Андрей Васильев | Сталь

— Вставай! – Николай не мог, не хотел остановиться, темная бездна открылась в нем, бездна желания, — он хотел отомстить старику за свои неудачи, за его побег, за проклятые бесплодные поиски, за свои прежние страхи, он хотел расправится со стариком, он хотел убить его, огромным усилием воли он победил в себе желание мстить ему, жадному, старому, беспамятному, за свои погубленные иллюзии, за свои мучения, за те, которые были, но пуще — за те, которые будут, которых будет, он понимал, без счету, без конца, которые ждут, — ну?!!!… — старик приподнялся, пополз, остановился, закашлял, открыл рот, выхлебанная прежде похлебка толчками выходила из него. Кончив, он сел не без труда, загораживая лицо руками, поджимая ноги, — ну!… Вставай, вставай!… – старик встал сперва на четвереньки, вздохнув, кое-как поднялся на ноги, качнувшись, удержался, подхваченный Николаем, — жить, надо жить, — рычал Николай, утирая кровь, выступавшую из рассеченной брови старика, беспрестанно встряхивая Ивана, глядя ему в глаза, — будешь жить, сволочь, будешь, будешь!…

— Буду, — согласился Иван.

— То-то… — Собирай, все, что есть собирай, ружье свое бери, уходим мы, через пять минут уходим, в лес идем, домой идем, домой!…

Старик послушно делал, что велят, не перечил, даже не помышлял, через несколько минут он был готов идти.

— Только это… — Иван заискивающе глядел на Николая.

— Что?

— Устал я, устал, вот что, сил нет во мне…

— И у меня нет! Нету!!!…

— Не то.

— Что?!

— Жить не могу, совсем не могу. Совсем.

— Иди.

— Ни сил у меня, ни желанья.

— Иди, шагай, не зли меня, Иван.

— А без желанья, сам знашь…

— Ничо я не знаю.

— Какая жизнь?…

— Не доводи!…

— Иду. Однако ж не своей волей иду, а только под страхом смерти.

***

— Так что ж на юг?… – старик был готов делать, что велят, идти, куда велят, и это не устраивало Николая, не устраивало никак, ему нужно было, чтобы старик думал, куда идти, как выйти, вывернуться из создавшегося проклятого положения, ему не нужен был покорный, глупый исполнитель, ему нужен был умный проводник, первая голова, главная голова, которая думала бы, думала бы непрестанно о том, что тревожило его, Николая.

— А ты как думаешь?…

— Никак.

— Думай.

— Не могу я…

— Где река?

— Не знаю.

— Дом твой, изба твоя где?…

— Я не знаю.

— Где похоронены твои родные, сыновья твои, жена твоя, где они, где лежат?…

— В земле.

— Где она, где земля?!…

— У реки.

— Где она, где это, где?!!!…

— Ничего не знаю, — старик шел, шатаясь, взмахивая бессильными руками, всякую минуту норовя упасть.

— Вспоминай!

— Не помню.

— Ты про сынов своих рассказать хотел!

— Хотел, — согласился старик.

— Рассказывай.

— Убили они, друга дружку убили, вот и весь сказ.

— Почему?…

— Разные были они.

— Разные?…

— Разные. Один – белое, другой — всегда черное, спорили, ссорились бывало, дрались даже, потом пошли служить, в зону значить, как положено, как все, хорошо служили, добре, потом один с зэками значить завел, дружбу завел, жалеть их стал, присягу нарушил, потом поубивали друга дружку — вот и все. Слышь, мил человек, оставь ты меня, отпусти…

— Иди!

— Я иду…

Старик прошептал это, падая, и он упал бы, если бы Николай не поймал его, не поддержал, подсунув шею под правую руку старика, на которой тот повис всей своей тяжестью.

— Черт бы тебя взял…

Солнце, меж тем взошло уже на вершину дня, встало, светя отвесно, прямо, жарко, исчезли тени и вместе с тенями исчезли стороны света. «Куда теперь, — думал Николай, то и дело подсаживаясь под руку старика, который был ниже ростом, который едва дышал, — куда, куда?!… Направо, налево, прямо?… Куда, господи, куда, — сейчас ему пришло на ум сбросить старика и помолиться, истово, как он видел, молятся иногда в церквах старые люди, встав на колени, поминутно кланяясь, не замечая ничего вокруг. Николай занес уже руку для креста, оглядываясь в ту же минуту, понимая, что вместо нескончаемого и осточертелого горелого леса они зашли уже в перелесок, утыканный частыми молодыми деревьями, отчего-то припомнил минувшую ночь, которая казалась ему далекой, вспомнил волков, которых прогнал он чудом, которые могли быть близко, рядом, от которых, окажись они здесь, не было бы никакого спасения, шагнул, не крестясь, раз другой, наконец встал, выпустив руку старика. Иван сполз на землю. Николай нагнулся к его груди, прислонив ухо, поискал, услышал сердце, – живой, живой, ты мне живой нужен, живой, — думал он, стягивая с стариковского плеча грязную двустволку, мимодумно прицеливаясь в упавшую седую голову, сквозь прицел, глядя на бледное, перепачканное лицо, на тощую грудь, — одно мгновение и конец, пальцем шевельну – и нет тебя, проклятого, да без тебя мне никак, не выжить, не выбраться, а и ты врешь, и тебе небось жить охота, и, опустив ружье, — может бросить его?…»

