Андрей Васильев | «Пять»

Допишу…

Солдат отхлебнул, подвигал кружкой, поднимая со дна не успевший раствориться сахар, допил. «Ночь будет спокойная, тихая…» Солдат думал и верил. «Оттого, — думал солдат, — что старший-то прапорщик, новый дежурный по части, горячки не порет, попусту цепляться не станет, оттого, что Синицын ушел, даже если бы не ушел – в отсутствие начальства у него о службе забота маленькая, оттого, что дневальные, молодые солдаты, исполнительны и послушны, оттого, что чувствует в себе силы.

Допишу. Вот полы помоют и допишу…»

— Служба!…

— Я здесь, — откликнулся дневальный.

— Зови бойцов!…

Дневальные глядели с опаской.

— Спят солдатики?…

— Спяяят, — растянув, с завистью проговорил один, по-детски потер глаза.

— Значится так, полы мыть тихо, — наставлял солдат, отчетливо произнося слова, — кровати не двигать, не орать, в роте не курить, света не зажигать. Все понятно, военные?…

— Понятно.

— Начинайте.

Дневальные подхватили ведра, все пошло своим чередом, давно заведенным порядком. Солдату стало хорошо, покойно, захотелось покурить на ветру, на холоде, оттого, что хорошо, оттого, что у табака, смешанного с морским ветром, другой вкус…

Солдат сунулся было к окну бытовки, отпер, вдохнул, оглянулся на дневального, испытав что-то, похожее на стыд, подошел к двери. С удовольствием спускался он по пустой гулкой лестнице, с удовольствием затянулся на влажном мартовском морозе.

Веснаааа… Не остановить ее, не запереть, ползет, наступает, медленно, неприметно и вместе – слышно, теплеет воздух, слабнет мороз, дышит океан, ждет тепла, света, потому что живой… В самом деле, никогда не думал солдат, что живой он, океан, что все в нем живо, подвижно, как в лесу… Только молчком все, тишком, крабы, рыбы, киты… Прошлым летом, издали видел он огромную черную спину с вертикальным низким плавником. Спина казалась неподвижной, но тот, чъю спину он видел, двигался, важно, неспешно, замирая, переваливаясь с волны на волну…

Солдату захотелось подойти близко к океану, как можно ближе, поглядеть на него, дотронуться захотелось впервые. Солдат сделал шаг, постоял, подумал и не пошел. Берег, высокий, обрывистый, у берега лед, лед до самого мыса, что, обходя справа, будто пытаясь обнять, заснеженной узкой косой огибает высокий береговой выступ, на котором прожил солдат два своих года, пролетевшие как двадцать лет.

Ежеле оступиться, сорваться – конец. Завтра, когда рассветет…

Может быть.

Солдат вошел в отряд, перекинулся с дежурным по штабу, смешливым очкариком, похожим на мультяшного персонажа, имени которого солдат не помнил. Разговор был самый простой, обыденный, солдатский, ни о чем, и все же дежурный все время смеялся, придерживая очки, встряхивая маленькой головой и, глядя на него, солдат завидовал. Разговора, впрочем, продолжать не стал.

В роте было тихо. Солдат подошел к спальному помещению, заглянул и ничего не увидел, услышал лишь громкое сопение – кто-то ползал в темноте, меж коек, волоча за собой тяжелую швабру.

Молодцыыы…

Дневальный выполз из прохода, оглянулся.

— Ведунов?!…

— Дя…

— Опять?!…

Благодушие слетело с солдата, ссыпалось.

— Вылезай, блядь!!!…

Ведунов вылез, поднялся на ноги. Он знал, что последует, он был готов.

— Где они?…

Ведунов обреченно кивнул на умывальню.

— Пошли.

Все повторялось, как во сне. Он бил их, что было сил, не жалея ни их, ни рук, ни самого себя, он ненавидел их за их проклятую изворотливость, он ненавидел Ведунова, за его проклятую покорность, он ненавидел всех.

— Бляди!… Бля-адииии!!!… – приговаривал солдат, нанося им удары, становясь самим собой, таким, каким привык быть, — твариии выыы!… – чувствуя страшное, мучительное желание, переродившееся в жажду убить, не умея смириться.

Он остановился только потому, что выдохся, потому что вторые сутки был на ногах, потому что ничего не жрал.

