Андрей Васильев | Сталь

Он устал.

Он хотел идти, он хотел остаться, он хотел спасти кого-нибудь из народа Сталь, он хотел спастись, он метался, трупный запах становился невыносим, он встал, подошел к окну, услышав крик, донесшийся со стороны женской зоны, он ринулся к двери, распахнул ее, солнце ударило в глаза, он ослеп, споткнулся обо что-то мягкое, вскрикнув, упал, десятки маленьких рук схватили его, перевернули, принялись крутить еще больные, только заживающие руки, кто-то бил его в лицо, кто-то кричал громко и скоро бесконечные ругательства, он сопротивлялся, он рычал и рвался — тщетно, руки его были связаны, связаны были ноги, голова была замотана чем-то черным.

— Какой огромный, — звучали вокруг басовитые детские голоса, — мог бы нас всех убить!…

— Он и хотел!…

— Ты откуда знаешь?

— Ты видел его рожу, а его зубы — зверь, чистый зверь, зачем, думаешь, они держали его в лазарете?…

— Зачем?

— Чтобы одурачить нас, чтобы заморочить, чтобы думали мы, что нет у них этих скотов, этих громил, великанов, чтобы убить всех нас, чтобы выпустить их в последнюю минуту!…

— Га-ады!…

— Враги, враги они, враги всего живого, всего сущего, настоящего, светлого!…

— Эй, хорошь травить!…

— Твари!… – кто-то пнул Николая в спину, — суки, падлы!

Пальба длилась еще несколько часов и все это время Николай лежал связанный, с замотанной головой и думая о том, что нужно было сделать, что он мог сделать и чего не сделал, ругал себя последними словами, думая в то же время, что теперь его наверное убьют те, которые его поймали, которых он так и не разглядел. Наконец бой стих, еще около часа слышались крики, одиночные выстрелы, скоро стихли и они.

— Эй, вставай, скотина, мразь, вставай, ну!… – кто-то больно ткнул его в бок, Николай вздрогнул, согнулся, — ну!!!… – говоривший терял терпение, переходил на крик, на визг, Николай попробовал сесть, через несколько минут это ему удалось, изогнувшись, он встал на колени, — вот теперь ты мне нравишься, собака, — над его ухом кто-то захохотал, — вот так бы и оставить, а, отрубить ему ноги до самых колен – будет в самый раз!… — вокруг захохотали маленькие злые глотки, — я тебя подровняю, — не унимался первый, — подрублю, будешь, сука, знать, кто ты есть, чего ты стоишь, говно!… – встать, вста-ать!!!… – Николай сделав усилие, поднялся на ноги, мотнув головой, сбросил ослабевшую повязку.

— А-а… — выдохнула толпа совсем маленьких, ростом — по пояс ему, людей, окружавших его. Люди были вооружены слишком большими автоматами, что впрочем не делало их смешными, скорее воинственными, многие из них были ранены, лица закоптели от дыма, превратившись в маски.

— Стой смирно, сука огромная, — кричал ему тот, который мыл полы еще при живом Тихоне, — шевельнешься – убью!…

«Убьет, наверняка убьет, — думал Николай, припомнив, как Тихон говорил о нем, о его пожизненном сроке.»

— Не веришь?!…

— Верю.

— Молча-ать! – покраснев, крикнул карлик.

— Я молчу. Ты орешь.

Николай огляделся – увиденное поразило его : кругом, сколько хватало глаз, лежали трупы маленьких людей, тех людей, которые были на голову выше его теперешних супостатов, тех, что, благодаря предательству Эммы, поймали его с Иваном, тех, которые допрашивали его, которые довели его до состояния полутрупа, тех, которые были Сталь.