Мысль пришла не одна, вместе с ней пришли, убедительно кивая одинаковыми круглыми головами, причины, десятки причин, по которым надо было пристрелить старика, а не пристрелить, так бросить того, который из провожатого, из надежды на спасение, из глаз и ушей превратился теперь в обузу. Бросить не трудно, пошел, куда глаза глядят, прихватив ружьишко да спички, да соль, как однажды ушел он, этот самый старик, бросив его одного, спящего, беззащитного в горелом лесу, и всего делов.

Проще простого.

Куда уж проще, а там, как бог даст. Тащить трудно и незачем, тащить неохота, и тяжело, у самого-то у него сил совсем не осталось, который уж день на свежем воздухе, на голодном пайке… Николай взглянул на лежащего старика, отвернулся, тут вспомнил он, что вспомнить не мог, что царапнуло его минувшим утром : «не женатый ты, — спросил его старик, не женатый, мол?…» Не женатый – отвечал Николай чистую правду, сожалея о том, что это и есть правда. Не женатый здесь значило – не женатый на Соне, которая, чем дальше уходил он от нее и от жизни, в которой осталась Соня, становилась дороже. А ведь он мог, тысячу раз мог жениться на ней, или, если не жениться, то хоть попробовать, спросить, узнать, сделать шаг, сделать ей предложение, о котором никогда не помышлял всерьез, и если помышлял — мимоходом, легкомысленно, в шутку, потому что, отговариваясь странной неясностью чувств и отношений, в действительности не желал связывать себя женитьбой, которая до сих пор казалась ему, как миллионам молодых мужчин, видом узаконенной несвободы.

Идиот.

Если бы Соня была его женой — светлей было бы ему сейчас, сытней, легче, в тысячу раз легче терпеть лишения и страх, надеяться, верить, выживать – он понял это сию секунду, понял отчетливо, с сухой ясностью, как понимал, что нужно вставать и идти, идти во что бы то ни стало, что лечь — это и значит сдохнуть. «Слава богу, не одна, не одну бросил-то, оставил с Джоном, весельчаком, нищим музыкантом, пять лет назад приехавшим с Сейшельских островов, застрявшим в непритязательной, гостеприимной Московии. Слава богу…» Он уже выдохнул, оглядываясь на солнце, отыскивая сторону, в которую отправится он в следующую минуту, как новая мысль пришла ему на ум : «А что, если Соня-то с Джоном, без него-то, если брошенная, оставленная им Соня вдруг слюбится с ним в краю дешевых, китайских развлечений, с ним, с Джоном, который добр и весел, который нравится всем, с которым не замечаешь ни бедности, ни плохой погоды, ни стремительно бегущего времени?…»

Мысль, как бревном, придавила его своей очевидностью. Разве не может этого быть? Может, конечно может, больше того – Соне нравится Джон, и он, Николай, знает об этом, знал всегда, это она познакомила его с Джоном, это она восхищалась его жизнелюбием, его солнечной, креольской музыкой, его всегдашней веселостью и белыми зубами. «Черт бы его взял, этого Джона, черт бы взял его самого, глупого, любопытного, заблудившегося сопляка, который бессмысленно рискует своей единственной жизнью, чтобы отыскать в бесконечных лесах народ по имени Сталь.

— Вставай, вставай, старик, — Николай встряхнул Ивана, усадил, прислонив его к тонкой осине, снова припал к стариковской груди – сердце билось отчетливо, ритмично, – слышь, слышь, ты?!… – Николай крикнул, старик не открывал глаз, Николай шлепнул его по небритой серой щеке, еще раз, глаза старика оставались закрытыми, Николай сорвал с пояса мятую солдатскую флягу, опрокинул, поймал языком последние капли воды, прыснул Ивану в лицо.

— А?… – Иван очнулся, задвигался, закашлял.

Ни слова не говоря, Николай сорвал с плеча мешок, достал банку тушонки, ложку, вытер, отогнул острую, маслянистую жесть, почуяв пряный запах, протянул Ивану.

— Ешь.

— А-а?…

— Ешь, кому говорят!

