Андрей Васильев | Сталь

Николаю хотелось знать, именно сейчас ему очень хотелось знать, что сталось с его сыновьями, и однако он опасался задавать вопросы, которые жгли ему язык. Обидится, замкнется, а то и назад поворотит, старик взбалмошный, нищий, а с характером и все же, что случилось, что, что?!…

Отчего-то Николаю казалось, что трагедия, а после выслушанной ругани он не сомневался, что история сыновей старика трагична, как-то связана с его поисками, невинными на первый взгляд, но невинными ли? У него засосало под ложечкой. Одно дело думать, мечтать, лежа на диване, доискиваясь воображаемой истины, заглядывая время от времени в открытый и пыльный, заваленный пожелтелыми мертвыми бумагами, госархив, и совсем другое — делать, искать, идти в тайгу, стучась в прошлое, которое не желает быть открытым, которое упирается, не дается, и может быть неспроста! Может быть!…

Может быть он слишком далеко зашел и теперь по недомыслию, по собственной глупости лезет уже в самое пекло? Старик — а что старик? Николай оценивающе взглянул на Ивана. Старику за семьдесят или возле того, старик прожил жизнь, худо ли, хорошо ли, а прожил, а он, Николай Сталь, что прожил он, что пережил, почувствовал, узнал? Только утраты, только потерю матери и отца, которая придавила его на годы, оставив тупое, непроходящее чувство несправедливо расхлёбанной горечи, что еще? Ничего. Чувство к Соне, неразвившееся, странное, умозрительное, которое то и дело приходилось ощупывать, чтобы убедиться в его присутствии, да бесконечная проклятая работа, работа, работа, которой нет конца, огромная и такая же бессмысленная, нескончаемая, безрадостная работа в гостиннице, работа, которой не замечает никто, кроме него самого, к которой привык, притерпелся, которую невозможно любить, которую страшно потерять.

Страшно.

Все страшно.

И в лес идти страшно, и работу потерять страшно, и любить страшно, и не любить страшно – все страшно, страшно — что это за слово, что это за черт, откуда столько страху, зачем?!…

Была, была мыслишка, случалась, здесь и случалась, в лесу. Откуда, мол, откуда столько-то, зачем — неизвестно. И спросить не у кого, а спросить хочется, ох, как хочется иной раз спросить у отца или у матери, которых нет на свете, без которых худо ему, ох как худо, и одиноко и страшно. Знал отец о страхе, знал, все знал, потому и не сказал ему, сыну, чтобы не пугать, ничего не сказал ни о своем народе, ни о своей родне, о которой он, Николай, никогда не слыхал прежде, которая загинула где-то, которой вовсе нет, будто не было. Но была, когда-то ж была родня, хоть какая-нибудь — дядья, тетки, заловки, зятья, свекрови, братья, сестры, двоюродные, троюродные, черт их разберет, кто-то же был, не мог не быть, хоть бы самый дальний, самый, самый! А если б был, как бы ему жилось, веселей бы жилось, легче, хоть бы и не помог никогда тот, который мог бы быть, слова бы не сказал, а все ж теплее было б ему от одного только знания, что есть.

Старик, меж тем, затопал под гору, вниз, вниз, Николай за ним, скорей, обходя мшистые, скользкие камни, тормозя, виляя, прихватывая рукой тонкие сосны, сбивая огромные грибы, которых, чем ниже, становилось все больше и больше.

— Тута полегче будет, — объяснял Иван, — щас в распадок спустимся и покурим. Грибов, однако!…

— Да.

Задохнулись, пока спускались, задохнулись оба, взмокли, спуск, казавшийся коротким, оказался длинным, извилистым.

— Любишь, грибы-то? – Старик встал, согнувшись, упершись руками в колени, вертя головой.

— Кто ж их не любит.

— Ух, они каки!… – старик присвистнул, — мяса не надо! — Сел. – Не могу, отдышусь, воздуху, воздуху не хватат мне, здесь внизу воздуху нету, воздух внизу стоит не шевелится.

— Что, привал?

— Часа через три.

Тронулись.

Потихоньку.

Солнце меж тем вскарабкалось уже высоко к полудню, к высшей точке, тени сделались короче, исчезли, грибы теперь разбегались стаями, причудливым, обильным архипелагом — жаль, как жаль, а не взять, возьмешь – куда денешь, что делать станешь с ними, с крепкими, круглыми, овальными, бугристыми, чистыми, красноголовыми, на взъерошенной серой ноге, с бурыми, с зеленовато-золотым подпалом, с бархатистыми, желтыми, синими, рыжими?

