Андрей Васильев | Сталь

— Что?…

— Кто смахнет, спрашиваю?

— Время. Спать пора…

— Не хочу я, выспался.

— Я хочу.

— Спи.

Тихон нырнул под одеяло, затих, слышно было, как он покашливал мелко, часто, сплевывал, Николай думал о народе по имени Сталь, и думая, ловил себя на мысли, что ему все равно, что нет ему никакого дела до этого несчастного народа, сидящего в этих проклятых зонах, а есть дело только до себя одного, только о себе печется он, только по себе страдает, и даже Эмма, к которой совсем еще недавно питал он самые нежные чувства, даже ее судьба не волновала его, как своя собственная, которая целиком была в руках злых, маленьких людей.

-21-

Вытянувшись, Николай закрыл глаза, положив левую руку на лоб, приготовляясь думать о многом, в эту минуту в коридоре вспыхнул свет, дверь распахнулась, со шваброй, тряпкой и ведром вошел человечек, размеры которого поразили Николая – ростом он был ниже обычных маленьких людей, к которым Николай успел уже привыкнуть, на целую голову и, вероятно, если бы Николай встал на ноги – человечек был бы ему по пояс. «Ребенок?…» Человечек поставил ведро, на мгновение поворотился к свету – Николай увидел, уменьшенные вдвое, взрослые черты сорокалетнего мужчины.

— Госсподи… — прошептал от неожиданности Николай.

— Заткнись, — детским голосом рявкнул человечек.

— Госсподи…

— Кому говорят?! – человечек грозно сверкнул глазами, — лежишь и лежи, сука огромная, а то брошу – сам будешь мыть, козел.

— Давай, давай, — Тихон, зашевелился, высунулся, захохотал, хохот его перерос в страшный, насадный кашель, однако он не унимался, — давай, мой, козленок, жалобу напишу начальнику, пайки лишит…

— Умри, — невозмутимо отвечал человечек.

— Скоро уж.

— Скорей бы.

— А тебе что за прибыть?

— Говна меньше.

— Не боись, меньше не станет…

— Я никого не боюсь, — человечек недобро взглянул на туберкулезника.

— На твой век хватит.

Человечек издал странный птичий звук, вероятно означавший, что ему надоела пустая болтовня, утопил тряпку в ведре, постоял, о чем-то раздумывая, никуда не торопясь, почесываясь, наконец выудил тряпку, выжал, бросил с двух сторон на короткую разбухшую швабру, сопя, принялся возить ею по доскам.

— Во-от, — одобрительно кивал Тихон, — хорошо мой, не ленись, маленький…

— Глаза вырву, сука, — отвечал мойщик в своей привычной манере.

— Углы не забывай, будь умницей.

— Подохни.

— Во-о-от… Не торопись, торопиться не следует, срок-то пожизненный, так что спешить некуда.

— Пожизненный?… – спросил Николай, неотрывно глядя на человечка.

— Пожизненный, пожизненный, — живо отвечал Тихон, — за убийство пожизненый срок — сроду так. Враг ведь это.

— Кто?

— Враг. У Сталей – все враги. Давно было, налетели они на нашу любимую зону, враги-то, как саранча, палили во все стороны, многих побили, побили и их, этого ранили, потому и поймали, убил он, эй, ты кого убил-то?…

— Жаль, что не тебя.

— Зэка какого-то, видели, кто-то видел, свидетели есть, хорошо еще, что не убил он конвоира, охранника, или начальника какого, расстреляли бы тут же, и фамилии бы не спросили, и башку бы отрубили, и руки, и ноги, еще б короче был, да у него небось нет фамилии, слышь, ты, короткий, у тебя фамилия-то есть, слышь, браток, — Тихон свесился с кровати, заглядывая в подкроватные сумерки, — эй, как, говоришь, фамилия-то твоя?…

— Сталь, — человечек выпрямился и смотрел прямо.

