Андрей Васильев | «Пять»

Размышляя, солдат привычно оглядывал роту.

— Солдат!…

Солдат остановился, повернул голову.

— Зайди!… – Максим, улыбаясь, поглаживая котенка, звал его из угла.

Солдат зашел, сел.

— Здорово, служба, жрать хочешь?

— Что?…

— Мясо будешь?…

— Мясо?…

Микуха развернул жатую фольгу, забытый запах жареного мяса щипнул нёбо.

— Буду.

— Ешь. – Микуха подвинул фольгу.

— А ты?…

— Мы объелись. Ешь, солдат, пропадет…

— Откуда?…

— Брат приехал, — улыбнулся Максим, не любивший лишних вопросов, — спасибо тебе, служба, за кота…

Солдат цикнул, как цикнул хлеборез, давая понять, что это пустяки, что не стоит благодарности, начал есть. Мясо было вкусное, хорошо прожаренное, мягкое, с необычным, сладковатым привкусом.

— Хлеба бери…

Солдат взял.

— Вкусно?…

— Вкусно. Да.

— Микуха – добрый повар, грозный повар!… – откуда-то сверху заквакал Червонец.

Микуха довольно кивнул.

— Солдат, ты собак-то любишь?… – спросил вдруг Булатов с соседней кровати.

Солдат думал несколько времени.

— Люблю.

— Ты кушай, кушай, — многозначительно блестнул очками Булат.

— Я кушаю…

Солдат доел уже мясо, когда стало до него доходить…

— Псина?…

— Утром лаяла, блядина, на всю стройку, как подорванная, — невозмутимо отвечал Булат.

16

Солдат поперхнулся. Остановился. Огляделся.

— Вы чо, в натуре?…

— Чо?…

— Чо не сказали?…

— Сказали…

— Вы охуели…

Солдаты грохнули, Червонец смеялся, дрыгая ногами, взизгивал Булат, Микуха беззвучно трясся, сползая с кровати, Максим басил : заебачее мясо, все ели, хоть бы хуй!…

Солдат вдруг почувствовал толчок изнутри, позыв, потом еще, еще, словно собака, которую видел он сейчас перед собою отчетливо, раздирая пищевод, рвалась из него наружу. Солдат встал, зажав рот рукой, выбежал в умывальню, его выворачивало наизнаку, дергая за пустой желудок, острой судорогой сводя все тело. Наконец позывы прекратились, судорога ослабла, унялась, на зубах остался вкус желудочных соков.

Желчи.

Солдат умылся, раз, другой, третий, выполоскал рот, вымыл руки, лицо, коротко стриженные волосы. Он стоял, держась за подоконник и ему казалось, что рвота взяла все его силы, что он не сможет нести службу, не сможет даже стоять.

Солдат взглянул на часы – двадцать два…

— Служба!… – позвал он.

Ему никто не ответил, оттого, что никто не слышал слабого его голоса.

— Служба!…

Он собрался с силами, держась за стену подошел к дверям умывальни, пинком вышиб дверь. Дневальный, взглянув на солдата, сжался.

— Что с тобой?…

— Что?…

— Бледный, как смерть.

— А ты видал смерть?…

— Не-а…

— Отбивай роту.

Дневальный выбежал на середину коридора, крикнул : рота, отбой!!!… Другой дневальный погасил в роте свет, включил синюю лампу.

«День прошел!… – крикнул кто-то из дембельского угла. – И хуй с ним!… – отозвались из других.»

Силы не возвращались. Он с обеда ничего не ел, да и в обед, под приговоры  и ругань красивого старшего лейтенанта, похлебал только супу. На ужин была сечка – сечки не хотелось. Не хотелось даже совершать эту работу – опускать ложку, поднимать ее, полную отвратительной, безвкусной каши. Теперь солдат жалел, что не ел каши. Поздно было жалеть. Смешно. Каша вместе с собакой оказалась бы в раковине…

Раздумывая, солдат стоял, скрючась, у стены, когда стоять стало невмоготу, перешел в бытовку, сел на единственный стул.

