Андрей Васильев | «Пять»

— Что это за говно?!… – капитан взглянул на лейтенанта.

— Это лейтенант.

— Вместе пили?…

— Нет.

— А ну-ка, возьми стакан!…

Солдат взял в руки грязный, пустой стакан.

— Дыхни!…

Солдат выдохнул, командир подержал стакан, понюхал, резко выдул из обеих ноздрей, вытер хрящеватый нос.

***

— Что тут было?…

— Я не знаю, — спокойно сказал солдат.

— Я спрррашиваю…!!!… – голос командира набрал высоту и силу.

— Лейтенант всю ночь не выходил из кацелярии… – так же спокойно произнес солдат, – я не могу проверять офицера… — капитан осекся, солдат помолчал, отчетливо добавил, — и не хочу.

— Вы охуели, — капитан сказал это тихо, — вы все тут охуели.

Казалось, что капитан обиделся, что сон пьяного лейтенанта, слова и усталое лицо солдата оскорбляли его.

— Все!!!…

Он подпрыгнул, как подпрыгнул вчера перед строем. «Щас завижжит… — тихо думал солдат.»

— Я вас арестую!…

Капитан, угрожая, перешел на вы.

— За что? – солдат посмотрел ему в лицо.

— Согласно дисциплинарного устава я могу арестовать вас на десять суток с содержанием на гаубтвахте. В день окончания срока арестовать снова на десять суток и так до бесконечности! Вам осталось три месяца, почти девяносто дней. За девяносто дней на гаубтвахте вы превратитесь в калеку!…

Капитан улыбнулся темной улыбкой.

— Вы меня поняли?…

— Понял.

Солдат растянул губы.

— Разрешите идти?

Капитан смотрел на него, сцепив зубы.

— Мне полы надо мыть…

— Идите.

Солдат вышел, навстречу ему бежал Максим, выдернув из-под бушлата, он сунул солдату серого, с белым брюхом и черными полосами на спине, заспанного круглоухого котенка.

— Сбереги, солдат…

— Ладно…

Макс затопал вниз по лестнице. Солдат прижал котенка к животу, подпер рукой, котенок вцепился, пополз по руке, забираясь все выше, тыкаясь носом в поисках тепла, забрался подмышку, затих.

Куда мне его…

Солдат собрался было отнести котенка в сушилку, покуда не вернется с развода армяшка-каптер, с которым было договорено, который на работу не ездил, а день деньской сидел в своей, заваленной дембельскими чемоданами, сапогами и новеньким обмундированием, вонючей каптерке, жрал, да клеил из бархатной бумаги дембельский альбом, который пригодится ему месяцев через восемь — девять.

Солдат повернулся, в эту минуту, на ходу запахивая шинель, из канцелярии вышел капитан, щурясь, взглянул на солдата, солдат прикрыл котенка рукой, капитан, однако заметил.

— Чтоб я больше не видел… — прошипел капитан.

Солдат молчал.

— Вы слышите?

— Слышу.

— Девяносто суток!… — наклонившись к солдату, в самое ухо выдохнул командир.

Хлопнула дверь.

— Пидор…

Дневальный вздрогнул, уставился на солдата.

Прав был Микуха…

Солдат машинально гладил котенка, которого вдруг, внезапно захотелось ему встряхнуть, зажав меж  железными пальцами его маленькую, глупую голову, дернуть резко вниз, чтобы тот, мяукнув в последний раз, обмяк.

Он накрыл котенка рукой – ладонь оказалась больше, сгреб, выволок из-под мышки, оторвав его, согревшегося, вцепившегося, подойдя к сушилке, бросил в угол, на старые, драные бушлаты, запер дверь.

— Смотри, чтоб не ушел, — приказал дневальному, — спрячу потом в каптерке.

Он устал от жестокости, он понял это сейчас.

Он устал, как устают от тяжелой ноши, которую тащат и тащат, не смотря ни на что, днем и ночью, подпирая то головой, то предпречьем, перекладывая с места на место, отыскивая на спине отдохнувшие, неотлежанные бугры и впадины, находя их все меньше, все реже.

Он устал. Давно. От всего на свете, почитая всем светом и самой жизнью лишь то, что отчетливо помнил, в чем был уверен, что знал досконально, своей кровью, кожей, в чем – он понимал — прошла вся его жизнь – два последних года, пролетевшие, как двадцать лет.