— Не может быть…

— Сталь, — с подчеркнутой гордостью опять произнес человечек.

— Ты, небось, тоже Сталь? – спросил Николая Тихон.

— Тоже.

— И я.

— Стало быть не соврал следователь, стало быть правда?…

— Все правда. Все тут. Живых сотни три, да еще на погосте вон, за зоной на кладбище тыщи вповалку лежат.

— Как же это, как вышло-то?…

— Так вот. Вышло.

— Как?…

— Черт его знает… — Тихон помолчал, кажется он хотел что-то сказать, раздумывая, обминая рукой подушку, наконец, бросив ее под себя, лег на живот, отвернулся и так лежал, покуда человечек не закончил мытье полов и не погасил свет.

— Не понимаю, — начал было Николай.

— Чего ты не понимаешь?

— Ничего не понимаю. Целый народ!…

— Ну и что?

— Огромный народ?!…

— Не такой уж огромный.

— Миллионы!…

— Так что ж?

— Миллионы людей?!…

— Какого черта не спится тебе, какого черта, я спрашиваю?!…

— Не спится вот… — Николай сел в постели.

— Мне вот спится, очень даже спится, да ты мне не даешь!…

— Прости.

— Да ладно…

— Прости меня…

— Да ладно!!!… – Тихон поднялся, свесил ноги, положив подушку на прутья кровати, прилег, вздохнул, – эх, покурить бы!…

— Тебе?…

— Ох, как хочется!…

— Тебе то?…

— Ты думаешь – мне курить неохота?!…

— Нельзя тебе.

— Дурак ты. Мне теперь все можно, все, вообще все, я теперь свободен, я и на мокрое могу, я начальника могу послать, срал я на него, на начальника, я его и убить могу, крысу вонючую, у меня теперь другой начальник будет, покруче!…

— Какой?

— Господь бог.

— А-а…

— На.

— И жрать вдруг захотелось, давно не хотелось, совсем не хотелось, а тут вдруг – на тебе, жрать охота, так и сосет, так и гложет, может не подохну я, может поживу еще?…

— Живи.

— Легко сказать – тубер, от легких-то даже корешков не осталось, так, труха, кровавая каша.

— У меня есть…

— Что?

— Кусок хлеба, от обеда осталось, так взял, на всякий случай, глотать-то не могу.

— Михеев?

— Он.

— Сука, прихвостень, шкура навозная.

— Будешь? – вынув из тумбочки, Николай протянул ему свой хлеб.

— Буду.

Тихон потянулся, потянулся Николай, руки их встретились, пальцы у Тихона были холодные.

— Мерси.

— На здоровье.

Тихон приложил хлеб к ноздрям, вдохнул раз, другой, третий, покашлял, вдохнул опять.

— Не могу, как пахнет, дурею от этого запаха, счастливый делаюсь, как дурак, все равно, как ребенок.

— М-м…

— Да.

Старик потрогал хлеб губами, отломил, положил в рот, прижал языком к нёбу, закрыл глаза.

— Хорошо тебе?

— Хорошо.

— Знал бы, давно бы отдал.

Тихон улыбнулся.

— Я люблю хлеб.

— Я люблю жизнь, даже эту, собачью, люблю, любил то есть, надо привыкать к прошедшему времени.

— Может еще обойдется.

Помолчали.

— Ты это…

— Что?…

— Запомни, — Тихон некоторое время лежал неподвижно, не открывая глаз, Николай начал уже беспокоиться.

— Эй, Тихон, — окликнул он старого зэка.

— Никому никогда пайку свою не отдавай, — открыв глаза, произнес тот, — ты понял, дурень?

— Понял я, понял.

— Потому — силы твои, молодость твоя — это все, что у тебя в зоне есть, все твое оружье, вся твоя подмога, покуда есть силы – ты в зоне живой, а как нет силы – подохнешь, никто не поможет, никто, в больничку положат – так это для отвода глаз, не лечат тут, никого не лечат, врач есть, а не лечит, нечем лечить-то, давно нечем, для начальства лекарства есть, для зэка – пули жаль, лежи — подыхай, подохнешь — никто глазом не моргнет.