«Никуда б не ходил, честное слово, никуда б не пошел, — думал Николай, — все собрал бы, все бы, а потом лег на брюхо, припал бы к ягодам, лежа бы ел, ел бы и ел, не жуя, давил бы плоды языком, громко глотая, обирая куст за кустом, и плевал бы на все, на работу, которой больше нет, на деньги, которых без работы не будет, и на страхи, которых в достатке. Бог с ними, черт с ними, пропади все, ничего не надо, ничего!… – Николай причмокнул, — вот отец-то не видит, никогда такого не видал, как он любил все это, как любил, каждый пустяк в лесу, каждую ветку, кочку, живое любил, живое хранил и ему, Николаю, не говорил, нет, а как бы подсказывал одними глазами — живое, мол, береги, мол, вещи, конечно, нужны, вещи, без вещей куда – некуда, без штанов да ботинок, без вилок-ложек, без машин-механизмов, а все же живое ценней, любезней, потому что – беззащитней.»

— Я собрался было, — Иван заговорил, снова, — собрать-то грибов-то, да спины нет, нагинаться не могу, часто не могу, старый стал.

— Ты-то?

— Я-то.

— Ты еще!…

— Чо?

— Хоть куда! — Сейчас ему хотелось сказать старику хорошее, все равно что, лишь бы хорошее, — я за тобой не поспеваю.

— Ты городской, что с тебя взять? Ежеле б я тогда не пришел – тебя бы уже комары съели.

— Как это?

— Так.

— Разве могут?…

— Еще как. Другой раз лося всего выпьют, целиком!

— Да ну?…

— Вот те и ну! Комары да мошка, сквозь шкуру жесткую продеруться, в глаза, в ноздри, в губы, в уши, под хвост и во всякое место, всю кровь высосут, всю под чистую, мясо есть невозможно – сухое мясо-то.

— О, госсподи!…

— Ты чо, верящий? – старик остановился.

— Вроде.

— Да или нет?

— Да.

— Добро.

Николая крестили, как крестили тысячи младенцев в бессознательном возрасте — двух месяцев от роду, и мгновений этих он не помнил, но хотел помнить. Сейчас он силился вспомнить хоть что-то, хоть что-нибудь – ничего, память воспроизводила крещение, многократно виденное им в кино и по телевизору : бородатый священник берет младенца у матери, которая отдает его с трепетом и нельзя понять, отчего она трепещет — от совершаемого ли таинства или от страха за своего ребенка, окунает его в купель, читает над ним, тот кричит, заходясь, наконец священник миром чертит на красном маленьком лбу косой крест, мать молитвенно протягивает руки, и только когда ребенок у нее, завернут в сухое и теплое, и скрыт от чужих глаз, она успокаивается и трепет ее проходит.

«И со мной так же, со мной-то, по другому не бывает, — думал Николай, быть не может по другому-то…» Вспомнить он не мог и потому принялся фантазировать, представляя себе нарядных и растерянных, молодых еще отца и мать, которые идут в церковь крестить своего единственного сына. В которую? Недалеко от городка, где он родился и вырос, была церковь Успения Пресвятой Богородицы, уж не там ли крестили его?…

Нет.

Николай помотал головой, будто знал. Нет и нет. Мать не любила ее, эту церковь, не любила по причине прозаической, глупой : церковь стояла в деревне за извилистой, узкой рекой на пригорке, а не любила ее мать потому, что всякий раз одолевали ее и любого брехливые деревенские собаки, что вечно толклись на пыльной площади возле церкви. И было их там немного, и сами они были невелики, но набрасывались на всякого приходящего, задирая вверх оскаленные, острые морды, лаяли, лаяли до тошноты, до рвоты, и казалось, готовы были лопнуть, только бы не допустить, только бы прогнать чужих из своей деревни, со своей дороги, от своей церкви.

В большом московском храме – вряд ли. Николай шагнув, поднял ногу, желая сбить большой, бурый гриб, и не сбил. Отдернув ногу, встал рядом, перешагнул. Подальше, километров за десять, была церковка в честь Святителя Николая, ладненькая, голубая с белым, уютная, тихая. Там крестили-то.

Там.

Как это прежде не подумал? Потому и имя – Николай, славное имя. Что оно значит, имя-то?… Не знает. Ничего не знает – Николай в сердцах сплюнул. Сколько живет – ни черта толком не знает, ни про народ свой, ни про родню свою, ни про имя свое!

