Андрей Васильев | Сталь

— Еще было…

— Банка тушонки, четыре картошки – жратва вся.

-7-

— Баско…

— Что?…

— Богато.

— Сколько есть. Сам собирал…

— Сам. Отдай патроны.

— Не отдам.

— Отдай, Христом- богом прошу!…

— Нет.

— Отдай…

— Не верю я тебе, старый.

— Вот. А меня допрашивал, — старик смотрел снизу и выглядел жалким, — меня пытал, меня-то, старого, что мол, да как, почему не веришь, то почему, сё почему?!…

— Куда теперь?

— Не знаю.

— Воды надо, воды набрать…

— Там вон, — старик махнул рукой за спину, — там видал, ключик видал, родничок вроде.

— Веди.

— Пожру сперва.

— Жри.

Высосав последний сухрь, старик поднялся, стряхнул с живота и рук налипший сор, набросил на плечо пустую двустволку.

— Бутылку возьми, — Николай прямо смотрел на старика.

— Сам возьми.

Старик зашагал, сверкая зелеными от сочной травы штанами, Николай поднял пустую бутылку, понюхал, сунул в мешок. Родник дрожал под кустом, Николай не мог удержаться, пил и пил впрок, вода была холодная, зубы ломило, а он все пил и пил, зачерпывал снова и снова.

— Ишь, ты, изголодался, бедный…

В словах старика Николаю чудилась издевка, однако он не поднял головы, не повернулся. Нацедив воды во флягу и в бутылку, наконец разогнулся – старик стоял поодаль, ждал вопроса, не дождавшись, принялся объяснять в который уже раз, что лесов этих он не знает, что никогда здесь не бывал, что земля эта новая, ему незнакомая и он понятия не имеет где они теперь и что сориентироваться можно только по сторонам света, а по звездам он ходить не умеет, потому что звезд не знает и плохо их видит. Старик говорил долго, повторяясь, пробегая круг за кругом, Николай его не перебивал.

— Ты, это, прости меня, — наконец проговорил старик, — прости, брат, натерпелся ты, знаю, натерпелся, а меня бес попутал, бес, бес!… Веришь, нет?!…

— Нет.

В эту минуту где-то далеко-далеко раздался собачий лай, или может быть им показалось, только оба насторожились и ждали не повториться ли, старик было начал лепетать опять, Николай остановил его.

— Где?…

— Там, — старик показал рукой туда же, откуда слышал Николай.

— Что это, как думаешь?…

— Не знаю.

— Люди?

— Не знаю…

— Жилье?…

— Не знаю я!… – старик отвернулся, высморкался, — охотник, возможное дело, да лай больно басовитый, охотничьи собаки однако повыше поют.

— Пойдем, — Николай шагнул.

— Не пойду, покуда патроны не дашь – не пойду!…

— Ну сиди здесь, черт с тобой!!!…

Николай шел широко, не оборачиваясь, старик топотал позади, причитая, вздыхая громко, напоказ.

— Погоди, погоди, родимый, — наконец взмолился Иван, — не могу я, не поспеваю, загнал совсем!…

— Ничо.

— Сердце, сердце бьет, не могу я, не могу!…

Николай сбавил шаг.

— И идти боюсь, кто его знает, что там, кто там с собакой-то, ты знаешь ли?

— Нет.

— И я не знаю!…

— Может это они?.. Сталь?…

— Кто их знат, может и они, только они…

— Что?… – старик молчал, — что они?!…

Старик сел у дерева, откинулся, закрыл глаза, Николай задавал один и тот же вопрос еще раз и еще, старик морщился, мотал головой, тер грудь, жаловался, шептал что-то невнятное и было ясно, что есть что-то, чего он не может, не хочет, боится сказать.

— Так что же?…

— Страшные они… — старик глотнул воздуху, — страшные они люди.