***

— А народ этот сам себя сожрал, — проговорил Тихон, когда сморило уже Николая, когда завалило заполночь.

— Как это?

— Рабы.

— Что? – Николай поднял голову, будто услыхал знакомое имя.

— Все рабы, мы рабы. Сталь — рабы. Сперва татары из спины триста лет ремни резали, потом в крепостные его, народ этот, крепостное право ему, в рыло ему, в харю, чтобы крестьянина к месту прибить, чтобы в вещь его обратить, в раба, чтобы было, кому работать на хозяина-то, чтобы по рукам, по ногам связать его, бедного, чтобы чуть какая война – в солдаты его, неразумного, чтобы, ежеле нет войны, а развлечься чешется, а на кабаки да побрякушки денег нема – продать его, глупого, безвольного, как скотину продать, отца в одни руки, мать с детьми в другие, а ежеле в побег от сладкой-то жизни, ежеле в побег сорвется — за побег-то – ноздри рвать ему, да в Сибирь, в снег, в мороз, в цепях, в лаптях, чтоб полгода пешком, чтобы бежать ни-ни, чтоб и думать боялся, чтобы всего боялся он, русский человек, чтобы от страха замирал при одной мысли, учил небось в школе-то?…

— Учил, — неуверенно выговорил Николай.

— Потом Ленин, недоучка, сволочь, шпион немецкий, мразь, не то калмык крещеный, не то немец обрусевший, по матери то ли швед, то ли еврей, коммунисты, будь они прокляты, потом людоед, Сталин значит, и после него были люди, да и не люди — так, слизь – вот эдак без малого семьсот лет, семь веков, а то больше — рабы, рабы, русские-то, бывшие-то русские, те, которые теперь Сталь – начисто все рабы, насквозь все рабы в поколениях, в семьях, в мыслях, в чувствах своих — чувствуют только ненависть, ко всему, любить не могут, не способны, думают как рабы, только о том и думают, как бы перед начальником лечь половчее, как ноги пошире раздвинуть, как угодить, ублажить, жрут, как рабы, как скоты, спят, гадят, стучат друг на друга, зла, зла желают всем и вся, как рабы, все рабы и мужики, и бабы, и старики, и дети, и последние нищие, и начальники – все, все!…

— Неужели все?…

— Все. Ни конца, ни края нет рабству этому, в каждой русской душе прежде всего сидит раб, сидит, живет, хочет, а чего он хочет, знаешь ли?…

— Не знаю.

— Хозяином быть хочет он, сволочь, хозяином рабов, хочет хозяином быть — в ту же минуту хочет хозяйские подошвы лизать и никто из них, из нас то есть, из Сталей, никогда не желал стать свободным, свободным человеком, не хозяином рабов, лишь поднявшимся, по сути – тем же рабом, но – свободным!!!… – Тихон зашелся, кашель бил его несколько долгих минут, наконец отпустил.

— Да…

— Что?…

— Я знаю, знаю это, рабство это, покорность эту, — заговорил Николай, — в себе знаю, в отце моем, в матери моей, в себе, во мне много, слишком много, не хочу знать, а знаю, и страшно мне знать.