— Удавлю вас, убьюууу, завалюууу!… На хуй!!!… Все на хуй!!!.. Мыть, блядь, мыть будете до самого утра!!!…

Он устал. От службы, от этих слов, лиц, поступков, ударов, от самого себя, он больше не хотел служить, быть здесь, находиться, дышать этим воздухом, он ничего не мог изменить.

— А ты иди спать, спааать!…

Ведунов с разбитой верхней губой только кивал в ответ, ничего не соображая, монотонно покачиваясь, как китайский болван.

— Иди.

Ведунов повернулся, медленно зашаркал в темноту.

Рука ныла и ныла не переставая, будто и она старалась сообщить ему о том, что больше не может, не в силах, что просит отдыха.

Солдат умылся, вышел в коридор – дневальные мыли полы, стукая швабрами, перекоряясь.

— Нахуйнахуйнахуйнахуй… — солдат задвигал губами.

Нет. Он не хотел за ними надзирать, не хотел контролировать их, видеть, слышать. Он сделал несколько шагов, дернул дверь ленинской комнаты — в лицо ударил удушливый запах краски.

Лучше так, лучше ебаный, неживой, тыщу раз крашеный Ленин, чем живые люди.

Солдат вошел, зажег свет, сел, вынул письмо. Ручки нет. За ручкой пришлось идти, подниматься, шарить в тумбочке, слушая увязнувшую в темноте, утихающую, в полголоса, ругань, возвращаться. Наконец наступил долгожданный покой.

17

Здравствуйте дорогие мои. Я живу хорошо. Здесь еще холодно. Снег. Сегодня воскресение. Мы отдыхаем. Как у вас…?…

Он прочитал все, что было написано на бумаге, опустил голову.

Это было письмо умственно отсталого человека. Идиота. Так казалось ему сейчас, так думалось. Он прочитал его еще раз и еще – странная, идиотическая интонация понемногу исчезла, будто стерлась.

В самом деле, как еще ему начинаться, письму, которых написал он за свою службу сотни? Как должно начинаться письмо нормального, полноценного человека?… Цитатой из Льва Толстого, стихотворным эпиграфом, латынью?… Чем?!…

Солдат закрыл лицо руками, посидел в тишине минуты, которых не считал, оттого, что было их у него в запасе без счету, поднес ручку к бумаге.

«… дела?… – дописал последнюю фразу, — как вообще?…»

Сейчас, спустя несколько минут, ему было не страшно, что письмо выйдет глупым, идиотским. Он собрался уже писать, развернуто, легко, о том о сем, не запинаясь, не выверяя всякое слово, но остановился. Он не понимал, кому он это пишет, оттого, что не видел их, отца и мать, не видел не только лиц — голов, волос, рук, чего-нибудь, что напомнило бы ему о них, связало бы его с ними.

Жаль, что не взял он с собой фотографий, жаль, что ни разу не просил прислать – ему прислали бы сколько угодно. Может быть попросить теперь?…

Поооздно…

Он еще раз пробежал две написанные строчки, и не заметил в них и тени былой глупости. У вас наверное тепло?… — написал солдат, раздумывая над следующей строчкой, не находя ее. Вдруг она нашлась сама собою – у нас кот.

У нас кот… Странная фраза. Солдат силился понять чего в ней не хватает и не мог. Его отвлекала мысль о том, что он не видит тех, которым пишет это проклятое письмо, его отвлекал какой-то, доносящийся из спального помещения, шум, который нужно было пресечь, но для этого нужно бросить письмо на полуслове, встать, выйти, сбиться с мысли, с ритма.

У нас появился кот… Солдат обрадовался найденному слову. … он смешной… Солдат улыбнулся, заерзал на стуле,  — маленький…

Солдат, притопывая, заплясал, приготовляясь продолжать, отмахиваясь от странного, нарастающего шума. «Я…» Он хотел написать – я кормлю его молоком — в эту самую минуту в казарме раздался страшный крик. Собрав письмо, сунув его за пазуху, солдат выскочил в коридор. В центре казармы, в темноте, подкрашенной отблеском синей лампы, дрались солдаты, лиц которых нельзя было разобрать. Толпа ходила ходуном, шевелясь, вздрагивая, будто потерявшее способность видеть, огромное многорукое существо. Толпа топталась на одном месте, словно не могла найти дороги, рискуя прилипнуть к чему-то вязкому, блестевшему у нее под ногами.