— Как это?…

— Ничего не скажу больше, не скажу, не знаю, не ходи, ты, не ходи, не надо ходить…

— Что ты меня пугаешь?! — внезапно и зло крикнул Николай, подступая к старику, — что ты меня пугаешь, старое чучело, что ты все каркаешь – не ходи, не думай, не знай?!… Я за этим, за этим сюда пришел, я хочу знать, кто я, кто я есть, хочу, хочу, всю жизнь не хотел, а теперь хочу, знать хочу, кто я, что я, кто мой отец, дед, прадед, кто они все, кто, кто?!…

— Они…

— Кто?!!!…

Вдалеке завыла собака.

— А может быть волк?…

— Может и волк, и волк другой раз лает, волчица, когда больно или когда зовет, не ходи, Христом- богом!…

— Пойду.

— Госсподи!… – старик поднял глаза, брови построились домиком.

— Тебя не потащу, не ходи коль не хочешь, — Николай незаметно для себя переходил на язык старика, — где юг знаешь ли?…

— Знаю.

— Где река?…

— Нет. Не знаю… Там, на юге, стало быть, на юго-востоке, где ей быть…

— Иди. Один иди, домой иди, иди-иди!!!… — старик замер, взглянул исподлобья.

— Патроны отдашь?

— На!… – Николай бросил патроны, старик поднял не сразу.

— Не боисся?…

— Боюсь.

— Это зря.

— Прощай!… — Николай повернулся спиной, зашагал, не понимая себя, не понимая, зачем он это делает, всякий миг ожидая выстрела, ружье клацнуло, проглотив патроны, Николай втянул голову, шел все еще не оборачиваясь, стараясь держаться за деревьями, позади было тихо, тишина набухала за спиной, тяжелея, делаясь невыносимой.

Николай остановился, обернулся, старика под деревом не было.

— Тута я!… – запыхавшись, старик выскочил сбоку, руки его сжимали заряженную двустволку.

— Зачем ты?…

— Я с тобой.

— Страшно.

— Ничо…

— Подохнешь.

— Вместе подохнем! – Николай улыбнулся, — сколько раз подыхал – не подох, и теперя минет, ежеле бог даст.

— Как знаешь.

— Господь не выдаст, так и свинья не съест, — Иван пригладил волосы, огляделся, — тихо пойдем, дружка за дружкой, за мной иди, — старик отмерил газами расстояние, — метрах в пяти, не ближе, с подветра подойдем, и не топай, етит твою мать, топаешь, как все равно, слон.

— А ты видал слона-то?…

— Тебя видал. Понял, что ли?…

— Понял.

Старик заскользил по горелой трухе странной шелестящей походкой, шагов его не было слышно, словно их не было вовсе, время от времени он оборачивался, смотрел со значением, прикладывал к губам грязный указательный палец, скользил опять. Лес вдруг начал редеть, в прогалинах замелькало небо, старик прибавил шагу – заросший кустарником забор из, протянутой меж замшелыми, черными столбами многократно повдоль и по диагонали, колючей проволоки вышел им навстречу, в углу левее торчала покосившаяся сторожевая вышка, чуть поодаль виднелась провисшая крыша барака, кругом не было ни души.

***

— Что это?

— Лагерь, — отвечал старик, раздвигая ветки, глядя сквозь густые кусты, — не знал я про этот лагерь-то, не знал…

— Лагерь? Какой лагерь?

— В каких зэков держали, преступников, значить.

— Тюрьма?…

— Сам ты тюрьма — зона!

— Зона?…

— Зона, зона, неужто не слыхал?

— Нет.

— Дура.

— Не слыхал.

— Сколько тут народу-то прежде!…

— Сколько?

— Тьма. Брошенная, видать, зона-то, заросла вон, обойдем, что ли, — Иван снял с плеча ружье, — за мной иди, за спиной будь, понял ли?…

— Понял. Зачем нам туда?

— Поглядим.

Старик споро протиснулся меж кустами, впереди замелькала седая его голова.

— Иван!…

— Молчи. – старик обернулся, выпучил глаза, — молчи, ты, чертова болячка.

