Андрей Васильев | Сталь

— Вона кровищи-то… — старик все озирался.

— Что здесь было?

— Бой.

— Что?…

— Откуда я знаю?! – старик оглянулся, лицо его было бледно.

— Не знаешь?

— Не знаю.

— Врешь.

— Бой был.

— Бой?… Кто с кем бился?

— Не знаю я.

— Неправда.

— Не знаю. Говорил я тебе, говорил, опасно в лесу, опасно тут, опасно!…

— Когда это ты говорил?

— Говорил.

— Ни черта ты не говорил!…

— Теперь говорю.

— Теперь поздно.

— Не поздно ишо!…

— Что ж, по домам?…

— Хорошо бы, — старик тяжело вздохнул.

— Так ты же не знаешь, куда идти! Идти-то куда, куда идти-то?!…

— Не ори.

— А? А-а?!… – не унимался Николай.

— На юг, на юго-восток.

— Очень просто. А ну, как нарвемся, наскочим на этих?

— Можем.

— А может здесь не одни только эти, может и другие есть?!

— Может и есть.

— Давай решать. Куда идем? Домой?…

— Не знаю.

— Направо или налево?

— Не знаю.

— Говори.

— Оглядеться надо мне, оглядеться не могу, не видать ни хрена, лес, лес, леса этого я не видал, отродясь не видал, не помню, не было его, не было, откуда он взялся, что за ним – ни черта не знаю, поглядеть надоть, выбраться, поглядеть.

— А если он огромный, как море, если из него не выбраться, никогда не выбраться?!…

— Не может быть. Какой-то конец есть.

— Где?

— Не знаю.

— Где?!…

— Хорош болтать!… – глаза старика сверкнули сердито, — к дому, так к дому. Пошли!

Иван заторопился, задвигался бойко, суетливо, Николай знал, что надолго не хватит, шел за ним, думал. «Что если он, старый, дороги не найдет, что, если он в самом деле не знает, куда идти, где он, его дом, если россказни о его прежней таежной жизни – пустая болтовня, красивая ложь, что если, польстясь на деньги, попер он в тайгу знакомой дорогой, в надежде, что прогуляются они туда-сюда, что наниматель его городской, несмышленый не поймет ничего, не разберет, устанет, утомится, домой запросится, захнычет – тут они домой и вернутся, и все, дело сделано, нет никого в лесу, сам видел, нету, пустой лес, пустой, денежки пожалуйте, де-енежки!… Что если пошел прогуляться, старенький, да и заблудился, сам заблудился, напрочь, насовсем – что тогда? Да ведь он и сказал, что заблудился, сказал, часа два-три тому сказал, прямо сказал.

Сказал.

А что, толку-то что?! Как выбираться-то? Выбираться надо, выходить как-нибудь, не подыхать же здесь, в горелом лесу!…»

***

— Выйдем!… Выйдем, помяни мое слово!…

— Ладно.

— Вот те крест!

— Не клянись…

Шли долго, лес, лес, всюду лес, один и тот же, ни конца, ни края.

— Сдохнем здесь!…

— Не сдохнем. – Старик остановился, вскинул голову, прикрывая глаза рукой, долго глядел на солнце сквозь едва разомкнутые пальцы, — не пойму я, куда оно идет, не понимаю! И час, и два – все на месте стоит, не движется будто, а не может не двигаться, не может!…

— Не ори.

Земля, засыпанная трухой, выровнялась, теперь не было намека на какую-нибудь высоту, которой искал старик, теперь они шли, только потому, что понимали – надо идти, шли куда-нибудь, неизвестно куда. Впереди шел Николай, старик плелся сзади, усталость наваливалась на обоих, усталость, которой недавно не было следа, теперь ложилась на плечи свинцом. Так шли час, может быть больше, впереди замаячили кусты, полный живой, темной зелени овраг будто распахивался им навстречу — путники переглянулись, Николай собрался было шагнуть в кусты.