— Вот так, паря, вот так вот и сожрал себя народ этот, одни рабы других сперва как дрова продавали, потом, пришло время — в лагеря загнали, расстреливать стали тысячами, сотнями тысяч, ни за что ни про что, в угоду начальству, слова выдумали, враги мол, враги народа из того же народа – сами себе враги, значит, это, чтоб расстреливать ловчей, проще чтоб, расстреливали с удовольствием, с огоньком расстреливали, и мужиков и баб, детей с двенадцати лет, с огоньком, с хохотком, истязали – потом расстреливали, после новые рабы расстреливали тех, которые расстреливали прежде, и так дальше, и так дальше, и так дальше, покуда не сошел несчастный этот народ на нет, покуда не осталась горстка, щепотка. Отрицательная селекция, по простому — это когда выживают худшие, слабейшие, умнейших-то постреляли, больших-то, умных-то, красивых, как собак постреляли, первых постреляли, с того и началось, давно началось, людоед горазд был стрелять, Сталин-то, боялся он их, до поноса боялся, до судорог, боялся, что выбросят они его, вышвырнут из кремля, из головы, из жизни своей, рабами быть перестанут, со страху-то миллионами убивал, и старых, и малых, и правых, и виноватых, всех подряд, всех, всех, видал небось могильники-то!…

— Видел.

— А теперь вон – помнишь героя, что полы-то мыть приходил, с пожизненым сроком – это Сталь, самая, что ни на есть Сталь! — во что выродилось, вылезло, выперло, во что вышло, народ вышел, народ иссох, корень иссох, в карликов обратился народ этот, в зверят, уж не люди, звери уж давно, а теперь и не звери даже – зверята, опасные, злые зверята, этот из Сталей мал был, а ведь Стали и меньше есть…

— Неужели есть?…

— Есть.

Тихон умолк, Николай, думал, не имея сил верить, уминая услышанное в голове, меж тем старый зэк побледнел, бледность его светилась в темноте, дыхание сделалось тяжело и прерывисто, через минуту он вздохнул в последний раз, выдохнул, застыл.

Осел, нос заострился.

«Умер, — это Николай понял сразу, понял и не испугался.»

— Чо вы орете, суки, суки?!!!… – в следующую минуту в лазарет влетел тот, что мыл полы, увидев мертвого зэка, он испуганно вскрикнул, попятился, убежал, топая огромными, не по размеру, обрезанными сапогами. Еще минут через пять, топая уже хором, вошли зэки побольше, трое в черных робах, с впалыми щеками, бритое, лицо одного из них показалось Николаю знакомо.

— Иван?…

Иван обернулся, шагнул к Николаю, сунул к носу острый кулак.

— Я те покажу Ивана, язык отрежу, ссука, гражданин начальник, не Иван!… Еще раз пикнешь, убью!

Иван командовал пришедшими зэками, командовал зло, жестко : взяли, ну, чо ты копаесся, один за руки, ниже локтя бери, дурак, другой за ноги, ну же, ну, свинья, не раскачивай, не переверни, потечет дерьмо, — наскоро обшарив кровать, заглянул под жидкий, комковатый матрац, — пошел, дверь держи, твою мать!

Несколько минут Николай сидел в оцепенении, слишком многое требовалось пережить, понять, остановить, он пытался вернуть в своей памяти время, слова, которые говорил Тихон, он хотел вернуть эти слова, он хотел услышать их вновь, он хотел бы записать их, но их не на чем было записать, тогда, вспоминая, он принялся заучивать их наизусть.

— Рабы, — шептал он, — людоед, рабы…

Преобразившийся Иван не шел у него из головы.

«Что ж он в начальниках, Иван-то? – думал Николай, — в похоронной команде, видать, слова не сказал, убить обещал, это он при них не хотел, или теперь уж всегда так?…

— Рабы, — опять произнес он слово, усвоенное им, верное слово, объяснявшее многое в его сердце, в его жизни, в жизни его отца, его народа, — рабы и есть, — Николай улыбнулся, будто нашел, что искал, будто искал он не народ, но слово, ключ к народу, к его жизни и смерти, — ра-бы. Ну конечно…

