Андрей Васильев | «Пять»

РОМАН

1

Скоро.

Главное слово.

Что тревожит, не дает покоя, не стирается, не перестает, а звучит и звучит в душе солдата.

Скоро…

Март, апрель, май…

И все.

Кончится.

Служба.

То, что зовут службой.

Ожидание.

Бесконечное, тянущееся годы, беспрерывное, ежедневное, ежеминутное, монотонное, осточертелое и привычное, начавшееся бог знает когда.

Два года тому…

Это в календаре.

А на деле, а в жизни…

Солдат улыбнулся, он вспомнил, как по дороге на Дальний Восток, где-то уже за Хабаровском, на убогой безымянной станции, против его переполненного и вонючего жесткого вагона, остановился купейный вагон, набитый пьяными дембелями, изукрашенными яркой вышивкой, белыми бабьими кантами, звонкими аксельбантами.

Они были пьяны…

Они были пьяны до того, что глаза их не могли остановиться на предмете, а все вертелись и вертелись, соскальзывая, обессмысливая лица смотрящих, делая их плоскими, неживыми. Внезапно одно лицо напряглось, глаза выстроились, остановились, дембель глотнул, привстал, да вдруг выкрикнул в открытое окно, что было сил : не ссыте!!! Два года пролетят, как двадцать лет!!!…

Поезд дернулся, дембель осклабился, мелькнули выщербленые домиком зубы, глаза его завертелись с новой силой, голова запрокинулась, он подался, стал клониться, падая, заваливаясь куда-то вглубь купэ, исчезая.

Солдат услышал эти его слова. Тогда он не был еще солдатом, тогда он только ехал, его везли, чтобы сделать солдатом, чтобы превратить в солдата…

Кто такой солдат?…

Он не мог бы сейчас ответить. Он не понимал. Защитник родины сюда не годился.

Никак.

Этого солдат не мог сказать о себе оттого, что не чувствовал, не желал, не понимал, оттого, что слова эти оказались романтической чепухой, дрянью, подлым обманом. Он не хотел отвечать, ответ, однако, наворачивался сам собой, скребся : солдат, это тот, который терпит — вот что выскреблось, чтобы продолжиться, — …даже когда терпеть невмоготу, даже когда не может произнести слово «терпение», терпит все равно, терпит и ждет конца, ноября или мая, в котором истекут два его года, пролетевшие, как двадцать лет, когда отцы-командиры, щелкая золотыми зубами, подпишут, наконец, дембель, потому что по истечение двух проклятых лет кончаются их безраздельные над солдатом права.

Солдат, это тот, кто беззащитен. Кого он, беззащитный, в силах защитить?

Никого.

Нечего и думать!…

«Первый, кто получит пулю, ежеле начнется заваруха и раздадут боевое оружие, будет командир – мразь и издеватель…»

Солдат представил себе, как разлетится его, поросшая редкой шерстью, будто воротником, аккуратно обложенная нежным, розовым салом, всегда в капельках пота, растущая откуда-то из спины, заостренная кверху, охваченная красным натоптышем, голова.

Как в кино – пхыкххх!…

Солдат дернул плечами, ему стало хорошо.

Скоро!!!… Март, апрель, май!… И март уж начался!… Сегодня первое!!!…

Солдат заплясал, поднимаясь по казарменной лестнице, затопал, запрыгал, взмахивая руками, каждой клеткой предчувствуя раскаты рокн-ролла…

— У, каббан!!!…

Шлепнул по уху попавшегося навстречу Ведунова, грязного, перепуганного, несущегося исполнять чьи-то неуставные поручения, прихоти, капризы.

— Уууууух!…

Нога сама собою, одобрительно, почти нежно, догнав, хлопнула Ведуна по тощему заду.

Солдат уже повернулся, уже Ведунов мелькнул и исчез в глубине следующего лестничного пролета, а желание, возбужденное оплеухой, потом пинком, знакомое, вечно настороженное, готовое, сунулось за Ведуном, призывая догнать, добить…

Солдат выдохнул – спускаться было лень, в душе не было настоящего хотения,  только обычное, вседневное ожесточение…

Солдат затопал дальше, он сочинял письмо матери. Он давно не писал. То было лень, то недосуг, то не было бумаги, то конверта, то подходящего настроения…

Черт его знает…

По началу писал каждый день, изворачиваясь, находил и конверт и бумагу, ежеминутно ожидая ответа, страшась прервать эту связь, эфемерную, неосязаемую, но живую.

С тех пор прошло столько… Всего не упомнишь. Письма писались все реже и реже, все меньше находилось поводов, чтобы писать, покуда поводы не исчезли совсем. Теперь нужно было заставлять себя, понуждать, наваливаясь на нежелание всем своим весом, всей силой, хватая его за глотку, тыкать в пустой лист, чтобы рано или поздно на листе оттиснулись буквы.

Самая простая речь, ни о чем, здравствуйте, мол, то да се, живу хорошо, сплю, ем, дрочу, что еще?…

Нет, нет, так нельзя!…

Не надо…

Черт знает откуда даже в таком пустяке, даже в обыденной мысли об очередном письме, просыпалось зло, и сыпалось, сыпалось.

Злой я, злые все, тут все злы!…

Ладно, хватит, напишу!…

И солдат вновь принялся сочинять письмо, которое необходимо было написать вовсе не потому, что его ждала мать. Его необходимо было написать потому, что написавши, он мог, наконец, приписать в уголке, внизу, там, где прощался и обнимал, одно только слово : весна.

***

Забравшись в ленинскую комнату, солдат склонился над листом бумаги, мысли разбегались, в ленинской комнате тяжело пахло краской, разведенной на жирной олифе и запах этот мешал солдату.

Черт бы их взял!… Солдат хлопнул ладонью по столу, откинулся на спинку стула.

Потом, может быть, после…

Он взглянул в окно, за которым ничего не было видно, белесое небо сходилось вдалеке с белым снегом, покрывавшим голые сопки.

Открыть окно…

Окна в ленинской комнате не открывались, потому что комнату эту, как чучело самого вождя, надлежало содержать в идеальной чистоте и порядке, постоянно подновляя и подкрашивая. Последний раз намазали вчера, или даже сегодня утром… Что красили-то?…