***

— Чо плюешь-то?

— Вспомнил.

— Чо?

— А вспомнить не могу!…

— Ты про что?

— Имя мое, Николай, значит-то что?

— А тебе зачем?

— Надо.

— Бог его ведает, — старик остановился, расправил плечи, — помню, говорил мне отец, будто значит оно освободитель…

— Освободитель?

— Или победитель, что ли… — Старик шаркнул ногой, поглядел в землю, — победитель народов, вот оно как. От грек будто имя твое.

— Победитель – это прямо про меня, — Николай вздохнул.

— Что ж, многих победил? — Иван глядел с недоверием.

— Всех.

— Да ну?!…

— Да.

— Бесстрашный такой?

— Вот именно! Бесстрашный!… Совсем бесстрашный! Совсем!

— Герой, стало быть…

— А-то как же…

— Дед мой был Николай, — старик почесал в затылке, — тоже победитель был, силища была у него, бревна-то на избу он один таскал, один!

— Не может быть!

— Не может, а вот есть. Я помню, ребенком был, а помню. Видел. Возьмет, только крякнет, так сруб и скатал. Устал ли?… – глаза старика чертили по лицу Николая.

— Да нет…

— Да или нет?

— Нет.

— Врешь.

— Знаешь – чо спрашиваешь?

— Так. Режет плечи-то?

— Режет.

— Терпи. А то подсунь что…

— Подсунул.

— Не видал ли чего окрест, — продолжал старик, — какого-никакого шевеления, странного чего не видел ли?

— Нет.

— Тут они, тут, чую я, да боятся они, тебя боятся.

— А тебя?…

— И меня! – Старик рубанул воздух, — всех боятся, мать их…

— Что делать-то?

— Нечего делать, идти надо, пойдем, авось найдем кого из начальства, может найдем ихнего главного – может тот похрабрей.

«Победитель, победитель, — все вертелось в голове у Николая, победитель… — черт знает что, какой я победитель, кого победил, где? Никого, никогда, ни разу, нет, ни разу, в школе только, в школе, да когда это было и было ли, а что было-то? – Николай механически шел за стариком, прилепившись взглядом к его мешковатым штанам, — парень был, Женька, мальчишка, с странной, словно на спину посаженной головой – это он помнил, задирался Женька, встряхивая головой, от чего его тонкие волосы взмахивали, будто руками, будто у них были руки, будто удивлялись повадкам своего хозяина, от удивления взмахивая опять. Этот Женька был драчун и заноза, и резок, резок во всем — в отношениях, взглядах, резок в движениях, он бил ребром ладони, так бил, и это Николай помнил, потому что бил и его тоже, бил всех, не обинуясь, не боялся бить, и казалось, что если не боится бить – не боится ничего.

А дальше, что дальше? – будто спросил кто-нибудь.

Николай встряхнул тяжелым мешком, висевшим у него за спиной, повел плечами, отыскивая удобное, еще не изрезанное веревками место, нашел. – А дальше была зима, снег, много снега, и еще была девочка, Яна, от вида и близости, от живого, неслышного запаха которой билось Николаево сердце, и был Женька, который сказал Яне что-то, чего Николай не помнил, помнил только, как та вдруг отпрянула, вспыхнула, обида перечеркнула прекрасное лицо, глаза наполнились, заблестели, она вздохнула — он колебался бесконечно долгий миг, наконец вступился, вставши меж Женькой и Яной, чудом одолев свою робость, тысячу раз умерев от мгновенного испуга, ощутив многократную перемену кипящих и ледяных волн, он оттолкнул Женьку. Женькины глаза сузились, лицо побагровело : «После уроков, — сказал он, показывая смуглый кулак, — я тебя убью. — Так и сказал.»

Николай взглянул себе под ноги – грибы не унималсь, они окружали его со всех сторон, и он любовался ими, потому что были они прекрасны! Вы прекрасны – хотелось ему сказать, крикнуть грибам, мхам, траве, цветам, птицам, соснам, елям, березам и кедрам, синему небу и солнцу – вы прекрасны-ы!!!…

— Эй! – скрипнул Иван из неожиданного далека, — не отставай, етит твою!…

Николай прибавил шагу.

И все же, что потом, что было? – опять будто спросил кто-то.