— Мы — Сталь!… – откуда-то снизу крикнул ему все тот же карлик, не ты, не они, — он оглянулся на, устилавшие землю, трупы, — а мы, мы, в нас чистая кровь, настоящая, благородная кровь, мы Сталь, Сталь, только мы, только мы одни, больше никто не имеет права претендовать, никто, ни одна тварь!!!…

— Да ну?…

— Да!… Их больше нет, вас больше нет, больших больше нет, никогда не будет, никогда, вы – аномалия, ошибка природы, вы дерьмо, только мы, мы, — он ударил себя в узкую грудь, — имеем право на жизнь, мы поднимемся, мы размножимся, разрастемся, встанем с колен, мы убьем своих врагов, мы истребим вас, всех вас, всех, всех, мы вернем себе, все вернем себе, все, все, и землю, и воду, и небо, и солнце, и светлое будуще, и Сталина, имя великого Сталина, без которого не было бы ничего, без которого не было бы нас, никого из нас не было бы и быть не могло!!!… — карлик закашлялся, у него першило в горле, — вам конец, — сказал он изменившимся голосом, — всем вам, большим, очень большим, всем, всем, ничего от вас не останется, ничего, гляди — этих всех убили!… – он показал пальцем на лежащие окрест трупы, — видишь, ссука, видишь?!…

— Вижу.

— Вот так вот, — карлик удовлетворенно хрюкнул.

— Неужели всех?…

— Всех до единого, всех, всех!!!.. Чтобы ничего не не осталось, чтобы никого, совсем никого, никого и ничего, чтобы не осталось даже следов, даже памяти – все сожжем, все уничтожим, всех вас, врагов, всех, всех до последнего, из ваших костей наделаем пуговиц, из вашей кожи – абажюров!…

Карлик все кричал и кричал, Николай, услыхав, вспомнил про пуговицу, которую оторвал от наволочки Тихона, которая лежала в его нагрудном кармане. Он уже не слушал ни крика, ни слов, он вспоминал старого зэка, и от памяти этой ему становилось тепло.

***

— Пошшшел!!!!… – Николая толкнули сзади, задели по рукам.

«Руки больно, — думал Николай, — больно, одно хорошо, что не наручники, веревка, кажется, веревка трет, но она ослабнет.

И снова он искал в себе зла, ненависти против этих людей, и вновь не находил, и вспоминая слова Тихона о вечной, неизбывной ненависти рабов ко всему на свете, думал, смел думать, что он, может быть, не совсем раб, что он, может быть, хоть сколько-нибудь свободен, потому что ненависти ко всякому, даже к тому, который причиняет ему боль, в нем нет.

Его толкали, он шел, переступая через трупы, проходя мимо женской зоны, которая так же, как и мужская, завалена была трупами, залита кровью, он почувствовал приступ ненависти, ее хватку, ее зубы, но представив себе убитыми этих несчастных карликов, которые, может быть сделают с ним что-нибудь вовсе ужасное, выдохнул и взмолился в мыслях своих, прогоняя ненависть, опуская глаза, не желая ненавидеть.

Кончив молитву он заметил, извалянный в грязи, знакомый, темного сукна, мундир – следователь был мертв, огромная дыра в его животе еще дымила, ненависть, что почти иссякла, вспыхнула злорадным огнем, взвилась тугим, искрящимся столбом, прогорела. Выходя из ворот Николай увидел Ивана с залитым кровью лицом, Иван был жив, он сидел у вывороченного столба и бессмысленно качал головой, его окружала хохочущая вооруженная толпа.

— Иван!… – старик повернулся в сторону Николая, — Иван, ты живой?… – Николай шагнул к Ивану.

— Живой, — Иван протянул руки наугад, как слепой.

— Назад, — завизжал вооруженный карлик, — назад, убью, назад!…

— Я… — начал было Николай.

— Назад, назад!!!… – карлик не слушал, он надрывался, он сделался красен.

— Без него не пойду, — просто сказал Николай.

— Пойде-ешь!…

— Нет. – Николай повернулся к карлику лицом, как когда-то, он помнил, повернулся к конвойному Иван, — нет, — проговорил он еще раз, выслушав длинную, смрадную тираду, — нет.

Карлик дернул затвор, Николай закрыл глаза. Подумал : в детстве кажется, что если закрыть глаза – плохое, исчезнет, испарится, и смерть, в конце концов, легче принимать с закрытыми глазами. Подумав так, он открыл глаза, прямо взглянул на карлика.

— Ну, не тяни, — Николай наклонился к черному стволу, подставляя лоб, карлик, стоявший в одном шагу, пятился, прицеливаясь, — целься лучше, промажешь.

— Убью, — карлик бегал суетливым пальцем по предохранительной скобе и спусковому крючку.