— Стой. Не лезь, а вдруг там круто, не выбересся потом. — Старик пошел по краю, по краю, — в толк не возьму, уж не тот ли это овраг, от которого ушли мы пару часов?…

Старик не договорил, замер, встал, машинально отирая рот, Николай приблизился, заглянул в овраг – на небольшой глубине, метрах в двух с половиною, в яркой зелени трав, никак не вязавшейся с окружающим мертвым лесом, в странных, причудливых позах лежали трое низкорослых мужчин, трое из тех, которых видел он позавчера. Все они были мертвы, у всех троих отсутствовали головы.

— Мирные, говоришь?… – Николай взглянул на старика.

— Что ты от меня хочешь, — взмолился старик, — старый я, старый, на восьмом десятке, не знаю, ничо не знаю.

— Не верю.

— Правильно.

— Не верю я.

— Не верь.

— Знал, ты, знал про этих, все знал. Не мог не знать.

— Чо теперь, чо говорить…

— Уходить надо.

— Надо. Куда?…

— Овраг-то тот же?!…

— Тот.

— Как мы к нему в первый раз вышли – помнишь ли?

— Помню.

— Так и уйдем, как пришли, так же!

— Прав ты, прав, золотая голова, прав во всем!…

Они подошли к противоположному концу оврага, к концу, который видели прежде, который полагали началом – кровь на деревьях и на земле потемнела, сделалась невидна. Шли по своим следам, которых Николай не видел, лишь угадывал, которые понимал Иван, читая, будто в открытой книге.

— Выйдем, сказал выйдем! – ободрился старик.

— Дай-то бог.

Небо скоро стало темнеть, набежали тучи, заволокло, сумерки, которых ждали позже, спускались загодя, и без того серый лес стремительно темнел.

— Айда, айда!… – подгонял старик, однако быстрей идти не получалось, — теперь уж знаю, теперь-то, теперь не промахнуся, — Иван все оглядывался, все улыбался, — вот пройдем тута, срежем чуток, там балочка, где мы обедали, помнишь ли?…

— Помню.

— А уж по ней, как по дорожке выйдем, выскочим! Все, браток, все, все, нечего делать в лесу-то, нечего, нечего, головы не сносить, вот что!…

Они шли до глубоких сумерек, до темноты, балочка, о которой говорил старик так и не появилась, они еще плутали несколько времени, старик бил себя по лбу, злился, кричал, да все без толку.

— Шабаш. Ночуем.

Оба рухнули, как подкошенные.

Они долго сидели, молча, привалившись к дереву, вглядываясь, вслушиваясь в темноту – в лесу было тихо.

— Не боись… — старик проглотил.

— Я не боюсь.

— Я боюсь.

— И ты не бойся.

— А все ж живые, — старик разулыбался, — слышь, Кольша?…

— Слышу.

— А раз живые – будем жить!… – Николай молчал, — и тута, тута хорошо, ночевать хорошо, сухо. Как ляжешь, так и встанешь — живым и здоровым!…

— Поживем – увидим.

— Поживе-ем, поживе-ем, — старик, протянув руку, потрепал Николая по плечу, — а то как же!…

— Не кричал бы ты, дед.

— Я не дед. Отцом был, отцом и остался, — спокойно выговорил старик, — в деды не произвели.

— Что так?

— Не успели. Расскажу потом.

— Как хочешь. – Сейчас Николай вовсе не желал выслушивать стариковские откровения, потому что до сыновей старика, равно, как и до всего остального не было ему теперь никакого дела. Он устал, ноги его гудели, болели, изрезанные веревками, плечи, глаза слипались, но спать он не мог. В лесу – это считай — на улице.

— Ложись. Нагреби трухи-то, нагреби под себя, все помягче будет, стели, чо там у тебя есть, штормовка, сверху стели, от комаров натрися и ложись, не тяни.

Николай сделал, как сказано, лег, подложив под голову мешок с провизией, в следующую минуту провалился в сон. Сон его был глубок, и однако то обстоятельство, что спит он под деревом в лесу, заставляли его время от времени просыпаться, чтобы, открыв глаза, оглянуться в поисках возможной угрозы, чтобы, убедившись в том, что ему ничто не угрожает, заснуть опять. Так прошли несколько часов сна, на рассвете, когда лес ненадолго порозовев, вновь сделался серым, Николай проснулся совсем. Некоторое время он лежал, ощутив под головой жесткое, сел, огляделся, привстал, заглянул за дерево, с другого боку, встал, прошелся, заглянул, куда только мог – старика не было.