— А чо тут?…

— Чо хошь может быть, а у меня всего-то два патрона с пятеркой, на уток, разве что в упор, а так, только слава, что ружье…

Дальше пошли тихо, замирая при каждом шорохе, обходя лагерный забор, за которым виднелись полуразвалившиеся лагерные постройки, повисшая на железных растяжках, мертвая труба котельной, скоро показались ворота с зазубренной ржавой звездой.

— Войдем?…

— Хочешь?

— Нет.

— Войдем.

Старик подошел к воротам, потянул за правую половину, ветхие ворота опасно заколыхались, загудела проволока, старик дернул изо всех сил, ворота распахнулись, правая створка внезапно перекосилась, скрипнула, словно вздохнула, да вдруг оборвалась.

— Госсподи!…

Створка погрузилась в высокую густую траву, удара не вышло.

— Зачем ты?…

— Нечаянно…

— Не пойду я туда, не хочу, — залепетал Николай, — нет, нет, не хочу, не хочу!…

— Да нет там никого.

— Все равно.

— Пошли, — не выпуская двустволку из рук, старик шагнул в высокую траву, пошел, останавливаясь, прислушиваясь, — предзонник…

— Что?…

— Предзонник, говорю, первые ворота, вон и вторые.

— Зачем?

— Чтоб зэк не мог выскочить из ворот, чтоб не мог убежать, значить, потому что ежеле одни ворота открыты – вторые закрыты наверняка.

— Откуда ты?… Откуда знаешь?…

— Живу давно.

Вторые ворота подались легче, трава за ними была ниже, земля схватилась сухой коркой, будто запеклась вечной растрескавшейся коростой, направо и налево стояли без стекол, с черными, зарешеченными окнами, остовы зданий, назначения которых Николай не знал и не мог знать, однако все они, казалось ему, имели устрашающий, жуткий вид и он не смел к ним приближаться, вдруг длинный дом, с провисшей, чудом сохранившейся крышей, взглянул на Николая распахнутой дверью.

— Барак.

— Что?…

Старик не ответил, он уже заходил в распахнутую дверь, как заходил во все по очереди, встреченные ими, дома и домики, по долгу не задерживаясь нигде. Николай зашел вслед за ним только сюда, в барак, вовсе не потому, что имел любопытство, скорее, чтобы не оставаться одному. Освещенный прорубленными под самым потолком, узкими пустыми оконцами, утоптанный, взявшийся блеклой травою, земляной пол неприятно удивил его, стойными рядами уходящие в прохладную глубину, полки по обе стороны барака удивили не меньше, и, удивив, напугали его какой-то отвратительной готовность, оскаленной, злой пустотой.

— Склад, это склад?…

— Жилой барак, — старик загадочно улыбнулся, — а это нары, значить, спали здесь уголовнички-то, и до сих пор спали бы…

Старик не договорил, Николай с недоверием оглядел темные нары, сколоченные из грубых неструганных досок, меж верхом и низом которых едва протиснуться человеку, оглянулся на старика, не врет, ли, не шутит ли — старик закивал все с тою же улыбкой, заговорил, мол спали, хочешь верь, хочешь не верь, годами, спали, спали близехонько друг к другу, почти в обнимку, чтобы не мерзнуть, изработавшиеся, вонючие каторжники, спали и были счастливы. Последнее добавил через паузу, добавил с удовольствием, будто добавление это меняло страшную картину, осветляя ее. Николай почувствовал втягивающий холод земли, которого не чувствовал сразу. «Как в могиле, — думал он, словно когда-нибудь приходилось ему бывать в могиле, — вот почему здесь так жутко, так плохо живому, словно тянет земля, словно тянет в себя. – Николай силился представить себе людей, которые спали здесь годами и не смог, ему представлялись тюрьмы, которые видел он в кино, страшные, но страшные декоративно — настоящее было ужасно в своей простоте и материальности, этот барак, заполненный плохо ошкуренными, кривыми стойками, с приколоченными к ним грубыми досками, не имея в себе ничего намеренно пугающего, мог напугать человека навсегда. Не этого ли боялся отец, не этих ли досок и стен?…»

Николай огляделся, он хотел выйти отсюда. Последнее предположение казалось ему правдой, он представлял себе своего отца на этих нарах – на сей раз воображение откликнулось легко, в несколько взмахов, нарисовало оно картину, которой Николай видеть не желал, от которой желал избавиться – тщетно, исхудавший, с ввалившимися глазами, отец, продолжал жить в его воображении, длинно глядя из глубины барака, не говоря ни слова, чуть заметно улыбаясь бескровными, тонкими губами.