— Убей, — у Николая похолодело внутри, сжалось, он не понимал, зачем он это говорит, он не понимал ничего, он понимал только, что не желает быть рабом, нет, нет и нет, не хочет, не будет, умирая от страха, не должен…

— Убью обоих, — карлик отошел на четыре шага, вскинул автомат.

— Черт с тобой, — крикнул, подходя, другой карлик, — для обоих работа найдется, наших хоронить, землю рыть, камни таскать!…

Ивану обтерли лицо, рана на лбу оказалась неглубокой, ему связали руки, понукаемый карликами, он встал. Николай смотрел в сторону, он не хотел в который уже раз наткнуться на извиняющий стариковский взгляд, на пустые, ничего не значащие, слова.

Тронулись.

Солнце клонилось к закату, жара спадала, Иван шел, как слепой, спотыкаясь, налетая на впередиидущих, на столбы, на проволоку.

— Пристрелить его, пристрелю на хер!… – вновь вскидывая автомат, протявкал воинственный карлик.

— Я те пристрелю! – рявкнул кто-то сбоку, — а ямы рыть сам будешь? Контуженный он, гранатой контужен, отойдет, а если подохнет — он и сам подохнет, подохнет — и черт с ним.

— Развяжите его, — попросил Николай после того, как Иван дважды упал лицом вперед.

— Развяжу, как же!…

— Убьется он.

— Не жалко.

— Развяжите, — Николай встал, и было видно, что он полон решимости, — или убейте, или развяжите, так он хоть руки подставит, — карлики переглянулись, заговорили, матерясь, замолчали, — он старый, бессильный, почти слепой, чего вы боитесь, вы — настоящая Сталь?!…

Кто-то разрезал веревку, руки старика повисли, он поднял их, протер глаза, жмурясь, почесал под подбородком.

— Идти, что ли?…

— Идите. Оба.

В зону к карликам пришли уже ночью, тут ворота, двери, притолоки были еще ниже, в двери эти ни Иван, ни Николай протиснуться, как ни старались, не смогли, пришлось, освободив от проволоки, на время разобрать короткий пролет забора, наконец дело было сделано, понукая и подталкивая, пленников, втолкнули в зону и, привязав к столбу, который кажется, вкопали специально для них, предусмотрительно выставив караул, оставили под звездным небом.

— Где мы теперь-то, как думашь? – срезав по привычке лишнюю гласную, старик уставился в темноту.

— На юге.

— Где?

— Сам знашь, — повторив стариковскую повадку, вздохнул Николай.

— А я как в детстве побывал, — шепнул Иван, — в юности как будто, на службе, так оно баско-о… — старик улыбнулся краем рта, — Сталь ведь я, как и ты тоже, Сталь, Сталь, и родители мои и сыны – все Сталь, искони тут Стали-то жили, и не помнит никто с каких пор.

— Чо сразу не сказал?

— Так…

— Испугался?

— Нет. Думал – нашто?… Да и незачем. Никого уж нет, чо говорить-то. Давно мы тут за Байкалом-то, давно, в поколениях, богатыри были-то, что дед мой, что отец, громадные были люди, не мне чета, — Иван вздохнул. — А бить тебя я б все равно не стал, так, для острастки, чтоб ты косяков не напопрол, сказал-то тебе, чтоб не подумал ко мне, если что, как к Ивану, не положено понимашь-нет, не положено и все тут. Ты зла не держи.

— Я знаю.

— Что бишь?…

— Кто ты, что ты… Будь ты хоть трижды Сталь.

— Кто же?

Николай помолчал.

— Ты про зэков говорил, нелюди мол они, звери, хуже зверей…

— Так оно и есть.

— Может они и звери… А мы…

— Кто?

Николай не ответил, к ним подошел часовой.

— Повторять не буду, — сказал карлик, — услышу разговор – орежу языки. Без языков да без ног вы еще лучше будете.

Часовой захохотал.