Ушел.

Ушел, стало быть.

Николай не испугался и это было странно. Он не чувствовал страха, даже разочарования. Он чувствовал пустоту. Что теперь делать?… Николай потянулся, вспомнив, нащупал деньги – деньги были на месте. Не взял, значит, спасибо, однако, на что они ему тут, в лесу? Разве костер развести, так для этого спички надобны. Он рывком сунулся в карман, в другой, в мешок — спичек не было. Паника, огромная, безбрежная паника подступала к его сердцу, минуя первый испуг, обходила его со всех сторон, и он видел ее издалека.

«Тепло, щас тепло, — успокаивал себя Николай, — август, тепло, бог даст, еще постоит недельку-другую, грибов в лесу пропасть, в этом лесу нету, да кочится же он когда-нибудь, лес этот, рано или поздно кончится, не может не кончиться, и ручьев, и ключей в лесу множество, значит от жажды не умру, вот только набрать не во что, воды-то, была бутылка, водка была, где она? – Николай распахнул мешок, пошарил рукой, вывалил содержимое наземь – нет. – Унес, старенький, деньги не взял, а водку унес, молодец, нет стало быть бутылки, нет как нет, котелок, однако, алюминиевый, солдатский котелок-то, вот он, значит можно набрать, хоть в котелке далеко не унесешь, так это как нести, но хоть напьешься досыта, напьешься, дальше что?…»

Паника подступала теперь медленней, фронт сужался.

«Старик говорил – идти надо на юг, на юго-восток, солнце с востока, Николай встал левым плечом к солнцу — юг смотрел ему в лицо. – Нашел, нашел, стало быть юго-восток посередке, стало быть на юго-восток, а если врал он, если так сказал, что попало, тогда как?…»

Паника оживилась, двинулась, словно неисчислимая армия.

«Вспомнить, вспомнить надо, откуда было солнце, когда шли вчера в эту сторону, где оно было, когда по распадку мелколесному шли я еще подумал — греет, как греет, хорошо греет, правую щеку грело, правую, потом затылок, стало быть прав старик, не обманул, на север шли мы, четко на север, значит возвращаться точно на юг.

Паника споткнувшись, встала.

«К реке, вот куда мне нужно, бог с ним со стариком, к большой реке выйти нужно, по реке до людей дойду, как бы ни было — доберусь, а там как-нибудь и до города, не до одного, так до другого, ничего, выйду, сапоги на мне крепкие, спасибо ему, козлу старому, жратвы еще дня на три, если потянуть, сухари есть, ничего не болит у меня, не жмет, не трет, деньги есть, документы при мне, спичек нет, зато нож есть, ежеле бог даст – не пропаду.»

Паника задрожала, как воздух над костром, да вдруг исчезла.

-6-

Он ждал.

Хотел идти и боялся. Он боялся разминуться со стариком, если тот вдруг не сбежал, а ушел, чтобы найти дорогу, чтобы спастись самому, чтобы спасти его, Николая. «Зачем тогда взял он водку, за каким чертом, что он с ней станет делать – выпьет, сразу или после, когда доберется до своей избы, выпьет с устатку, в тепле, в безопасности, посмеиваясь над доверчивым городским дураком. Почему тогда не взял он денег? Мог бы, ясное дело, мог взять, — думал Николай, пытаясь разгадать секрет Иванова исчезновения, — ежеле бросил он меня, взял бы деньги, взял бы, если б не забыл. Память у старика дырявая, мог забыть, мог, — Николай поглядел наверх, прищурился на солнце, – про деньги не забыл бы. Нет. Шалишь. Стало быть на юг…» Он встал, отряхнулся, все еще не надевая мешка, налегке, сделал для верности круг, потом еще один, больший, и наконец последний, самый большой – старика не было.