Николай спустил ноги с кровати, встал прошелся по палате, все произошедшее, и разговор с Тихоном, и его скорая смерть, и появление нового Ивана словно обожгли Николая, прогнали сон, зарядив его какой-то темной энергией — ему хотелось размахивать руками, ему хотелось кричать, ему хотелось драться, ему хотелось говорить с Тихоном о своем отце, о народе по имени Сталь, говорить, говорить, говорить! Он подошел к его постели, помедлив, отдернул одеяло, увидел сбитую серую простыню, испачканную, распозшимися безобразными пятнами, многодневными сгустками сплеванной крови. Увидев, Николай отпрянул, отошел, вздохнул, обернулся – его тянуло к постели, которую утром, вероятно выбросят, может быть сожгут, он хотел запомнить, он хотел взять что-нибудь на память об этом человеке, что-нибудь, что подтверждало бы их встречу и разговор, и мысль, и смысл, что-нибудь, все равно что, побродив по палате, он вновь приблизился к опустевшей постели, приподняв матрац, не нашел ничего, в тумбочке, что стояла рядом с постелью тоже, наконец перевернув подушку, он увидел пришитую к грязной наволочке, единственную зетертую пуговицу, маленькую и безликую белую пуговицу. Николай оторвал ее почти без усилия, уложив на ладонь, взвесив, рассмотрев, как драгоценность, он просиял.

Меж тем, ночь была к концу, Николая клонило в сон, он хотел отдохнуть от мыслей, от переживаний, от самого себя, он хотел спать. Он лег, но прежде, чем заснуть, он вспомнил умершего Тихона, дыхание которого еще витало в спертом воздухе больнички, и вспомнив, и собравшись проститься, встретился с ним заново в своем воображении, и поблагодарил за пережитую давешнюю встречу, и за эту, новую, думая о нем, как о живом, думая о том, что, встретив его, обрел он что-то дорогое, не потерял, но получил, нашел нечто, что не потеряет уже никогда.

Страшную ясность.

Правду.

Правду ли?…

Вопрос сунулся с сомнением, Николай улыбнулся — он не боялся сомнений, он не боялся ясности, он принялся думать о том, почему не боится он ни ясности, ни сомнений, он задремал, когда непривычные, резкие звуки разбудили его. Звуки повторялись с странной периодичностью, с пугающим треском.

«Стреляют, в кого стреляют?…» Николай бросился к окну, в следующую минуту из окна вышибло стекла, разбросав по полу, превратив в крошево, в зоне все пришло в движение, люди и тени метались из стороны в сторону, кто-то истошно кричал, слов было не разобрать, вдруг что-то вспыхнуло, звук взрыва ударил в уши, в глаза, обхватив голову руками, Николай лег под стену, время от времени выглядывая в окно, придумывая, что ему делать, понимая, что не выйти, не вырваться, потому что нет у него сил, потому еще, что решетки на окнах крепки, часты, может быть уйти через дверь, но при двери дежурным этот, короткий, свирепый зэк, который… Николай шагнул к двери, распахнул ее — короткого на месте не было, выстрелы стали гуще, чаще, солдаты и зэки в черном сражались, прячась за бараками, падая, поднимаясь, отступая.

«Госсподи, госсподи, — думал Николай, — привыкнув причитать, — что еще, черт меня возьми, что еще случилось, что случится, что будет из этого всего, кто напал на эту проклятую зону, кто посмел – враги? А ежеле победят они, враги, что будет с ним, что будет с Иваном, что будет?!!!…»

Пули засвистели, громко, сухо захлопали по доскам прямо над его головой, он присел, вытянулся на земле, собирая животом песок, вполз обратно в лазарет, затворив за собою дверь, тяжело дыша.

