Андрей Васильев | «Пять»

— Ведуна накормили?!…

— Накормили… — глотая, выпиравшую кашу, прошептал один.

— Убью, если не накормили!…

— Накормили, — закивал другой, утирая слезы, — накормили…

— Один наливает воду, начинает мыть, другой пошел заправлять кровати! – солдат выкрикивал зло и четко, помогая избежать неразберихи, — двадцать минут тебе на все, — кричал он в самое ухо тому, который шел заправлять, — начинай, урод, с дембельского угла!…

Никто не видел, как вошел капитан.

— Рота, смирно!!!… – завопил дневальный.

Дневальные вытянулись, остановился солдат. Капитан смотрел на солдата, словно тот был один. Пауза затягивалась, дневальные могли отмереть, чтобы заняться уборкой только по команде «вольно». Команды не было, капитан словно спал с открытыми глазами, не шевелясь, не двигая глазами и было в нем в этот момент что-то змеинное, гадючъе.

— Продолжайте, — наконец произнес капитан одними губами, не сделав ни шагу, не отворотившись, не сбросив шинели.

Он смотрел, он хотел смотреть, давая понять, что не уйдет, что будет стоять над душой.

Над душами.

Дневальные понемногу занялись своей работой, солдат тыкался, как слепой, бессмысленно ходил от одного к другому, чувствуя на себе колющий взгляд, не зная, как избавиться.

— Кто так моет?!… Дай-ка я сам!…

Солдат отнял у дневального швабру, намочил, сунул под первый, что у стены, ряд кроватей и вдруг почувствовал себя абсолютно спокойно, даже уютно, словно надел обношенную, обмятую по ноге, удобную обувь.

Швабра хорошо ходила по темным половицам, оставляя по себе длинные мокрые следы.

— Эээх!… — вырывалось у солдата, когда размахнувшись, двигал вперед, намотанную на швабру, тряпку, — еще-ооо!…  Еще ррраааз…

Ему стало весело, как не было давно, как бывало здесь по молодости лет, в первые дни службы, когда был он еще зелен, не понимал ни тяжести предстоящего времени, ни его мучительной долготы, ни будущих разочарований, в те дни, когда он мог и хотел терпеть. Теперь бы не думать, только бы не думать ни о чем, а мыть и мыть без остановки, не переставая, елозить шваброй, ни о чем не заботясь, перешагивая из ряда в ряд, из прохода в проход, раз за разом, круг за кругом, весь длинный, белый день и всю ночь, то отталкивая истертый черенок, то вытягивая, совершая одни и те же движения, не заботясь больше ни о чем.

— Эээх!….

Солдат натолкнулся на чьи-то ноги, поднял глаза – дневальный смотрел на него не мигая, неясный ужас застыл в его глазах.

— Что с тобой?…

Дневальный не отвечал, пребывая в умапомраченном состоянии, не умея справиться с собой.

— Служба… — позвал солдат.

Дневальный встрепенулся было, но увидев в руках у дембеля швабру вновь впал в оцепенение.

— Дурррак…

Солдат обошел его, домыл до противоположной стены, оглянулся вновь. Дневальный стоял все там же, капитана в коридоре не было. Солдат разогнулся, разжал пальцы, швабра упала, издав сухой, грустный звук.

— Домывай, служба… — сказал солдат, любуясь на дело своих рук, — немного осталось.

— Есть.

Дневальный машинально намочил тряпку, постоял еще, будто приноравливаясь к новому порядку, к какой-то новой правде, нагнулся, проведя по воздуху пустой рукой, поднялся, да так и остался стоять с истекающей, мокрой тряпкой.

— Домывай, нам военного пора отбивать, — напомнил солдат.

Дневальный, кивнул, не трогаясь с места, шаркнул тряпкой по подбородку, тихо сказал : пора.

12

Оставалась ровно половина, новая смена воды, мытье, постепенное, неспешное, оттого, что, после ночи и тумаков все немного устали, оттого, что дневальные понимали – поспешишь, налетишь на следующую работу, потом на следующую, потому что работе нет ни конца, ни края, ни предела, незачем, стало быть, торопиться, а ляжет дневальный получасом позже или раньше – так ли уж это важно?… И понимая, резонно отвечали себе – нет, ничуть, нисколько, совсем неважно. Гораздо важнее, неспеша совершая ту или иную работу, передыхать, сохраняя силы, чтобы не загнать себя, чтобы не лишиться сил, не избиться, чтобы не измучиться в конец в последние, самые трудные часы наряда, когда время замирает, оттого, что растет напряжение и злая усталость, и желание сбросить с себя проклятые обязанности, и отдохнуть.