— Пшшел!…

Мешок повис на плечах спасительной тяжестью — не дай бог лишиться, оставить, потерять, провианту ненадолго хватит, а все же паниковать пока рано, есть, еще есть, и день, и два, и три кружить можно по лесам этим, а то и больше, только бы погода не подвела, только бы не испортилась, только бы не сглазить, тьфу, тьфу, тьфу, ты, черт!!!…

Лес был огромен. Никогда прежде не приходилось видеть ему такого безбрежного леса, не приходилось бывать в нем одному. Он вдруг ощутил себя первым человеком, тем самым человеком, который, сознавая себя таковым, оказался один на один с, покрывавшим планету, лесом, с его бездной, тишиной и тайной, с первобытным страхом, который городским, сегодняшним страхам не чета, который громаден, как громадно все первобытное, который смертельно опасен. Чего ждать, кого можно встретить, кто может быть, наблюдает за ним сейчас, сию минуту?…

Николай огляделся, прислушался. Он помнил слова старика о том, что бояться надо человека, он не доверял старику, он помнил убитых, обезглавленных людей в узком, зеленом овраге, он понимал, что шансов выжить у него, городского, брошенного своим проводником так же мало, как у перепуганного трехлетнего ребенка, выбежавшего на дорогу в час пик. И все же шансы есть. Их немного, но они есть.

— Есть, — повторил он чуть слышно, — есть.

Лес все не кончался, Николай все шел и шел — час, другой, третий – лес стоял стеной во всякую сторону, куда не взгляни, словно он шел вместе с ним, переступая своими бесчисленными ногами. Николаю хотелось кричать, кричать во весь голос, не считаясь ни с чем, не думая об опасности, о том, кто может услышать его. Но он молчал. Он сопротивлялся — страх отступал, страх бежал рядом, заглядывая ему в лицо, выбирая момент, собираясь наброситься, чтобы остановить, погубить.

Победить.

Нет.

Он шел, не разбирая дороги, ловко уворачиваясь от веток, прибавляя шагу, он входил во вкус, он не боялся.

— Ничего, ничего, — цедил он сквозь зубы, — ничего, выйду, выйду! – сжав кулаки, Николай поминутно взмахивал ими, сбивая с деревьев сухую слоистую кору, — выйду назло!…

В эту минуту он ненавидел старика, как ненавидел тогда, в своем детстве, побежденного Женьку.

Да.

Ненавидел.

Он ненавидел Женьку, как только мог ненавидеть — это он понял сейчас. Вот почему он ударил его с такой силой, ударил в лицо, ударил впервые в жизни, хоть прежде не мог себе этого даже представить. Он не смел думать о том, чтобы ударить человека, даже самого плохого, самого гадкого, какого угодно, не смел, и смеясь над собой, и заставляя себя подумать, прилагая усилия, притягивая слабыми руками чугунный факт принадлежности к миру мужчин, все же не смел, даже когда бывал бит и унижен, и только ненависть, вдруг окрылив, лишила его постыдной робости.

«Старый черт, — думал он, — старый черррт!!!… – как когда-то, не желая, не смея думать, думал о том, что он сейчас мог бы сделать с семидесятилетним стариком, прогоняя от себя неотвязные мысли, путаясь в них, не в силах совладать, натыкаясь снова и снова, — старый, старый черт, будь ты проклят!…»

Страх смерти равнодушно взглянул на него откуда-то сверху.

«Убил бы, убил бы, проклятого! – он с силой пнул первый попавшийся ствол, — подохнуть тут, подохнуть только потому, что старик испугался, запутался, заплутал, подохнуть в цвете лет, без всякой видимой причины, просто заблудившись в лесу… Как глупо, как страшно, как просто.»

Слишком просто.

«Старая ссука, — он взвыл, стиснув зубы, — старая, безмозглая ссука!!!… – как ты мог, как, как?!!!…»

Внезапно он вспомнил, как сам недавно предлагал ему сдохнуть, напирая на это слово, с удовольствием глядя, как тот вздрагивает при каждом повторе, ему, одинокому, беззащитному старику, которому годился во внуки, грозил, унижая его, оскорбляя потому только, что старик не выказал мгновенного желания помогать ему в его странном, безумном деле, не собрал, не представил на его высочайший суд доказательных документов о жизни и гибели народа по имени Сталь.

«Угол падения равен углу отражения, — бывало повторял отец формулировку известного закона физики, — и если отдаешь зло, не жди, что в ответ тебя будут любить….»