— Ччерт!… – оказавшись на улице, Николай тихо выругался, дважды обмахнул лицо ладонями, словно стирая следы видения.

— Это еще ничего!… – выходя, воскликнул старик, — бывало и хуже!…

— А?…

— Живали и хуже поначалу-то, когда только пришли, лагерей-то, видать, не было тут, ничего не было, ни жилья, ни лагерей — лес, а то и чисто поле!… Спервоначалу землянки рыли зэки, в земле значить, норы крысиные, в них и жили, пока строили лагерь-то!…

— Для себя?…

— А то для кого же?

— И не сопротивлялись?…

— Бывало. Ну этих-то сразу в расход.

— Куда?…

— Стреляли, как собак.

— Пошли отсюда.

— Куда?

— Куда хошь.

— А то заночевать могли бы… — старик все улыбался и Николай, глядя на эту его улыбку, начинал думать, что правы были люди в той деревне, что стояла по реке двенадцатью верстами выше Ивановой избы – старый Иван выжил из ума.

— В лесу оно как –то спокойней.

— Погоди.

— Что?…

— Посмотрю еще, может найду чонить…

— Что ищешь-то?

— Так…

Иван бросился в караулку, которую сам определил как караулку, которую, кажется, уже осматривал, Николай меж тем, подошел к другому бараку, с провалившейся крышей – его, залитые закатным солнцем, внутренности выглядели еще неприглядней, еще гаже, нары были расщеплены и повалены обвалившимися балками крыши, из разползшихся рваных углов клочьями свисала и пахла старая пакля, на стенах внизу, это Николай приметил только сейчас, выцарапаны как попало темные буквы и цифры, вырезаны имена, фамилии, даты : Василий, Чернов, Иван Лукин, Павел С., Рубен, Аслан, Яков, Влас — даты были разные, старые и не очень, иные совпадали с юностью и молодостью отца. И ни одного высказывания, ни одного крика, ни единой жалобы или упрека, ни одной слезы, ничего, имена, имена, имена, даты, даты, даты… А может быть отец побывал в одном из таких лагерей, может быть еще до его рождения или вскоре после, случилось это с ним, с его умным, любящим отцом, может быть где-то на такой же стене есть и его имя, может быть на этой, может быть близко, рядом?…

Он бросился искать, имена были стерты, неясны, многие угадывались, многие нельзя было угадать, он все читал и читал, пытаясь представить себе этих людей, их лица, судьбы, но видел единственное лицо – лицо своего покойного отца. Уже выходя, замешкавшись у выбитой входной двери, взглянув на грязную стену барака, у самой земли заметил он кривые, нечеткие буквы. Он наклонился, счищая окаменелую грязь, шаркнул по буквам рукой : «Стал… — прочитал он на стене. Подумал : не то, не может быть, чепуха, — еще раз дотронулся до букв.»

— Стал… — разогнувшись, повторил он шепотом, едва шевеля губами, словно пробуя слово на вкус, и вдруг, добавив недостающий мягкий знак, произнес отчетливо и громко, — Сталь.

Солнце клонилось уже к закату, когда Николай перешагнул лагерный забор там, где подгнившие столбы пали, утянув с собой стройные ряды заржавленной колючей проволоки. Метрах в пяти от забора, в низинке, в которой весной, во время таянья снега, долго стояла вода и расселся грунт – обнажились белые кости. Николай остановился, думая разное, собираясь уйти, не в силах тронуться с места.

— Эвон… — Иван подошел неслышно.

— Что? – спросил Николай, не повернув головы.

— Могильник.

— Что?…

— Кладбище.

