Андрей Васильев | «Пять»

— На одну?… – прапорщик задумался, словно не мог представить себе минуту.

— На одну.

— Курить нам нечего. Может вы угостите нас вашими дорогими, товарищ прапорщик?… – солдат приблизился к Синицыну, заложив за спину руки, которые мяли воздух, желая сомкнуться на длинном, жилистом горле.

— Хуй вам, — серьезно сказал прапорщик, обходя солдата, открывая дверь в  канцелярию.

— И вам.

Прапорщик обернулся. Он не ослышался. Слово было произнесено, но кем?…

Он оглядел трех солдат, что смотрели на него с нескрываемой ненавистью, покашлял.

— Разрешите продолжать уборку?… – солдат резко вскинул руку, прапорщик вздрогнул.

— Разрешаю.

— Давай быстрей, Саша… — повернулся солдат к дневальному, — уши пухнут!…

Дневальный выскочил, затопал по лестнице вниз, звук растворился, время остановилось. Солдат взглянул на недомытый коридор, на полное бурой жижей, ведро, подумал : домыть?… Домывать не стал. Подумал еще : вот вернется дневальный, вот придет с сигаретами и домоет. Его это дело, дневального солдата, его обязанность, спасение. Бог с ним. Это он обязан… Должен… — все думал солдат, словно с кем-то спорил, словно кто-нибудь возражал ему, не желая соглашаться, — он, они!…

Должен, должен, — вертелось в голове обоюдоострое слово, словно вынутое из ножен, — должен, должен!… — будто выкрикивал кто-то, указывая, что долг его не отдан, не избыт, что долгу еще три месяца, не пустяк, не день, не два.

«Нельзя думать, думать нельзя!… — солдат сталкивал себя с мысли, как в детской игре сталкивают с прочерченной линии, мысль однако не унималась.»

Должен, — соглашался солдат, едва ли не впервые чувствуя тяжесть этого слова, его неотвратимость, — должен, — выдыхал, прогибаясь под его тяжестью, понимая, что должен, вспоминая, что не одалживал, что ему неизвестно, откуда взялся этот долг.

«Матери должен я письмо написать, это ясно, этот долг очевиден, внятен, откуда тот, другой?…»

«Не думать, не думать!…»

Солдат забеспокоился, он не желал новой тревоги, неразрешимых вопросов, назойливых мыслей, не хотел и боялся, оттого, что даже самого уравновешенного, самого рассудительного человека мысли эти привести могут в бешенство, в исступление, могут и непременно приведут.

Дверь канцелярии, скрипнув, отворилась, прикрылась вновь, словно за ней стоял ребенок, которого забавлял короткий жалобный скрип. Наконец, после некоторого перерыва дверь отворилась широко, на пороге стоял лейтенант. Он был бледен, глаза его были закрыты, улыбка не сходила с лица его, прапорщик Синицын поддерживал лейтенанта за локоть.

Офицеры шагнули уже к входным дверям, лейтенант вдруг остановился, приоткрыл глаза.

— Нахуйнахуйнахуй… — зашептал лейтенант быстро — быстро, будто молился, прапорщик поддернул его, сползающего куда-то вниз, вытолкнул на лестничную клетку.

«Нахуйнахуйнахуй… — мысленно подхватил солдат и, ободренный пьяным лейтенантом, улыбнулся тоже.»

Широко зевнув, охнул дневальный, губы его беззвучно зашевелились, повторяя спасительную солдатскую молитву.

«Напишу, — решил солдат.» Он вынул уже письмо из кармана, уже, почесав в затылке, припомнил, где оставил вчера синюю шариковую ручку, в эту минуту в дверях канцелярии появился темнолицый капитан. Он как прежде молча смотрел на солдата, державшего в руке недописанное письмо. Наткнувшись на его взгляд, солдат махнул рукой, то ли пытаясь защититься, то ли спрятать письмо, стыдясь своего взмаха, своего страха перед неправым, мстительным командиром.

— Я писал письмо… – повторил солдат, сказанное вчера в свое оправдание, — я писал письмо…

Капитан не шелохнулся, не издал ни звука. Он смотрел, он видел то, что хотел видеть – смятение, тревогу, испуг, принуждающий оправдываться жестоко наказанного солдата, рожденный чрезмерным наказанием и долгой бессонной ночью.

«Ломааается… — думал капитан…»

— Я писал письмо, — снова сказал солдат.

Уронив голову, дневальный вздохнул.

– Я недописал.

Солдат отвел глаза, взглянул на, клюющего носом, дневального, повернулся спиной к командиру, медленно, перешагнув через ведро, обойдя скрученную, словно окаменелую тряпку, зашагал в ленинскую комнату.

«Или нет?…»

— Я допишу.

«Живет?…»

— Потом.

«Погоди…»

— Служба!…

Дневальный встрепенулся. Обмяк.

«То ли еще будет…»

Солдат обернулся.

«Будут знать… Все!…»

Немного не дойдя до ленинской комнаты, высоко крикнул.

— Проснись, ты серешь!…

Дневальный мотнул головой, криво улыбнулся, капитан исчез.

13

День тащился кое-как.

На смену возбуждению пришло безразличие тупое, тягучее. В роте было пусто, пахло мокрыми досками, дневальный дремал на тумбочке, другой делал вид, что вытирает пыль, то и дело роняя тряпку, не спеша ее поднимать.

Лишнее время. Пытка. Он предвидел это, он предупреждал себя, он не хотел торопить время и торопил его. Время встало.

Солдата тянуло сесть.

Лечь.

