли, спал кто-нибудь, — прежде спал, а теперь постель приготовили к смене, потому что тот, который спал, выздоровел или… — Николай вздохнул, — умер.»

— Живой?… – одеяло задвигалось.

— Жив.

Показалась седая голова, ошалев, Николай приподнялся : Иван?… — однако на свет появилось другое лицо.

— Не Иван.

Увидев незнакомое лицо, Николай вздохнул, человек закашлял мелко, часто, часто, как бывало, говорила Эмма : кхе, кхе, кхе, кхе, кхе, кхе…

— Тихон, — представилось лицо, — а я думал – конец тебе, думал подохнешь ты, чуть живой был-то, — между приступами кашля вставил Тихон, — а я Тихон, бывший школьный учитель…

— Ты?…

— Было давно, теперь уж неправда, — успокоил Тихон, — большой был, как ты был, да вот высох, — Тихон зажмурился, умолк, — не верь, в зоне никому, никому, слышишь?…

— Слышу.

— Не верь, не бойся, не проси.

— Тихон?…

— С того света спихан.

— Я Николай.

— Помираю я.

— А?…

— Ich sterbe.

— Что?…

— Писатель был, Чехов, слыхал может быть?

— Нет.

— Смешно писал. Он врач был, чахоткой болел, перед смертью сказал : Ich sterbe, — по-немецки значит – я умираю, все знал, потом, говорят, шампанского попросил…

— Кто?

— Чехов.

— Дали?

— Чего?

— Шампанского?

— Не знаю. Не узнаю теперь уж… — Тихон коротко вздохнул, — все наоборот…

— Что?…

— У меня. Не как в той глупой поговорке — с этого спихан я, с этого света, так выходит.

— Ты-то?…

— Я-то.

— Что так?

— Так. Чахотка у меня. Как у Чехова.

— Что это?…

— Туберкулез.

— Может еще отойдешь?…

— Отойду. Скоро уж.

— Когда?

— Неделю-другую, не больше.

— Жаль, — сказал Николай безо всякого сожаления.

— Никого тебе не жаль.

— Всякого жалко.

— Да и ни к чему это, жалость твоя.

— Как скажешь.

— Откуда ты?…

— Из Москвы.

— Вон оно что, с самой Москвы-ы… — лицо Тихона осветилось, — в Москве, говорят, жи-изнь… — мечтательно протянул Тихон.

— Ничо, жить можно.

— А тут ты как?…

— По глупости. Пошел искать…

— Чего?

— А?…

— Чего, спрашиваю, искать, грибов?

— Народ. Сталь.

— Заблудился, — Тихон понимающе кивнул всклокоченной головой.

— Да, заблудился, ты откуда знаешь?…

— Радио.

— Что?…

— В зоне все всё знают, помни об этом, — прокашлял Тихон, сплюнул в ладонь красным, размазал по одеялу, — всегда помни, и если врать начал, ври одно всем и начальникам и зэкам.

— Я правду говорю, мне врать незачем.

— Мне все равно, я помираю.

— Я правду…

— Пореже.

— Что?…

— Слово это пореже здесь. Правду. Не любят…

— Кто не любит?

— Никто не любит. А насчет того, что заблудился ты – забудь, не повторяй, противно слушать.

— Почему?

— Потому что ты пришел точно, по адресу, тут он, твой народ, весь тут, да еще кругом, так что не заблудился ты, в точку попал, прямо пришел, в самый раз, все тут, вся Сталь здесь.

— Неужели вся?…

— Вся. Мужская зона, через два забора женская, так что все тут, и дети тут же.

— Дети?…

— Немного, двое всего. Смышленые.

— Госсподи…

— Вспомишь, еще не раз вспомнишь…

— Госсподи, госсподи…

— Вымрет он, народ этот, не народ это, так, остатки, крохи, крошки, как знаешь, на столе после обеда, смахнут – и нет их.

— Кто смахнет?…