Он устал, он ждал отдыха, избавления, он изготовился, поверив в то, что скоро, очень скоро, что будет, что настанет май, последний месяц, а с ним и последний день, последний час, что двадцать лет, сколько бы им не длиться, закончатся, оставив его в покое, может быть в недоумении и растерянности, но непременно в покое, в тишине, в отсутствие неизбывной армейской жестокости, он слишком рано начал праздновать, он объявил победу, победы не дождавшись.

Он ошибся, поддавшись, забежав вперед, торопя время, думая, что с него довольно. В эту-то самую минуту и забрел в ленинскую комнату новый командир. Он не знал, что солдат устал, что, забежав вперед, подумал, что с него довольно, что хватит, будет…

Он не знал и не мог знать. Войдя в роту, капитан наткнулся на ленивую  дневальную службу, которая, оскорбив капитана, смерив взглядом незнакомого, чужого офицера, не крикнула на всякий случай «рота смирно», тем самым обозначив его ничтожный покуда статус, дойдя до ленинской комнаты, встретил он десятка два нечесанных, по-воскресному расслабленных, равнодушных, дурно пахнущих солдат, которые не обратили на него никакого внимания, заходя в ленинскую комнату, он был уже взбешен. Оставалось только не встать ему навстречу, не приветствовать – и чаша капитанского терпения была переполнена. Оставалось лишь встретиться с ним глазами, показав ему, что его здесь не ждут, не знают и не хотят знать. Он ошибся, но разве все предусмотришь?… Разве есть на свете человек, который может предусмотеть все, каждый следущий шаг, чью-то внезапную злость, чье-то бешенство, возникшее от того, что по дороге его оскорбили, не поняли, не разглядели, не приняли во внимание, всерьез?…

Таких людей нет.

Не может быть.

11

В роте было тихо, тихо было в солдатской душе.

Солдат подошел к стулу, что одиноко стоял в бытовке, дотронувшись, взглянул на него, подвинул ногой, садиться не стал. Сесть, значило расслабиться, расслабляться было нельзя.

Он встал к окну, чтобы чем-нибудь занять себя, принялся смотреть в окно на то, что видел он тысячи раз – кусок плаца, дорога к нему, КП, простирающийся от КП сплошной серый забор, снова дорога, выходящая за высокие, с наваренными звездами, ворота, разбегающаяся змеинным языком, одно острие которого, поднимаясь левее, скоро упиралось в двери солдатской столовой, другое сворачивало направо, вниз, пересекало гражданский поселок, бежало мимо завода, на котором бойцы отряда днем и ночью отливали плиты перекрытий, бетонные стаканы колодцев, фундаментные блоки, и дальше, дальше, делая поворот, другой, огибая, обитые рыжим, изодранным толем, гражданские бараки, ветхие, нежилые, завалившиеся избы, бесконечные склады, ныряло, теряясь из виду, чтобы взлететь на косогор, на высокую сопку, и там, завившись и почернев, прибежать, наконец, в Заветы Ильича, на железнодорожную станцию…

Солдат усмехнулся. Далась ему эта станция… Бежать сейчас, за три месяца до конца, да, пожалуй, пробегать три этих месяца… А что потом?…

Потом – суп с котом.

Солдат вспомнил про котенка, медленно подошел к сушилке заглянул в короткие, заляпанные краской, стекла двери – котенок спал, свернувшись на старых бушлатах, там, куда бросил его солдат…

А может он не спит, может повредил его солдат, может правда издох?…

Солдат приоткрыл дверь, шагнул, подкрался к спящему, осторожно дотронулся до него – котенок изогнулся, издав странный, грассирующий звук, улегся на спину, выставив белый живот, потянулся, весело взглянул на солдата…

Живой. Солдат вышел, плотно затворив за собой дверь. Слава богу…

— Молока бы ему… — проговорил дневальный.

— Где взять?…

— Сгущенного…

— Полы надо мыть…

— Нааадо…

Солдат махнул рукой.

Надо мыть, да дневальных нет, не вернулись еще из столовой. Там тоже надо прибрать, досуха вытереть столы, лавки, чтобы не получить по ушам от дежурного по части, а паче от наряда, что корячится сегодня на камбузе, потому что ежеле испортить им настроение, ежеле нахамить им, не убрав за собой, и в обед, и в ужин получишь горелое да пересоленое, кости получишь вместо мяса, шеи от кур и жир от тушенки.