Сам, сам виноват, сам бросил Соню и Джона, сам пришел в эту вымершую деревню, сам нашел, сам хотел ответов, сам поил, соблазнял нищего старика, подбивал, подталкивал, сам отправился в лес, сам проспал — все сам, сам!!!…» Голод, какого не испытывал он никогда прежде, ударил, будто дубиной, ноги его подкосились, он сел, не снимая мешка, привалился к сосне, вытянул ноги и руки. «Пить, пить охота, если бы пить, голод не так сказался бы, — он знал это с ранних лет, это было его открытие, – если пить — есть хочется меньше. Но пить было нечего. – Николай вздохнул, он хотел вспомнить, когда пил в последний раз и не мог. Кажется вчера за обедом, после соленой рыбы он отхлебнул несколько глотков из помятой стариковской фляжки, и только.»

Вчера.

Он где-то читал, что человек без воды может прожить три дня от силы, а может быть и того меньше. Стало быть пошли вторые сутки, как он не пил, воды и значит в его распоряжении в лучшем случае сегодня и завтра – и все. В лесу сухо, как в пустыне, в овраге, в котором видел он убитых, была вода, да где он, тот овраг, и разве полез бы он в овраг за водой, разве рискнул бы – нет, только под страхом смерти.

Он вспомнил, как страх смерти равнодушно взглянул на него откуда-то сверху. Как бы там ни было – овраг тот теперь ему не найти, нипочем не найти, и не надо, надо идти, во что бы то ни стало идти дальше на юг, то и дело выправляя маршрут, на юг, на юг, что бы ни было! Там река.

Николай рванулся, он хотел встать на ноги – голод, тяжесть бесчетных пройденных километров прижали его к земле, он сбросил с плеча веревку, отпустил горловину мешка, сунул руку внутрь, пошарил, сухари нашел не сразу, найдя, разломил на ладони, бросил в рот острые осколки, принялся сосать. Он не чувствовал вкуса, вкус пришел погодя, хлеб черный, черствый, когда-то мягкий, душистый, теперь сухой, как кора, набухал во рту, будто оживал, превращаясь в живительную кашу. Еще, потом еще. Силы возвращались, в животе заурчало, эх запить бы!… Наконец во рту сделалось сухо, слюна, вся влага была высосана сухим хлебом, последнюю горсть смочить было уже нечем. Николай проглотил сухое, ощутив плотный ком в пищеводе, глотнул еще раз, протолкнул глубже, потянулся, завязал мешок, оттолкнувшись от дерева, резко встал. Скоро начнет валить в сон, как всегда после обеда, даже если этот обед ничтожен, даже если скуден и мал, все равно качнет, все равно захочется лечь, полежать, посидеть, отдохнуть.

Нет!…

Нет.

Нельзя.

Никак нельзя.

***

Он шел и шел, и солнце садилось, и лес не кончался.

Он никогда не кончится, этот лес, потому что это не лес, а наказание божье за любопытство, за мальчишескую глупость и непослушание. Как трудно было добраться до Байкала, оттуда – до старика, как тяжко было уговорить Ивана, как мучительно, словно кто-то терпеливый и умный все время подсказывал ему, Николаю : не лезь, не надо, не ходи, не ищи, забудь!

Да он не слушал.

А ведь была мысль и не однажды – бежать, бежать отсюда к Соне, к ней, к ней, черт с ним, с этим народом, бог с ним!!!… Подыхай теперь, пропадай, чего добился, чего доискался, нашел что?! Могилу? Стоило за этим переться в такую даль — нет, не стоило, не стоило даже начинать, затеваться, глупо было, смешно и глупо ему, городскому, лезть в дремучий лес, лезть с упорством носорога, толкая перед собой пустую, бессмысленную идею найти, сыскать народ, которого нет.

На юг, на юг!…

Теперь Николай больше смотрел вверх, чем под ноги, трижды он оступился, толстая ветка, которой он не заметил, больно ударила в лоб, высокое, сухое дерево с стремительным, гладким стволом толкнуло его своим каменным боком – мертвый лес жив! Внезапная эта догадка поразила его : «он жив, жив и огромен, он изгоняет его, выталкивает, он сбивает его с себя, как человек с плеча ногтем сбивает муху. А может быть он играет с ним, он смеется над ним?… – Николай огляделся – лес молчал, и казалось, был равнодушен и тих, и однако в следующую минуту показалось ему, что лес дрожит, подавляя смех, дрожит всеми своими деревьями, всей землей, всем своим неохватным существом, он забавляется, он доволен, он играет и хочет играть, и если лес хочет играть – он не отпустит свою игрушку, покуда не наиграется досыта, досуха, до самой ее смерти.»