Хоронить мертвецов Николаю не довелось, утром начались допросы, до грусти похожие на прежние. Николай говорил, не отказываясь говорить, рассказывал, как он попал в лес, как они шли, как заблудились, как чуть не померли с голоду, как его допрашивали те, которые были на голову выше этих, как попал в больничку, он говорил, наивно веря, что правда, которую рассказывал он, рано или поздно произведет впечатление, ей поверят и от него отстанут, но от него не отставали, напротив, на него наседали, били его прикладами, кололи штыками, подвешивали за ноги, требуя признать себя сверхмощным оружием тех, которые были на голову выше, против этих, которые ниже, требовали признать заговор, участие в заговоре, главенство в нем, наконец принялись требовать от изнемогающего, полуживого Николая признания единоличного участия в заговоре, его нацеленности на теракт, на нанесение им чрезвычайного ущерба, на последующее конечное, абсолютное истребление великого и несчастного народа по имени Сталь.

И вновь Николай принялся звать смерть.

Он думал, он хотел смерти, он искал орудия, небрежно брошенный, забытый кусок веревки, что-нибудь острое, или все равно что, только бы прекратить эту муку. Однажды он бросился на проволоку, что было строжайше запрещено, в надежде на то, что часовой с вышки застрелит его, но часовой смотрел безучастно, Николай лишь порвал и без того ветхую одежду, да до крови расцарапал лицо и руки.

Иван?…

А что Иван?…

Иван исчез. Николай ни минуты не сомневался, что Иван поступил на службу теперь к этим истязателям, что, если будет жив, рано или поздно он встретит его при самых будничных лагерных обстоятельствах.

— Сдохнуть хочешь?… – Николай поднял голову – иссиня-синими глазами на него смотрел солдат, которому наскучило охранять этого длинного, полуживого зэка. Ему хотелось развлечься, – чо хочешь?… — Николай долго смотрел на солдата, будто не понимал вопроса, — чо смотришь, — усмехнувшись, спросил синеглазый, — русского языка не понимашь?…

— Понимаю, — одними губами шепнул Николай.

— А понимашь, так отвечай.

— Хочу.

— Врешь ты, вре-ешь, — протянул солдат.

— Нет.

— Вре-ееешь, — солдат улыбался, щербина во рту делала его похожим на ребенка, — жить, зараза, хочешь, жить все хотят.

— Не все.

— Все, — в подтверждение солдат мотнул головой, — а раз хочешь жить–то, — рассуждал солдат, — стало быть и можно из тебя веревки вить, что угодно из тебя можно, на все пойдешь, чтобы жить-то, а это так, представление, — солдат махнул рукой, — жить, мол, не хочу, жизнь, мол, не мила, режьте меня, бейте меня, плевать!…

— Плевать, — тихо повторил Николай.

— Этого-то добра я слыхал от наших зэков знаешь сколь?…

— Сколько?

— Во!… – солдат рубанул рукой выше головы.

— Много?

-23-

— Очень много. А как дернешь затвор – и штаны мокры, — солдат засмеялся.

— Это потому, что они рабы.

— Хто?…

— Рабы жизни.

— Это хто?…

— Все. И вы и ваши зэки. И ты.

— Я-то?

— Ты.

— А ты, — солдат нахмурился, лицо его потемнело, — ты-то?

— А я нет.

— Так-таки и нет?

— Нет.

— А ну-ка встань.

Николай вздохнул, встал на колени, отдышался, упершись головой в столб, к которому, в виду его совершенного изнеможения, более не привязывали, ограничиваясь связанными за спиной руками, поднялся на ноги. Ноги его дрожали.

— Встал.

— А ну?!… – солдат рванул затвор, направил ствол на Николая, целясь ему то в пах, то в грудь, то в лицо, — как оно теперь-то, сладко?…

— Тьфу! – Николай плюнул в солдата, как когда-то плюнул Иван, — не боюсь я, минуты не боюсь, стреляй, дрянь, стреляй, раб, стреляй, — он принялся наступать на солдата, который пятился, зверея, ожесточаясь, продолжая пятиться, — на, ссука!!!… – Николай пнул воздух рядом с тупым, черным стволом автомата, упал, солдат бросился на него, чуть живого, ударил прикладом раз, другой, дальше Николай не помнил. Очнулся он тут же, у столба, рядом сидел все тот же синеглазый солдат, голова болела. Увидев солдата, Николай пополз к нему, чего солдат никак не ждал, что привело его в замешательство, в ужас.