Ждать приказал себе. Курить… Солдат машинально прошелся по карманам, в верхнем правом нашел недописанное письмо. Надо дописать, да не теперь только. Сядешь – дневальные придут, капитан вопрется, приставать начнет, Синицын вертеться станет, как ужаленный, перед новым начальством выслуживается, козленок, песен он хочет солдатских, сука ушастая…

Солдат подошел к окну, взглянул, отвернулся, вышел в коридор, побрел в спальное помещение – холодно, кровати заправлены черте как, к девяти дело-то… А еще мыть, убирать территорию – аккурат до обеда провозимся, там заготовка, рота приедет, опять все по новой…

Оно и лучше, чтобы не думать, чтобы не бездельничать, подгоняя время.

Время не любит, чтобы его подгоняли, останавливается, для того, кто груб со временем, неуважителен — идти перестает. Сколько раз замечал — ни туды, ни сюды, бег на месте с очевидным наклоном назад…

Солдат медленно пошел вдоль окон, закрывая тяжелые, в массивной металлической раме, створки, не спеша, одну за другой, прихлопывая, притирая. Дышать стало легче, не намного, но все же… Конечно, если бы здесь не жило, не спало полтораста рыл, оно было бы не так вонько, да что об этом говорить. Без толку. В третьей роте, однако, посвободней, кровати стоят не так часто, воздуху больше… А может это так кажется, оттого, что здесь живешь, а на третью роту смотришь со стороны.

Солдат услышал последние слова, словно кем-то произнесенные, вдруг сообразил что говорит сам с собой. Вслух. Солдат не удивился, огляделся — он не хотел, чтобы кто-нибудь видел. Слышал. В казарме было пусто.

«Где они, черт бы их взял?!…» Он ждал дневальных, ему не терепелось заняться делами службы, чтобы забыть о себе, думать как можно меньше, чтобы не думать вовсе. Развод резиновый, комбат опять в ударе, пьян небось, как свинья… Он спьяну любит поговорить, вспомнить старое, попенять, ничего не забывает подполковник, командир отряда, все помнит в деталях, для каждого найдет слово живое, чтобы до самого сердца дошло оно, до печенок, до поджелудочной железы, и унять его некому, оттого, что все, которые стоят рядом, переминаясь с ноги на ногу – его подчиненные, само собой — собутыльники. С кем ему пить-то?… Начальники далеко, в Совгавани, да Владивостоке, наезжают редко. Незачем. Разберется подполковник, сам разберется, кого надо – поощрит, кого надо – осудит. Доверяют ему, пьяному, краснорожему… Плевать им. Что им солдаты – семечки. Подохнет – спишуть на естественную убыль, матери отписку пошлют. Так мол и так, при исполнении… В прошлом году кочегар пьяный, дембель из второй роты в бойлерную упал, сорвался, скользнул сквозь перила дырявые, да под клапан котла… Сварился живьем, на куски распадался, когда вынимали. И что? Ничего. Ни одна блядь не приехала, ни одного вопроса не задала. Сам виноват. Видели, все видели, что пьян, и замполит, и старшины, а в бойлерную все-таки пустили. Меньше месяца служить оставалось.

«Да где они?!…» Солдат матерился, не раскрывая рта и ему становилось спокойней.

***

Дневальные пришли минут через десять, пайку товарищу своему, тому, который на тумбочке пять часов простоял — не принесли. Забыли. На хер он нужен – помнить о нем. Прааавильно…

Не удержался солдат, пнул одного из пришедших, потом другого, сперва шутя, плашмя, не больно, поругивая, борморча, потом сильнее, сильно, как только мог, молча, жалея руку, стал бить левой, добавляя правой, сбитой, вспоминая красивого лейтенанта, понимая, что прав он – скоты они, не желая этой правоты, сопротивляясь ей, глупости дневальных, сопротивляясь всему здесь.

— В обед получишь! – задохнувшись, выкрикнул солдат, голодному дневальному, — и белый хлеб, и масло!…

Дневальный кивнул, выпучив глаза.

— Чо встали, мыть давай!… – рявкнул дежурный на пришедших, забывчивых, — прав старлей, ни хуя вы службы не знаете.

Отрыгивая перевернувшийся сытный завтрак, дневальные поплелись за ведрами.

— Бегом!!!… Ну!… Ну-ууу!!!…

Дневальные зашевелились, задвигались кое-как, набитые животы не давали нагнуться…