-22-

Бой то стихал, то вспыхивал вновь, Николай по-прежнему не знал, что ему делать : бежать, оставаться здесь, вырвать из мертвых рук оружие, присоединиться к одним, к другим, бросить все и бежать без оглядки, но куда?…

Бой меж тем не прекращался, уже трупами маленьких солдат и зэков были усеяны плац и предзонник, ворота которого были выворочены, словно кто-то огромный, тысячесильный выдернул их из земли. Николай то и дело выглядывал в окна, отыскивая подсказку, хоть намек на то, что ему делать, куда идти и идти ли, или может быть остаться, или сражаться с оружием в руках, но за кого, разумеется не за тех, которые пленили и истязали его, но тех, нападавших он не знал, не понимал их целей и устремлений, и потому не представлял себе – можно ли сражаться за них. Внезапно он понял, что каждый, лежащий на плацу, мертвый – это убитый из народа Сталь, это убитая часть его самого. Ему захотелось драться, сопротивляться бессмысленному убийству, сопротивляться во что бы то ни стало, препятствовать истреблению народа, по имени Сталь, он думал еще минуту, другую, страх боролся в нем с долгом, которым он полагал сопротивление бессмысленному убийству, наконец он поднялся, подошел к двери, приоткрыл ее, выглянул – солнце освещало ужасную картину, стрельба однако не утихала, напротив, плотность огня росла, будто людей становилось все больше и больше.

— О, госсподи, — шептал он, все еще стоя за дверью, — спаси и сохрани, сохрани и помилуй, — рука его сама потянулась к знамению, он перекрестился несколько раз, сполз вдоль двери по косяку, и, опережая свои желания, вылез на свет, схватив за отброшенную руку первого попавшегося лежащего солдата втянул его в лазарет, и только уложив на кровать, приник ухом к его груди. Он не понимал, что слышит он в эту минуту — свое ли сердце, сердце ли солдата, он понимал, что надо что-то делать, делать, делать, он выполз и приволок второго, третьего, услышав стон, Николай бросился перевязывать, перевязывал неумело, оторванной от несвежей, серой простыни, полосой, но движения эти наполнили его гордостью за самого себя, ощущением необходимости, абсолютной нужности, перевязав третьего, он приволок четвертого, пятого, на пятом кровати кончились, он принялся складывать солдат на полу, складывать и перевязывать, и опять втаскивать, складывать, перевязывать, и снова, покуда не почувствовал, что если притащит еще одного – он умрет сам. Умрет от усталости.

Он уснул счастливым, тут же на полу, проснувшись часа через полтора, он застал за окнами все тот же солнечный день и себя самого в комнате, полной мертвецов. Солдаты были мертвы, по полу полз, поднимаясь, отвратительный сладковатый запах, кровь на солдатских телах и одеждах почернела, мухи, налетевшие через расстрелянное окно, тучей кружили над мертвыми, живот первого, принесенного им солдата, безобразно вздулся. Бой прекратился, звучали лишь отдельные, редкие выстрелы, Николай сидел один, живой среди мертвых, пытаясь понять – что ему, черт возьми, делать, куда идти, кого искать. «Надо добыть оружие, — это он понимал сейчас, понимая, что с оружием в руках он становится чрезвычайно опасен для тех, которые брали его в плен, но он опасен для них и без оружия, он опасен для них во всяком случае, потому что велик ростом, потому что чужой, потому что враг, потому что они рабы.»

В эту минуту бой грянул с новой силой, мысль оборвалась, взрывы и выстрелы, звучавшие теперь чуть поодаль, слились в один сполошной гром, пронзительные женские крики неслись с восточной стороны зоны. «Там бабы, дети, — он вспомнил, как Тихон сказал ему про женскую зону, он вспомнил, он не знал, что с этим делать, он был истощен и голоден, но он был жив. — Так что же, что жив? – думал он, сидя среди трупов, понимая, что мертвых прибывает с каждым выстрелом, с каждой минутой, и значит надо идти защищать тех, которые беззащитны, но, однако, если он возьмет в руки оружие и сам станет убивать тех, которые убивают – он увеличит количество мертвецов?…» Мысли боролись в нем, боролись желания, страхи, он устал от борьбы, которую не в силах был прекратить, которая все не прекращалась, оттого, что каждая сторона, мысль, желание, находило новые доводы в свою пользу, новые аргументы, новые слова.