— Бу-унт! — вдруг громко, высоко завопил солдат, — нападение на конвой, бунт в зоне, бунт, бу-у-у-унт!!!…

— Стреляй, сука, падла, стреляй, стреляй, — повторял Николай, с трудом двигая спекшимися губами, — стреляй… — солдат отпрыгнул, направив на Николая автомат, Николай не унимался, он полз, солдат выстрелил в воздух, это не остановило Николая, отдышавшись, собравшись с силами, он полз опять.

— Повесят тебя за это, — сказал синеглазый, когда на плац высыпали злые, заспанные солдаты.

— За нападение на конвой – смерть через повешение, — выкрикнул начальник конвоя, — как положено, как требует закон!

Услыхав, Николай выдохнул.

Лег.

— Когда?

— Завтра.

Николай был счастлив.

Утром затюкали топоры, взвизгнула пила, шестеро маленьких солдат ладили виселицу. Николай, что лежал тут же неподалеку, в траве, понял это не сразу, и только когда обозначилась свежевыструганная высоченная буква «г» с косою перекладиной, улыбнулся. Он был готов. Правда в какую-то тихую минуту в душе его шевельнулось сожаление, которого он не ждал, но он не обратил на него внимания. «Не надо, не о чем жалеть, смерть – это свобода, ее высочайшая инстанция, ее апофеоз, ее предел и нет людей, свободнее мертвых…» Он вспомнил Тихона, которого, может быть встретит там, за гробом, которого хотел бы встретить, после — отца, мать, он вспомнил их, вдруг сообразив, что все, которых он искренне любит и помнит – мертвы, так отчего же и ему не присоединиться к ним, отчего же не умереть?… Разве жизнь, которую он волочит, как бесконечную чугунную цепь, переходя из зону в зону, лучше, дороже смерти?

«Нет, — Николай помотал головой.»

«Ничуть, нисколько.»

«Так зачем же ее тащить? Длить?»

«Незачем.»

Есть только один страх, животный, перед болью.

Боли не хочется, больно будет, больно, очень больно, может будет, может нет, и спросить не у кого…

— Когда? – прошептал Николай, глядя на раскрасневшегося, взмокшего незнакомого солдата, с удовольствием оглядывающего плоды своих маленьких, умелых рук.

— Завтра.

— Опять завтра?… – Николай разочарованно вздохнул.

— Утром, — уточнил солдат, — на рассвете, как положено.

— Жаль.

— Чего?…

— Что не сегодня.

— Торопишься?

— Да.

Прищурясь, солдат с недоверием поглядел на Николая, сплюнул.

— Дурак.

Николай улыбнулся. Он снова и снова вспоминал теперь то мать и отца, то Тихона, в разной последовательности, он говорил с ними, то с одним, то с другим, то со всеми разом, совершенно веря в их существование, которое не нужно было объяснять, доказывать самому себе, не нужно было отстаивать, они были, просто были, пребывая в вечности, в его памяти, что казалось ему одним и тем же, что также не требовало доказательств, радуя его близостью возможной встречи, а равно и близостью избавления. И все же до встречи было страшно далеко — полдня, вечер, долгая августовская ночь, прохладное, росное утро.

— А сейчас нельзя? – спросил Николай солдата.

— Что?…

— Спроси, браток, спроси начальника, нельзя ли прямо щас?… — солдат глотнул, поискал глазами, глотнул опять, — спросишь?

— Поди ты к черту!… – вдруг взбеленился солдат, — холера!…

— Так спросишь? – не отставал Николай, — солдатик, спросишь? Спроси, солдатик!…

— Черт с тобой, спрошу.

Солдат ушел, Николай ждал, глядя на высоченную, пахнущую смолой, букву «г», на синее небо, на солнце, вспоминая любимые лица, теряя, вспоминая вновь.

— Нельзя! – возвратившись, рявкнул солдат.

— Почему?

— Не положено!…

— Кем не положено, кто не положил?…

Не отвечая, не глядя на Николая, солдат выругался, отошел, несколько раз машинально поддернув ремень и было видно, что вопрос застрял в нем, как осколок.

— Кто, кто?!…

— Не знаю, — крикнул он, — не знаю, не положено, отстань, сволочь, пропади ты пропадом!…

— А может ты сам, а?…

— Что?… – солдат замер, обернулся.