Иван взял банку, зачерпнул дрожащее желе застывшего сероватого бульона, медленно положил в рот, вкус тушоного мяса разбежался по языку, старик глотнул, вздохнув, зачерпнул опять.

— А ты? – набив уже полный рот, спрашивал он Николая, — а ты-то?…

— Ты ешь, ешь… — отговаривался Николай.

— А ты?… – не унимался старик.

— Ешь, ты, ешь, ядрена вошь!!!…

— Я ем, ем, — кивком отвечал Иван.

— Вот и ладно, вот и хорошо.

-10-

Старик ожил не сразу, около часа сидел он с прикрытыми веками, отрыгивая съеденное мясо, пережевывая снова и снова.

— Водички бы… — попросил Иван.

— Нету ни глотка, сыщем – напьешься, — отвечал Николай, — идти надо, искать… — он видел, как солнце тронулось на запад и теперь, определив юг, рвался идти вперед, — нам еще грибов надо собрать, непеременно надо, нам идти надо, идти, пора нам, понимаешь?…

— Понимаю.

— Молодец. – Он боялся сейчас тронуть Ивана, боялся встревожить, вспугнуть, он рад был уже тому, что Иван не перечит каждому его слову, что он не собирается помирать, как собирался еще совсем недавно, что поел, что просит пить, — пойдем, как скажешь, как будешь готов, так и пойдем.

— Куда?…

— Все туда же, домой. Ты домой-то хочешь?

— Хочу, — подумав, отвечал старик.

— И я хочу, ох, как хочу!…

— Так ты женатый? – старик начал было опять.

— Не женатый я, не женатый, — терпеливо объяснял Николай, — и если не выйду отсюда – не женюсь никогда.

— Стало быть есть зазноба-то, стало быть есть?!… – Иван крякнул от удовольствия.

— Есть, — отвечал Николай, отводя глаза, — есть, как не быть.

— Ожил я… — старик огляделся по сторонам, — мясца попробовал – ожил. Отлупил ты меня, это ничего, надо было отлупить, а то я совсем помирал было, а ты выручил меня, спас считай, в другой уже раз спас, жизнь мою спас, жаль только — бить не умеешь, молодой ишо, плохо бьешь, грубо, сильно, глупо бьешь, так и убить можно.

— Извини.

— Бровь рассек, больно, а немного б еще и глаз бы мне выбил, чо б я тогда без глаза-то, как бы я?…

— Пошли.

— Отлить мне надоть, отолью, — цепляясь за тонкий осиновый ствол, старик встал на ноги, встал без помощи, крепко, не отходя, отвернувшись от Николая, распахнул штаны, помочился, покряхтывая по-стариковски, застегнув штаны, шагнул точно на юг, — айда.

Они шли на юг, то и дело оглядываясь на солнце, которое, прощаясь, медленно и неуклонно уплывало на запад, шли уверенно, желание подгоняло их, вечное человечъе желание, как бы там ни было, прийти домой, стало сейчас их силой, их оружием, их путеводной звездой. Домой, домой, казалось, оба повторяли при каждом шаге, при каждом вздохе — домой!… Снова стали попадаться грибы, которые Николай брал сходу, не останавливаясь, выдергивая их из земли, сбрасывая в пустой мешок. Будет, ежеле бог даст, будет грибница, грибное варево, без картошки, без лука, из одних грибов, зато густое, соленое, жрать, пожрать от души, пожрать до сыта – была его, Николая, мечта.

— Ты знашь грибы-то?…

— Знаю, отозвался Николай.

— А то я гляжу – берешь всех подряд, так и отравиться недолго.

— Не боись, жив будешь, сам поглядишь, потом-то, а хочешь – сам бери.

— Я бы брал, — старик махнул рукой, — брал бы, да спины нет, — старик дотронулся до спины, будто Николай не понимал слов, — со спиной беда, по молодости подорвал.

— Как это?…

— Да, дурачились перед девками рисовалися, кто тяжелее подымет, ну я и хватил!… – старик, усмехнулся.

— Чо?

— А?

— Чо хватил-то?…

— Не чо — кого.

— Кого?

— Лошадь поднял я, как у Пушкина бес, под кобылу-то подлез, понатужился, понапружился, приподнял кобылу, два шага шагнул!…

— Пушкина знаешь?

— Как не знать. Я маленько учился и в церкви, и так, дети мои училися, с ними читал про Балду-то работника, повара и плотника, они любили послушать, бывало с речки придут, как черти грязные воротятся, мать их умоет, в чистое оденет, шаньгами с картошкой накормит, молоком утрешним напоит, они наедятся, на печь залезут и просят на два голоса : тятя, тятя, почитай — я читаю, покуда не угомонятся, покуда не уснут оба-два…

— Хорошо жили?

