Андрей Васильев | «Пять»

— Ты дурак, солдат!…

Лейтенант вдруг засмеялся, затрясся, закашлял, протяжно, надсадно, надуваясь, делаясь страшным, багрово-красным.

— С похмелья-ааа!…

— А-а…

— Хуй на!… – не переставая смеяться, ласково протянул лейтенант.

— Так я пойду… — солдат затушил сигарету.

— Погоди… Может найдешь где?…

— Что?…

— Похмелиться?…

— Где?…

— Где-нибудь?… Пройдет дежурный по части и можно будет… Может деньги нужны?… — лейтенант закряхтел, перекатываясь с ягодицы на ягодицу, с трудом протискиваясь в узкие карманы, выворачивая их наизнанку, — вместе вмажем?… А чо, бля?!… — Лицо лейтенанта стало жалким, желтым, — ну ее на хер, службу!…. – ничего не отыскав в карманах, лейтенант закурил третью сигарету, вдохнул, выдохнул через нос, — я когда шел, думал, служить буду, в дальние походы ходить, думал заработаю там квартиру, почет, бляха-муха, уважение, звезды, за звезды платить будут… Жить буду… — лейтенант затянулся, — я ведь сюда замполитом пришел!… Замполииитом!… Соблазнили меня, мол должность, звание раньше, то, се, потерпи, мол… Я терпел… С корабля ушел… — лейтенант всхлипнул, зашептал, — она все у меня отняла, служба ебаная… Все, сука,  отняла…

— Товарищ лейтенант…

— Ты иди, иди, Савельев… Иди… Хули… — спохватился летенант и снова сел, обхватив голову руками.

Солдат вышел. Ему хотелось помочь лейтенанту, к тому же, если бы для него нашлось несколько глотков какого-нибудь пойла, лейтенант бы спокойно уснул, и не тревожил бы солдата своими вопросами, болтовней, похмельными слезами, да где его найдешь…

— Служба!…

Дневальные, уже разомлевшие, бледные, вышли, щурясь, из темноты спального помещения на свет.

— Мыть давай, сначала там, в спальном, не орите только, не шумите…

— Кровати сдвигать?…

— Зачем?…

— Старшина требует кровати сдвигать…

— Старшина мудак!… – не выдержал солдат. – Выспался у себя дома, козлина, а здесь рад бы, чтобы солдаты вовсе не спали, не ели…

Солдат хотел говорить еще, да вовремя остановился.

— Ничего не сдвигайте, швабры возьмите, мойте, в углах и проходах руками, не спешите, все равно службу стоять, отдыхать по очереди, как положено…

Время, меж тем, подошло уже к полуночи, странно, что нет дежурного по части, старшего лейтенанта… Тянет старлей, время тянет, врасплох застать хочет, глубокой ночью прийти, чтобы сомлевших, сонных застать, застукать, чтобы вызвериться, чтоб наказать. Нееет, товарищ старший лейтенант, не выйдет ни хера, не ляжем спать, не будет по-вашему…

Однако как долго еще… Солдат вдруг почувствовал, как долго еще стоять ему, не сомкнув глаз, как долги часы, которые ему предстоят, как долги были те, котрые уже отстоял – всего три огромных часа, а впереди – бездна…

Только сейчас понял он, солдат, что резиновые солдатские сутки проходят, потому что заканчиваются ночью, пусть самой беспокойной, самой дурной ночью, в которой ждет солдата несколько часов сна, в которые он забывает о службе, о несправедливости, о боли, о самом себе, в которые он не помнит ничего и ничего не чувствует, а, проснувшись, знает – день прошел!…

И только если не спит – не знает, потому что не проходит день без сна, не кончается, не отсеченный этой важной границей, а тянется и тянется без конца и без края, превращаясь в один бесконечный…

Солдат вздохнул, пошел в умывальню, умылся, приказал себе не думать, не ныть, не жалеть себя и не думать!…

Чтобы не сойти с ума.

7

А может ему лосьону огуречного?…

Это единственный одеколон, что время от времени продавался в крошечном и темном, пропахшем нафталином, солдатском магазине. Солдат видел, как пили его Макс с Микухой и Булатом. Сам не пил. Испугался. Попробовал, слизнув с флакона последнюю каплю, ощутив жжение и острый, химический привкус. После весь день казалось ему, что одеколоном от него разит…

Найти б ему, летехе, полфлакона гадости этой, может уймется, забудется…

Дневальные наполнили ведра водой, выволокли в коридор, поставив по краям дверного проема, снаряжали теперь длинные, тяжелые, напитанные, непросыхающие швабры, занимаясь этим, как показалось солдату, с тщанием и аккуратностью. Солдат подошел к входной двери, приоткрыл, высунул ухо – он слушал пространство замершей пятиэтажной казармы, не послышатся ли в гулкой пустоте лестницы шаги старлея с девическим красивым лицом.