-8-

— Здесь?…

— Что ж ты думаешь – здесь не люди, не помирали что ль?

— Всех в одну кучу?

— А чего с ними чикаться? – Николай взглянул на старика – бессмысленная улыбка прилипла к лицу Ивана.

— Ни имен, ни фамилий…

— В бумагах было, все было у начальников-то, да кому это нужно? Пошли.

— Как же это? На поверхности, все равно, что в канаве.

— Видать зимой хоронили.

— Ну и что?

— Зимой, Кольша, эта земля, все равно как камень, глубко не зароешься, так, как-нибудь припорошили, чтоб зверье да собаки не пожрали…

— Отчего они?…

— От работы, надо думать, с голодухи тож.

— И убивали?…

— И убивали, — старик согласно кивнул, почесал бороду, — и беглых стреляли, и бунты небось бывали, чего только не было. Пойдем, что ли?…

— Постой, — Николай подошел ближе, среди длинных костей, лежали кости короткие. – Что это?…

— Что?…

— Кости-то коротки?

— Ну?…

— Дети?…

— Не знаю, — старик смотрел, казалось, озадаченно.

— И головы детские, черепа-то крохотные, с кулачок!… Не видишь?…

— Вижу.

— Госсподи… — Николай обошел раскрывшуюся яму, не в силах оторвать взгляда, — госсподи…

— Ну, будет, — старик шагнул уже назад, не зная, как увести Николая, — будет, будет…

— Я знаю, чьи это кости, — Николай поднял глаза, повторил, — я знаю.

— Чьи?…

— Это их кости-то, этих, которых я видел, которых мы видели в том овраге, помнишь?…

— Помню, как не помнить.

— Госсподи, откуда их столько?…

В эту минуту до их слуха вновь донесся собачий вой. Или волчий? Сперва один голос, потом другой, третий, Николай взглянул на старика – старик слушал внимательно, будто голоса эти сообщали ему о чем-нибудь важном.

— Воют, — выговорил наконец Иван, — чего они воют?…

— Не знаю.

— Собака воет, когда в заперти — волк воет на воле.

— Ты откуда знаешь?

— Это все знают.

— Бежать бы отсюда, — Николай облизал сухие губы, — бежать бы, а?…

— Куда?

— Хоть куда.

— На ночь-то глядя? – лицо старика потемнело, сделалось жестким, — куда там, куда побежишь, порежут они нас, порвут, если это волки, они не заплутают, придут, обязательно придут, они уж чуют нас, давно чуют, все про нас знают, сколько нас, какие мы, может потому и воют, своих кличут на праздничный ужин, приходите, мол, всем хватит!…

— Не смешно.

— И-и, брат, как-то оно еще будет, как-то ляжет…

— Так что, что делать-то станем, будем ждать, смерти дожидаться?

— Что ты хочешь? — старик обернулся, жесткий взгляд его коснулся Николаева лица.

— Уходить.

— Здесь, здесь остаться — вот выход будет, сюда им труднее пройти, волкам-то, колючка кругом, до утра здесь, а там уж – дай бог ноги!…

— Где тут-то?…

— Где хошь. В бараке-то на нарах спать не приходилось?…

— Нет.

— Вот и поспишь, освежишься. И крыша есть, и дверь, а значить не сожрут они нас ночью-то, не сожрут, погодят, а нам только того и надо.

— Нет, не хочу там, не могу…

— Ну спи на улице, спи где хошь, хоть в могиле этой!… – резко выкрикнул старик, — черт с тобой!

— Постой.

— Пошел я!…

— Иди.

— Хоть костер разведу, погреться хоть, может картохи заварить, жрать охота, горячего, жижи охота, желудок — дрянь, болит желудок-то!…

Оторвавшись от могилы, обернувшись, раз, другой, Николай уже бежал за стариком, только бы не остаться одному, ни на минуту не остаться здесь одному!

Старик, между тем, в который уже раз деловито обходил брошенные посторойки, что-то колдовал, прикидывал, наконец остановился у караулки.

— Тута заночуем, в бараке жутко и от земли холодно…