Нельзя. Может быть пойти спросить?… Доложить, что мол управились, что все в порядке, до обеда, вернее до обедней заготовки, на которой быть ему обязательно, есть часа полтора – может быть командир разрешит отдохнуть?…

Нет… Солдат представил себе темное лицо командира, увидел, как тот ткнет в устав, взвизгнет : читайте, что говорится в уставе?…

Солдат выхватил из тумбочки синюю книгу, принялся листать, не вдруг нашел строки, которые вчера дважды повторял дневальный : дежурному по роте разрешается отдыхать лежа за время дежурства не более четырех часов в установленное командиром полка время без обуви, не снимая снаряжения и не раздеваясь…

— Разрешается отдыхать лежа не раздеваясь… — прошептал. Вновь принялся читать, — в установленное командиром полка время…

Что это значит?… Где он, сучий командир полка?!…

Солдат служил в отряде, которым командовал комбат, и выше комбата начальства не видал. Видел однажды начальника политотдела строительных частей Тихоокеанского флота, высоченного, седого капитана первого ранга в пригнанной, черной с золотом, форме, но о нем в уставе не было ни слова. В уставе сказано ясно : командир полка! Ежеле он служил в отряде, которым командовал комбат, стало быть отряд приравнивался к батальону, стало быть командир полка – это кто-то неведомый и грозный, который сидит в Совгавани, а то и во Владивостоке, командует несколькими, может быть многими отрядами, но как до него добраться, как узнать какое время отводит он для отдыха дежурным по роте, и отводит ли?…

Солдат подумал, покурил, подумал опять, и подумав, понял, что не добраться никак. Нет. Не дойти. Дойти можно до командира роты – он отправит к уставу, устав к командиру полка и так до бесконечности.

Сколько это — бесконечность?…

Не думать, не думать!!!….

Нахуйнахуйнахуй…

Солдат обошел роту раз, другой, в расположении все было чисто, свободный дневальный сидел, как положено, на табурете, по деревенски сложив на коленях обветренные руки, не покушаясь на натянутую, влекущую пустоту кровати. Дневальный смотрел на солдата не отрываясь, ожидая указаний, испытывая видимую неловкость от того, что сидит перед своим начальником, и в эту минуту солдат, проживший здесь два года, пролетевшие как двадцать лет, поймал себя на мысли, что и ему, как капитану, хочется, чтобы этот дневальный вскочил перед ним и вытянулся, и прокричал что-нибудь в свое оправдание, доложил о том, почему он сидит, какого черта, и кто позволил ему сидеть?!…

Зачем ему это – он не знал?… Привычка. Как бриться раз в два дня, стирать трусы и портянки, закладывать под подушку правую руку…

Привычка и все и ничего больше.

Нет.

Больше, чем привычка. Необходимость видеть чъе-то унижение, подтверждавшее собственный статус.

Положение.

Солдат взглянул на дневального, дневальный поднялся, лицо его стало виноватым.

— Сиди…

Дневальный все стоял.

— Сиди, сиди.

Дневальный медленно сел. У солдата подступило к горлу, ему сделалось гадко, он не хотел видеть виноватого лица, ненавидящих глаз, не желал испытывать этой капитановой жажды, понимая, откуда она, не желая понимать.

Отвернувшись от дневального, он бесцельно брел по коридору, упершись в стену, возвращался, снова брел, меняя направление, сваливаясь то в одну то в другую сторону, покуда не набрел на сушилку. Мысль мелькнула, солдат с силой рванул дверь, осмотревшись, плотно прикрыл, отыскав котенка, уселся в угол на гору изношенных бушлатов, закинув голову, закрыл глаза.

Котенок пищал, тыкался ему в ладонь мокрым носом, солдат гладил его по голове и узкой спине, ощущая тепло, покой, радуясь теплу и покою, и пульсирующей темноте, и странному, вечному желанию тепла и покоя, желанию, которое подавлял в себе в первые армейские дни, недели, едва справляясь, убеждаясь, что подавить не удастся, расправившись с ними незаметно, однажды перестав в них нуждаться. Теперь желания возвращались помимо его воли, ему хотелось, чтобы пронеслись три оставшихся месяца, ему хотелось тепла, которое — предчувствовал он – ожидает его в родительском доме, с людьми, лиц которых не помнил оттого, что слишком долго не видел. Предчувствовал и боялся, потому что не понимал их жизни, потому что не видел лиц.

Давно.

Очень давно.

И не знал теперь – хочет ли видеть. Совпадут ли они, те лица, что мать и отец носят сейчас с теми, которые были на них тогда, два года назад, пролетевшие как двадцать лет.

Котенок меж тем, перебирая лапками, в морщины собирая гимнастерку, инстинктивно отыскивая горячее место со вспухшим от молока соском, карабкался по животу солдата, взбираясь все выше и выше, не страшась, урча, подрагивая всем телом, вползая под руку, что продолжала гладить его с ушастой головы к короткому хвосту, покуда не взобрался к плечу, время от времени увязая в складках одежды, переводя дух, продолжая поиски на солдатской шее, в солдатском ухе.

Следя за движением котенка, солдат на некоторое время забыл кто он и что с ним, забыл обо всем на свете. Тепло, трепет крошечной жизни, источавшей его, расслабили солдата. Лицо его разгладилось, двадцатилетняя озабоченность скрепленная двадцатилетней же настороженностью, молниеносной готовностью нанести удар – все отступило на мгновение, в гортани заскребло, он заперхал, подкашливая скоро и коротко, все еще не разлепляя глаз. В эту минуту дверь в сушилку отворилась, звякнули, перепачканные краской, короткие стекла, солдат открыл глаза – из дверного проема, как из темной рамы на него смотрело темное лицо капитана.

***

— Невыполнение приказа, солдат, карается…

Солдат захлопал глазами, цепляясь за стены, он пытался встать и не мог, как не мог вчера избитый Ведунов.

— Какого приказа?…

— Я приказывал избавиться от кошки.