Особенно хорошо понимал это дневальный, которого взял солдат из предыдущего наряда, придумавший поднять Ведунова, спавший сегодня только три часа и согласный уже на всякое послушание.

«Это хорошо, — глядя на него, покорного и исполнительного, думал солдат, понимая, что так же смотрит на него тощий капитан, углядывая черты покорности и повиновения, черты, свойственные сломленному человеку, которого ломают намеренно, чтобы покорить, не понимая только что это значит – покорить его — его лично, его, солдата, не помышляющего о злодеяниях, думающего лишь о дембеле, об отъезде, об избавлении…»

Наконец, еще через полчаса спальное отделение было вымыто, кровати заправлены, дневальный, что простоял на тумбочке вместо четырех часов шесть, отправлен спать. Началось мытье коридора, умывальника, бытовки, канцелярии – все по заведенному порядку, по кругу, по кругу…

У солдата вновь закружилась голова, прислонясь к широкому косяку, опоясывающему дверной проем между спальным помещением и коридором, стал он думать отчего бы, прикидывая так и эдак, вспомнив, наконец, что ничего не ел сегодня, что и вчерашний день на ужине не был, удивляясь, что не чувствует голода, задаваясь вопросом о том, что ежеле была у него возможность выбора, если бы захотел, о чем бы думал он, о какой еде?

Некоторое время раздумывал он о том, какая еда, включая самую недоступную и желанную, была для него предпочтительнее, но так ничего и не придумал. Сладкого, чего-нибудь, все равно чего, лишь бы сладкого, как было это с самого первого дня службы, хотелось ему сейчас. Однако, где взять?…

Разве в магазине, да на магазин деньги нужны… Вспомнив про магазин, принялся он вспоминать о том, что еще нужно было ему в магазине, прилепившемся к казарме высоким крыльцом с, открытого всем ветрам, левого боку, но так и не вспомнил. Дотронувшись до лица, ощутив прикосновение короткой, невидной щетины, обрадовавшись новому делу, отправился бриться и только начав, вспомнил про одолженный у Петра одеколон.

— Чччерт!…

Солдат смыл с лица мыльную пену, наскоро вытер лицо. Отдать надо, кровь из носа нужно отдать!… Солдат заметался, обшаривая карманы, выворачивая наизнанку, находя одинокие, скучные копейки. Почем он, одеколон-то, черт бы его драл, дерьмо это, зелень купоросная, что-нибудь около рубля, а точнее?… Солдат не помнил, со всех ног бросился вон из роты, скатившись по ступеням, чуть не налетел на краснорожего комбата, медленно пройдя мимо, церемонно отдал честь, приветствовал по уставу, прибавив шагу, чтобы в непросыхающей комбатовой башке не успели родиться вечные, неразрешимые вопросы, свернул за угол, взлетел на крыльцо магазина.

Девяносто восемь копеек – у него не больше двадцати и в роте никого, ни Макса, ни Микухи, о чем он думал, когда обещал вернуть?!… Может к каптеру сунуться, к армяшке, может уже пришел?…  Кстати и котенка отдать…

Поднявшись в роту, солдат шагнул уже к каптерке, отступился : просииить…

Солдат скрипнул зубами, ему захотелось нанести каптеру увечья, бить армяшку по отвислым, колышащемся щекам, бить, что было сил. Солдат собрал кулак, оглядел, удивился его странной округлости. Разжал – тут только заметил он, что оттуда, где сбит был казанок, вверх к запястью расплылась небольшая покуда, опухоль. «Перелом?!… Нееет… Рукой было б не пошевелить…» По зубам задел он Ведуна. Вспомнил солдат. Гнить будет рука-то, в санчасть бы надо сходить… Тут снова вспомнил он о своем долге, выругался, подумал : может у дневальных…

Денег у солдат не было, не было даже запаху, потому что дембеля, Макс и его присные, все давно выгребли, всю, причитающуюся от государства получку – три рубля двадцать копеек, от которой сперва отщипнул старшина Шахов, взяв с солдат за подшиву и себе на молочишко, потом неведомый, далекий комсомол, каптер за вшивое белье, конверты и зубную пасту — остальное забрал Макс.