— Чо, херово?… – прапорщик Синицын, которому подошла очередь ночевать в роте, заглянул в темную бытовку.

— Ну…

— Таблетку бы тебе…

— Какую?…

— Ношпы.

— Дай…

— Нету, — улыбнувшись, развел руками прапорщик.
— Не хер говорить.

Прапорщик постоял, соображая, стоит ли реагировать на солдатскую грубость, плюнул : чуть что – я на штабе… — выкрикнул он, выбежал, хлопнула дверь.

— Катись…

— Чаю бы тебе сладкого, — задумчиво сказал дневальный.

— Знаешь мою тумбочку? – спросил солдат.

— Знаю.

— Иди, там справа, сверху чай, сахар…

— Не пойду. Меня Булат убъет.

— Не убъет. Скажи – я приказал. Машину возьми у Макса…

— Нет, что хочешь, к Максу не пойду, хоть убей…

— Сам пойду.

Отдышавшись, солдат заковылял в спальное помещение, проклиная себя, свою глупую брезгливость, нерасторопность. Вчера приходил после отбоя, сегодня опять!…

— Макс…

— Ну?…

— Не спишь?…

— Говори…

— Травы?…

Микуха, едва угомонившись, захохотал вдругоглядь.

— Не. Машину дай. Чаю согреть. Подыхаю…

Макс, ругнувшись, приподнял котенка, чтобы не задавить, вытянул из-под подушки самодельный кипятильник.

— На. Завалишь – два отдашь.

— Добро.

Солдат шагнул, обернулся.

— Кошака-то наубой отращивашь?…

Микуха, унявшийся было, захрюкал на пару с Червонцем.

— Пиздец, как смешно… — обиженно прошипел Макс.

Горячий сладкий чай кубарем катился по пищеводу, оживляя солдата.

— Уф…

— Съел бы чо-нибудь?… — дневальный смотрел на него с сожалением.

— Ничего не хочу… Да и нечего.

В тумбочке, на нижней полке со вчерашнего еще ужина кисла пайка, что принес земляк, помертвелая, застывшая каша, да кусок в камень засохшего хлеба…

Выбросить надо…

С нынешнего ужина мог он прихватить свежего хлеба – не взял. Там же в тумбочке, в углу, прикрытая прилипшей газетой, стояла початая банка сгущенки – так она для кота, которого кормил он сегодня разведенным сладким молоком, которого надо кормить завтра… Сказать бы Максу-то…

Солдат махнул рукой.

Сегодня с ним в наряд заступили молодые бойцы, которые не отслужили еще и по полгода, которым предстоящий срок службы казался вечностью.

«Хорошооо, — думал солдат, — эти не будут спорить, гадить, все сделают сами, тихо, хорошо сделают, потому — много в них страху…»

Силы восстанавливались, медленно, прибывали – солдат чувствовал это, наливая третью кружку крепкого, темного чая, бросая в каждую по четыре куска сахару, не жалея.

Часом позже солдат распрямился, отвратительный желудочный привкус исчез, солдат чувствовал себя лучше. Чаю больше не хотелось, не хотелось ничего, явилось расколотое ощущение недоделанного дела, чего-то незавершенного, неоконченного.

Письмо!…

***

Он вспомнил о нем.

И, вспомнив, обрадовался. Обрадовался мыслям о родителях, о тех, которых давно не видел, с которыми не чувствовал теперь прежней сердечной связи, о которых думал отвлеченно, будто о чужих, пугаясь этой отчужденности, подчеркнутой отсутствием лиц.

«Допишу, — думал солдат, надеясь, что вдруг, внезапно, что-то щелкнет в его голове, и он вспомнит, увидит их лица, вместе, или может быть порознь, только бы увидеть…»