На лестнице было тихо. Солдат подождал еще, плачуший лейтенант не шел у него из головы. Лосьон, черт бы его взял!… Где достать?!… У Макса, но будить его немыслимо, и так приходил к нему после отбоя. Самому заглянуть в тумбочку – еще более немыслимо, увидят – подумают — крыса…

Правильно подумают…

Дался ему этот лейтенант!… Черт с ним!…

Солдат с удовольствием глядел, как дневальные мыли швабрами полы под кроватями, тихо, почти нежно возили в темноте, двигая длинные, стертые рукояти взад-вперед, без стука и шума.

За лосьоном можно сходить во вторую роту, к рыжему Петрухе, земляку, сержанту, с которым парился сегодня в тесном коридоре штаба, заступая на дежурство, выколупывая из памяти обязанности дежурного по роте, может у него есть, может знает, где взять?…

Выждав еще немного, выхватив из своей тумбочки непочатую пачку сигарет да пачку грузинского чая, ежеле понадобятся на обмен, рассовав по карманам, предупредив дневальных, солдат осторожно вышел на лестницу – пустая, темноватая лестница показалась странной, жуткой, тихо, как только мог, спустился на один пролет, еще, скоро оказавшись двумя этажами ниже, приоткрыл дверь – дневальный выпучил глаза…

— Дежурный по части здесь?… – прошептал солдат.

— Нету, – так же шепотом отозвался дневальный.

— Петруха где?…

— Кто?…

— Сержант где?…

— Тама, — дневальный показал в глубину казармы.

— Зови.

— Не могу. Не велено…

Солдат улыбнулся. Нагнал он на вас страху…

— Сам пойду…

— Не велено!…

— Умри, бля!…

Петр как знал — вышел навстречу.

— Петька!…

Петр обрадовался, хоть виду не показал, и только спустя несколько секунд,  разулыбался.

— Здорово, служба!…

— Здорово!…

— Курить?…

— Айда!…

Разговорились. Давно не виделись. В одном отряде служат, в одном доме живут, а вот поди ж ты…

О том, о сем, о дембеле ни слова – табу. Нельзя, как голодным о хлебе говорить невозможно, без того, чтобы не облиться слюной, не возненавидеть себя, собеседника, проклятый голод. Про пять суток Петька слыхал – весь отряд знает, коснулся вскольз, чтобы не поранить, солдат не поддержал – Петька настаивать не стал, перевел стрелки.

— Чо ты?…

— Лосьону огуречного плеснешь?…

— Чо?…

— С отдачей. Завтра верну.

— Ты чо?… – Петька сдвинул пилотку на затылок, дернул лицом, затянулся, сплюнул, — старлей, сука, тебя под трибунал отдаст.

— Не отдаст.

— Отдаст!…

— Не для меня.

— Для кого?…

— Летехе…

— Кому?…

— На-адо…

— На хер он тебе?…

— Человееек…

— Чо, херово?…

— Ну.

— У меня нету, — Петруха, потушил окурок, заплевал, бросил за окно. – На КП есть.

— Точно?…

— Тооочно. Сам видел…

— А кто там?…

— Наш. Ты не знаешь. Дед…

— Взять нельзя?…

— Чо это нельзя?… – Петруха озорно улыбнулся, – возьмем. Дежурный по части придет и возьмем.

— А когда он придет?…

— А черт его знает.

— Может под утро…

— Злой.

— Надо щас.

— Щас не могу.

— Надо…

— Ты чо, глухой?!…

— Петруха…

— Не пойду я…

— Я пойду. Позвони…

— Звонок на пульте услышат. Старлей услышит!…

— Жопа.

— Ладно… Сам схожу….

Петруха пожевал губами, обмахнул сапоги. Помолчал.

— Завтра вернешь?…

— Факт!

***

Петр вернулся через пять минут, флакон был холодный, полный.

— До завтра?…

— Так точно…

— Курева надо?…

— Как не надо!…

— Чаю?…

— И чаю возьму, если от души…

Солдат с удовольствием отдал Петру чай и непочатую пачку сигарет. Последнюю.

Простились.

Солдат поднялся в роту, огляделся, прислушался – в спальном помещении кто-то грохотал шваброй, дергая ее изо всех сил. Солдат поморщился, постоял, в надежде, что перестанут, отчаявшись дождаться, подошел.

Тот, что управлялся со шваброй, был непохож на его дневальных, солдат тронул поломоя за плечо, поломой обернулся.

— Ведунов?… Ты чего здесь?…

— Приказали…

— Кто приказал?… — опешил солдат, судорожно соображая, кто мог в короткое его отсутствие приказать этому несчастному мыть полы…

— Дневальный…

— Кто?…

Ведунов назвал фамилию.