Там они, в каптерке, в чемодане Максовом, за подкладкой, только руку протяни…

Не успев хорошенько обдумать следующий свой шаг, солдат вышиб дверь каптерки. В каптерке пахло едой, армяшка сидел за столом, навалившись на стол обширной, почти женской грудью.

— Рубль давай!… – солдат шагнул внутрь, затворил дверь.

— Не дам, — каптер удивленно смотрел на солдата.

— Дааашь… — солдат придвинулся ближе, близко, как только мог, обнял каптера за шею, заглянул в заплывшие глаза, тихо сказал, — солдачи зажал, сссука!…

Каптер проглотил.

— Деньги давааай… — солдат крепко стиснул мягкую шею.

— За что?…

— За жизнь свою сучью!… – каптер задышал, солдат оскалился, увидев в углу, ослабил хватку, поднял чугунную сапожную лапу, он не мог уже остановиться, он едва удерживался, чтобы не разможжить каптеру, подернутый нежным салом, череп, замахиваясь, вышептывая, — размажу на хуй…

— На!… – дрогнувшей рукой из нагрудного кармана армяшка выдернул круглый металлический рубль, — отдашь…

— Сегодня ночью! – сказал солдат, облизнув губы, бросив грохнувшую лапу, сделав обидный жест, означающий совокупление, — натурой!…

Каптер поперхнулся, солдат вышел, отдуваясь, нахваливая себя за то, что не тронул, понимая, что не за что, что его, солдата, стаскивает все дальше в пропасть абсолютной жестокости, которой нет объяснения, прощения, рядом с которой все объяснения ничтожны. Слабы. Он сам пошел за одеколоном, купив, завернул в непрозрачную, серую бумагу, поднялся к Петру.

— Я думал забыл ты…

— Я помню.

— Спасибо.

— Много…

Солдат вновь отправился в роту, что-то не давало ему покоя, что-то ходило в нем, толкалось. Желание мстить, вымещать свои обиды, усталость, несправедливости, пролетевшие двадцать лет, на всем, на всяком…

Будь ты проклят!…

Солдат слонялся по роте из угла в угол, переживая какой-то странный подъем, возбуждение, ему хотелось курить. Курить было нечего, снова в магазин, на первый этаж, потом опять на пятый, когда пройдет возбуждение, он сломается, скиснет, уснет на ходу и тогда капитан с полным правом сможет его арестовать на десять суток, потом еще на десять, и еще…

— Служба…

Дневальный, что заканчивал мыть коридор, битый сегодня за беспамятство, вырос перед солдатом.

— Слышь, военный, как тебя звать-то?…

— Саша… — дневальный на всякий случай сделал полшага назад.

— Курить хочешь, Саша?…

— Хочу.

— Сбегай до магазина, купи сигарет… Покурим…

Это была просьба, не приказ, дневальный, помедлив, раскатал рукава.

— Каких?…

— На какие хватит, — солдат выгреб все свои копейки.

— А если папирос?

— Мооожно…

***

Возбуждение понемногу спадало.

Черт его знает, откуда оно взялось?… Отовсюду. Оно проистекало из всякой, проведенной здесь, минуты, из всякого слова, запаха, звука, из всего, на что падал взгляд. Сон спасал, выключая на время картинку, притупляя обоняние, оставляя солдата наедине с большим миром, с собственной памятью, с господом богом, который то ли есть, то ли нет, который то ли поможет, то ли забудет, то ли плюнет, то ли поцелует, но даже если плюнет бог, то и тогда сон спасет, подарив забвение, нечувствительность и оцепенение длинной в несколько беспокойных часов. Именно это — невозможность забыться, не видеть, не слышать, возбуждала его, ожесточая, изматывая.

Дверь отворилась – в роту влетел дневальный, за ним стоял, улыбаясь,  прапорщик Синицын.

— Кто послал солдата?…

Вопрос звучал громко, гулко, глаза прапорщика блестели – он был уверен, что сию минуту изобличит наконец того, который виновен в проклятых неуставных отношениях, на которые было ему плевать, которые пришлись нельзя кстати. Он очень хотел, чтобы его заметил новый командир.

— Никто меня не посылал!… – дневальный одернул гимнастерку.

— Никто его не посылал. Я попросил, — дежурный спокойно смотрел в глупое лицо прапорщика, — на минуту, за куревом…

— На одну минуту… — подтвердил дневальный.