— Хорошо. Бедно только. Да в России все так. А как оно теперь в Москве-то, богато небось живете, вон денжищь-то у тебя эвон?…

— Деньги все тут, какие за всю жизнь скопил – все и есть.

— Вот оно что?… – недоверчиво протянул старик, — а я–то думал богаты московские-то жуки, богаты…

— Куда там.

— Неужли бедны?

— Бедные.

— Все?…

— Все почти. Много работы, мало денег. Прежде, говорят, когда нефть текла, торговали когда, богаты были, все были богаты в Москве, другая была жизнь, а теперь откуда взяться богатству-то?…

— Ну да, ну да, — закивал старик, — а ты-то стало быть неженатый, бездетный, стало быть?

— Да.

— Мать, отец живы ли?…

— Померли.

— Сирота, значить?…

— Выходит, что так.

— Худо, — старик встал, вытянув шею, зажав пальцем ноздрю, высморкался, вытер пальцы о сосну, — худо одному на белом свете. Зябко.

— Ничо. Я привык.

— Нельзя.

— Что?… – Николай взглянул на старика.

— Нельзя привыкнуть.

— Нельзя?…

— Нет. На людях вроде ничего, и живешь, и пожрать и надеть есть что, и так, и по праздникам если, тоже не хуже других, а вот как воротишься домой на ночь глядя, с праздника-то, как погаснут по избам огни, а ты в темноте-то один одинешенек, как собака один, на всей земле один, вот тогда поймешь…

— Я понимаю.

И снова разноголосый собачий лай донес до них ветер, и было неясно — далеко ли, близко ли лают те собаки.

— Опять.

— Деревня?… Слышь, деревня, вроде, собаки, много собак!… – старик молчал, Николай все говорил и говорил, — деревня-то на реке, небось, неужто выберемся, неужто?!… – Николай засуетился, забежал наперед, заглянул в колючие Ивановы глаза, — что думаешь, как?…

— Не знаю. Опасно.

— Пойдем, пошли!… Люди там!

— Какие люди?

— Какая разница — люди!…

— В этом весь вопрос.

— Хоть какие пусть будут, хоть какие-нибудь!…

— Не шуми. Шумишь.

— Так пойдешь?!…

— Пойду, если слушать будешь меня, ежеле орать перестанешь. Первым пойду, ты подальше, подальше, как прежде, ружье давай.

— На, — Николай отдал ружье, старик взял, осмотрел неспеша, вытер стволы, казенную часть, переломил, увидев патроны, выпрямил со щелчком.

— Смотри, — старик приблизил лицо к Николаеву носу, прищурился, — если крикнешь – пеняй на себя.

Тронулись. Старик прислушивался, нюхал воздух, молодой лесок, в который утром вошли они, кончился, кусты, которым не было видно конца, кусты, да травища, да зелеными стайками юные деревца, покрывали землю.

— Пустошина.

— А?…

— Поле было, лет пятнадцать, двадцать тому поле было тут, пусто было, чисто поле, а теперь вона как заросло.

Собаки взбрехивали опять и опять, умолкали и казалось, что еще немного, немного совсем — и люди, и ночлег, и домой, домой!… Николай поймал себя на мысли, что домом своим теперь считает избу старика, и когда произносит или думает : домой – видит в своем воображении старый бревенчатый дом у большой реки. Солнце сделалось едким, желток потемнел, налился, когда подошли они к столбам, меж которыми повдоль и по диагонали была часто натянута колючая проволока.

— Что же это опять, или тот же, что ли, лагерь-то, тот же самый?!…

— Другой.

— Ты откуда знаешь?…

— Вижу. Проволока гуще лежит, вышка там одна торчала, а тут целых шесть. Поглядим. — Старик с ружьем направился, как прежде, вдоль забора, как вдруг из высокой травы, изнутри, из зоны, из заросшего, охваченного колючей проволокой, пространства, выбежали и подняли лай четыре большие собаки.

***

Потом еще две, потом еще и еще.

— Госсподи, сколько ж их?!…

— Черт их разберет, — старик отступил, держа перед собой ружье, — раз собаки, значит должны быть и люди, кто-то ж должен быть?

Они все шли и шли вдоль забора, собаки, беспрестанно лая, сопровождали их.

— Строгая зона, видать строгая…

— Как это, строгая? — спросил Николай.

— Режим стало быть строгий, статьи тяжкие, и зэкам шляться по территории зоны, видно, запрещено, раз собаки-то спущены, соображаешь?

— Ну?…

— А собаки-то звери, чистые звери!…

— Уйдем, а, уйдем, — Николай потянул старика за рукав.

— Куда уйдем-то?

— Уйдем.

Они полезли уже в густые кусты, в эту минуту собаки, будто повинуясь неслышной команде, бросились от забора прочь.

— Вот те на, — старик остановился, — ушли.

— Что это?…