Вышли после полудня, снег подтаял и было скользко, Николай помнил это ощущение, будто нет опоры, нет совсем, он вышел первым, за ним выскочил Женька да два десятка зрителей, перед которыми Женька раскланялся, как артист, желая понравиться, хвастая очевидным превосходством, желая показать, как легко победит он, как изящно, как ловко. Он уже поворотился к Николаю, он занес уже руку, острое ребро ладони, но ударить он не успел – Николай ударил первым, ударил сильно, так сильно, как только мог, потом еще, и еще – все решилось в несколько секунд, все было кончено : Женька с разбитым лицом лежал на залитом кровью снегу, над ним, сжимая красные кулаки, стоял Николай.

— Давай, давай!… – снова выкрикнул старик.

— Иду.

Николай зашагал размашистее, не обращая уже внимания на невольно сбитые грибы, не обращая внимания ни на что. Сейчас в душе его происходило что-то удивительное, в ней закипало какое-то варево, он даже перестал чувствовать голод, который уже несколько раз давал себя знать. Память окрылила его, забытая школьная история, которую вспомнил он мимоходом, укрепила его, придала ему силы, силы странной, действенной, даже агрессивной, ему вновь захотелось драться, видеть врага, победить его, победить с абсолютным превосходством. В следующую минуту воображение принялось подставлять под его победные кулаки одного за другим, тех, с которыми он так или иначе сталкивался или собирался столкнуться, первым из которых оказался араб, хозяин гостинницы, вечно недовольный араб с отвратительной брезгливостью, приклеенной к темному, лошадиному лицу. Кулаки тут же пришли в движение, они были беспощадны, был беспощаден он, араб был повержен, у араба не было ни единого шанса. А дальше, дальше…

— Стой! — Николай споткнулся, встал, поискал глазами, — тут я, — старик махнул рукой, Николай подошел. – Устал? Жрать хочешь?…

— Нет. Не знаю…

— Хочешь или не хочешь?

— Хочу.

— Привал, — старик сел, — скидавай мешок, — Николай повиновался, сбросив ношу, потянулся, хрустнув спиной, вздохнул. – Заблудился я, вот какое дело, — говоря это, старик смотрел в сторону.

— Как, то есть?…

— Так. – Старик все смотрел и смотрел куда-то вбок.

— И чо?…

— Ничо. Не был я тут, никогда не был.

— Ты ж говорил, что в тайге, как у себя дома…

— Это когда было.

— Когда это было?

— Давно. – Старик сплюнул длинной вязкой вожжей.

— Назад пойдем?

— Не знаю.

— Вперед?…

— Не знаю я! – Старик крикнул скорее на себя, чем на Николая и было видно, что он раздосадован, что сердит на самого себя, на свою глупую самоуверенность.

— Ладно, — Николай примирительно взглянул на старика, — Иван… — старик обернулся, — давай поедим, пораскинем мозгами, глядишь и выберемся. Не дожидаясь ответа, Николай открыл мешок, осадил, обнажив содержимое, — ну что?…

— Что?

— Мясо или рыбу?

— Рыбу. Все одно жевать не могу, хошь одно, хошь другое.

Николай вынул язя, повертел.

— Голову…

— Что?

— Голову оторви, непутевый, — Николай послушно оторвал рыбью голову, бросил, — а теперь пополам.

— Как?…

— Повдоль. Рви…

— Как это?

— Пальцами.

Вложив большие пальцы в круглую пустоту рыбы, Николай вдохнул, потянул, еще — язь, сухо треснув, распался на две неровные половины.

— На-ко…

Старик взял меньшую половину, отщипнул раз, другой, остановился.

— Не был я тута, отродясь не бывал!

— Что ж, не был – теперь есть.

— Оно так, а идти-то куда?…

— Пойдем куда-нибудь, ты же следы видел, сам говорил.

— Видал! – старик вскочил на ноги.

— По следам и найдем.

— Прав ты, однако, опять прав, старик опустился на землю, откинулся, — так тому и быть.

-5-

Перекусывали недолго – есть-то особенно нечего. Отмахиваясь от назойливых мелких мух, пососали рыбки, да хлебца последнего разжевали по куску – вот и все. Запили водой. Картошки бы сварить, горяченького б похлебать – да некогда, след сыскать, пока светло, вот мол что, след, мол, сыскать бы! Старик глянул было на бутылку водки, одиноко торчавшую из мешка, глянул с тоской, однако не притронулся, даже не потянулся, потому что до темноты выйти надо им, выбраться из лесов этих, из мест этих незнакомых, безлюдных, чтобы, сделав дело, за которым пришли, сделав как-нибудь, вернуться домой.