Николай тряхнул головой, прогоняя набежавший морок, сбрасывая мысли, стряхивая страхи.

Что это?…

Сбоку, справа показалось ему, что видел он что-то, что нарушало привычную, безликую стройность леса. Костровище. Он подошел. Здесь был человек, может быть не один, здесь были люди, ночевали, жгли костер. Он разгреб золу, потрогал землю под костром, как, он не однажды видел, делали в кино – земля была холодной. И все же здесь кто-то был, недавно, вчера может быть позавчера. Николай оглянулся в поисках следов, может быть остатков пищи.

Ничего. Ни спички, ни окурка, ни яичной скорлупы, ни картофельных очистков, налегке шел тот, который жег здесь костер, шел, как он, налегке, один шел. Один?…

Николай пригляделся — следы еще угадывались, следов было множество, все они казались одного размера, правый сбит насторону, левых много, несколько, или только кажется?… Неужели такой же как он, одинокий, кем-то брошенный, забытый, кружит, как он, по этому проклятому лесу, и с ним забавляется лес, и с ним играет, и его погубит? Отчего-то Николай не думал о тех, которые убили и обезглавили троих, виденных им в овраге, не думал, не боялся. А все же, если это были они, один из них, если он рядом, близко, если напуган, зол, если ранен, вооружен, если он, Николай, наткнется на него?…

Он сел, сумерки накрыли уже лес, уже просочились внутрь, серым киселем потекли по стволам вниз. Выпрастав горловину мешка, Николай нашел нож, оглядел. Невелик был нож, обыкновенный, кухонный, на всякий случай купленный в китайском магазине, однако в руке лежал крепко, ловко лежал в руке. Добро… «Прошел день, — думал Николай, — пролетел, и вновь не пил он ни капли воды, — думал о себе в третьем лице, — не видел, не встретил, теперь уж не встретит, и если это его вторые безводные сутки – что у него осталось? Сколько? Еще день, один только день, а дальше, дальше?…

А дальше смерть.

Он сидел, отыскивая в себе страх, полстраха, хоть что-нибудь, что говорило бы о волнении, испуге и не нашел ничего. Он зятянул мешок, обнял его, прижал к себе, перебирая пальцами по рукояти ножа. Спать. Спать… Сперва мазать лицо и руки, и хоть он не чувствовал уже укусов, не думал о них, выдавив из кармана пустеющий тюбик, Николай одним движением размазал по лицу, двумя другими — по рукам. Он закрыл глаза. Прежде, чем провалиться в черную яму сна, он хотел увидеть в воображении что-нибудь, что любит. Он силился, он понукал его, толкал воображение, щипал, тряс, он бил его, бил изо всех сил – тщетно — воображение оставалось темно и безжизненно. Внезапно воображение вспыхнуло, перед его внутренним взором мелькнуло сморщенное, смеющееся лицо старика.

— Изыди… — шепнул Ник, — воображение погасло.

Он открыл глаза, когда небо было еще темно, и только на востоке, к которому сидел он, как шел, левым боком, явилось и поползло неясное, светлое пятно, будто на темное небо кто-то пролил лимонной кислоты. Он чувствовал себя отдохнувшим, полным сил, и однако что-то тревожило его.