Каждому хотелось вернуться.

— Пошли.

Старик тронулся, не дожидаясь, когда Николай увяжет мешок, шел ходко, как дважды принимался сегодня, вверх, вверх, повыше, выше, взбираясь на гребень, на высоту, с которой оглядеться, с которой увидеть где они. Николай не мешкал, скоро шел за стариком, как и прежде, не отставая, не приближаясь, в пяти – шести шагах, как и положено ведомому. Лес, меж тем, изменился, грибов не было видно совсем, редко вспыхивал глянцевой алой шляпой одинокий мухомор, мелкая, почернелая труха из сухих перетертых листьев шептала под ногами, простираясь во все стороны серым морем, из толстых, молчаливых стволов торчали длинные сухие сучья. «Странный лес, — думал Николай, будто видел все леса на свете, — ей богу, странный, жуткий, темный, не живой будто.

— Глаза береги, слышь?

— Ну, – Николай кивнул.

— Гиблое место, — уронил Иван.

— И следов нет?

— Нет.

Пошли снова.

– Никого тут нет, — задыхаясь, шептал старик, — горел лес, и не запомню когда горел, давно не было, и погибнул, весь погибнул, теперь когда-а отрастет, бог его ведает, нам бы на горку какую, нам бы взобраться…

— Отдохни, – Николай остановился, показывая пример, старик встал на одну минуту, поднял голову вверх, вздохнул, пошел опять, — отдохни, слышишь?…

— Некогда! – старик все прибавлял ходу, сбрасывал, прибавлял вновь, торопился, прятал глаза, избегая прямого взгляда, ковыляя из последних уже сил.

— Отдохни.

— Нет.

— А те, кого мы ищем, ежеле мы их найдем?…

— Не веришь?…

— Верю.

— Ну?… – старик привалился к дереву, жадно глотая воздух.

— Они?…

— Ну-у?!… Чо?…

— Не убьют они нас?

— Нет.

— Нет?

— Хотели б убить – давно б убили.

— Оно конечно… – тогда, два дня назад, Николай был один, без оружия, он был в их власти, весь, не успел бы замахнуться, камня поднять, ничего б не сделал, захоти они его убить.

— Они ничо, ничо… — старик все не мог отдышаться, — мирные.

— Мирные?

— Мирные. Ты верь, верь, можно верить.

— А малы почему, все одного роста?

— А черт их знает, так мать родила, кто может знать, я и меньше видал.

— Меньше?…

В эту минуту позади них кто-то крикнул, раздался выстрел, другой, еще крики.

— Замри, — скомандовал старик, срывая с плеча ружье, вглядываясь в глубину леса, молчи, за дерево встань.

— Молчу.

— Молчи, ты!… – На мгновение стало тихо. – Черта я связался с тобой, за каким чертом!…

— Я?…

— Молчи.

Стрельба вспыхнула вновь, затихла, переместилась ниже, левее, казалось, все кончилось, вдруг тугую тишину леса прорезал смертный крик. Николай взглянул на старика, у него похолодели ноги.

— Что это?…

— Не знаю. Молчи. Стой молчи. Не двигайся. Ах, етит твою, ах, ты, госсподи, — причитал старик.

— А сам говоришь…

— Тихо. Ждать, теперь ждать. Уйдут, ежеле бог даст, уйдут, уйдут.

Они стояли еще долго, неподвижно, вслушиваясь в тишину леса, которую теперь ничто не нарушало, которая, казалось, звенела.

— Айда, — старик шагнул осторожно, остановился, шагнул опять, взглядывая в разные стороны, чертя перед собою ружейным стволом, — тихо, прошу тебя, тихо, тише… Ушли однако.

Медленно, след в след прошли они ниже, потом старик взял левее, туда, откуда слышались выстрелы. Лес, все тот же горелый лес по-прежнему тянулся во все стороны, чуть выше начинал раздваиваться, заросший темной, свежей зеленью, овраг, старик остановился, опустился на чевереньки, приказав Николаю ждать, пополз к оврагу, замер на его краю, встал, стряхнул колени, махнул Николаю – подойди.

Вход в овраг и рядом, был забрызган кровью, кровь была повсюду — на деревьях, камнях, на земле, труха, что покрывала землю, потемнела, пропитавшись кровью.