Что?…

Он огляделся – все было то же, лес, лес, лес, светлеющее небо, он шевельнул пальцами, руками и вдруг понял, что не чувствует ног. Он их видел, вот они, его ноги, раскинуты, пришиты к телу, и все же их нет. Отставив мешок, он потрогал ноги, помял, перевалился на живот – тысячи горячих иголок впились в сосуды, в мышцы, тепло побежало по ногам, ноги оживали долго, да наконец ожили. Теперь на них можно было стоять. Он встал, штаны повисли, собираясь упасть, он подхватил их, расстегнул ремень, передвинул кривой гвоздик пряжки на одну дырку, на две, на три, застегнув, поддернул, собравшись нагнуться за мешком, ошутил внизу живота теплую тяжесть. Моча сделалась темной, почти черной, резкий запах царапнул слизистую носа. «Пить, надо пить, во что бы то ни стало надо найти воду, чистую, грязную – все равно, только бы пить, потому что пить значит жить.» Он снова шагал на юг, шагал уверенно, пробуя шагать размашисто, останавливаясь, пережидая частые головокружения. Лес, все тот же лес простирался окрест, однако он не замечал леса, он шел к реке и ему казалось, что он понимает, куда идет, что чувствует прохладу и запах речной воды и тины, что осталось немного, совсем немного, что еще два, три, много – пять километров и он выйдет к реке, которую звали теперь по-разному, кто по-русски, кто по-китайски, а кто и на странной смеси языков… Внезапно земля накренилась, потекла вниз, она будто спускалась к реке и Николай мог поклясться своей жизнью, что видел вдалеке блеск воды, он почти бежал, радуясь избавлению от мучительной сухой смерти, реки все не было, спуск постепенно выровнялся, сделался плавным, лес вдруг расступился, обнажив вытянутую, залитую солнцем, поляну, посреди которой, запрокинув голову, разбросав руки и ноги лежал человек. Николай замер, неслышно ступая, прячась за деревьями, он обошел поляну, наконец приблизился.

Иван?…

Старик был бледен и казался мертвым, однако ни на нем самом, ни рядом не было видно следов крови. Николай сделал еще шаг – старик всхрапнул, забросил руку за голову, замычал, сладко чмокнул губами, Николаю под ноги попалась пустая бутылка, чуть поодаль, в траве валялось ружье.

«Пьян, только и всего…»

Николай поднял ружье, переломил, вынул патроны, сунул в карман, отложив ружье, помедлил, встал над стариком, заслонив солнце, веки старика дрожали, старик охнул, очнулся.

— Ты?!… – Иван сощурился, поднял голову, пополз в страхе, щупая руками траву, Николай вздохнул, старик отпрянул, пополз вновь, залепетал, — я уж не чаял, не чаял, я уж, я… я…

— Ружье ищешь?

— Ищу.

— Гад ты, — Николай сухо сплюнул.

— Не бей!… – старик поднес к лицу дрожащую бледную руку, — не бей, бить будешь?!…

— Гад.

— Гад!… — легко согласился Иван, — гад и есть!…

— Там оно, твое ружье, — Николай кивнул, — где оставил, там и есть.

— Гад, гад!!!… – взвизгнул старик, — а все ж-таки не совсем, потому – денег твоих не тронул, не взял и бросать тебя не собирался, дорогу искал я, дорогу, дорогу пошел искать, дорогу, будь она проклята, водку-то так взял, водку-то, от тоски, от печали, значить, от тоски, я ведь вернулся потом туда-то, на нашу стоянку-то, только не было тебя, не было, след потерял, вижу-то хреново, в сумерках дак вовсе, а водку не пил, сразу не пил водку-то, потом уж выпил, когда совсем потерял тебя-то и дорогу потерял, весь день искал вчера-то, бегал, как этот, все равно, весь день, как угорелый, все искал, искал, опечалился, тогда уж выпил, прошлой ночью выпил, всю выпил.

— Вода есть?

— Есть. Пей, — старик протянул Николаю облупленную солдатскую флягу, — все пей, ишо найдем, сколько хошь найдем, чего другого, а воды тута во!…

Николай пил теплую воду маленькими глотками, не чувствуя вкуса, не ощущая душевного подъема, даже волнения. «Спасен, — говорил он себе, — спасен, — мысленно повторял Николай, вслушиваясь в самое себя, надеясь услышать ликование, хоть бы обычную радость и не услышал ничего.»

— Так не будешь?…

— Что?…

— Бить-то?…

— Не буду.

— Тогда давай жрать, жрать хочу, спасу нет, жрать давай!…

— На. – Николай сбросил с плеча мешок, старик сорвал петлю, долго рылся, поднял глаза.

— Сухарь-то последний.

— Там еще…

— Чо?