Солдат стоял, не понимая, что ему делать, пытаясь собраться с мыслями. Не найдя ничего лучше, щелкнув выключателем, солдат зажег свет, крикнул, что было сил : ррразойдиииись, блядь, еб вашу мать, ррразодииись, убью, всех убьюу-у-ууу!!!…

Толпа дрогнула. Отплевываясь, тяжело дыша, распалась надвое.

Пол залит был кровью, кровью залиты были лица, перпачканы руки, плечи, спины. Вглядевшись, солдат узнал их : по левую его руку молча стояли русские солдаты, все больше деревенские, молодые, осеннего призыва, по правую, поминутно выкрикивая угрозы, призывом старше, армяне, грузины. Вдруг с правой стороны кто-то охнув, упал, стал заваливаться – его подхватили, подняли. Боец уронил голову, потеряв сознание, повиснув на руках товарищей. Цинцадзе… Узнать было нельзя… Красавец… Лицо изуродовано, залито кровью, на месте, где должен быть нос, торчали белые кости.

— Синицын здесь?… – не оборачиваясь бросил солдат.

— Нет…

— Вызывай дежурного по части!… Скоруюююууу!!!…

Дневальный схватил телефон, принялся трясти, кое-как набрал номер, через минуту дежурный по части был здесь. Окинув взглядом открывшуюся картину, старший прапорщик побледнел, вытер лоб, крякнул. Поддернув ремень, он встал, широко расставив ноги.

— Вызывай командира!!! – рявкнул дежурному по роте солдату.

Дневальный набрал номер, солдат подошел, собравшись, сказал в трубку, будто в стену : товарищ капитан, докладывает дежурный по роте, рядовой Савельев, в роте ЧП, драка, много крови. Солдат повесил трубку, не дождавшись ответа, понимая, что ареста, может быть, дисбата ему не избежать.

Цинцадзе меж тем, отнесли в сторону, положили на пол. Солдаты, что участвовали в драке двинулись было к кроватям, дежурный по части их остановил.

— Всем стоять!… – крикнул он, не трогаясь с места и было видно, что его мутит.

— Товарищ старший прапорщик, — обратился к нему солдат, — Цинцадзе надо в санчасть…

— Ничего не знаю!…

— Помрет…

— И хуй с ним!…

— Я скорую вызову…

— Я те вызову!… – старший прапорщик взмахнул перед лицом солдата громадным кулачищем.

Солдат отвернулся, зашагал к телефону, старший прапорщик догнал, рывком повернул к себе, схватил солдата за горло.

— Куда, блядь!… Посадят меня – ты этого хочешь?…

— Нет.

— Тащи своего грузина в санчасть, фельдшеров вызывай, ебаный дурак!…

Завернув в одеяло, взявшись с четырех концов, дневальные пытались поднять  раненого – тот был тяжел, соскальзывал, то свешивалась голова, то вываливались ноги, то рвалось, разъезжаясь, ветхое одеяло.

Наконец, подняли, понесли – в эту минуту в роту вошел капитан.

— Рота, смирнооо!!! – надсаживаясь, крикнул дневальный, раненого опустили, грохнув головой об пол.

***

Капитан сжался при виде крови, побледнел, отчего лицо его на мгновение превратилось в, болезненно сморщенную, белую маску, обведенную жирной черной чертой.

Он растерялся, несколько времени стоял в оцепенении, глядя куда-то мимо, поверх голов.

— Товарищ капитан!… — старший прапорщик подошел к капитану, несколько раз произнес, — все, как есть, товарищ капитан, все, как есть… — заглянув в капитаново лицо, осекся. Умолк.

— Товарищ капитан, — козырнул солдат, — разрешите унести раненого?…

Капитан медленно повернув голову, взглянул на солдата, отвернулся вновь.

— Куда?… – выдавил капитан.

— В санчасть?…

Капитан постоял, пожал плечом.

— Пошли ребята!…

Солдат скомандовал дневальным, прихватив одеяло с одного конца, дневальные задвигались, взялись, понесли.

— Что это?… Кто?!… Куда?!… Куда, бляяяять…!!!… – зашипел, входя, задохнувшийся Синицын, — головой вперед!…

Солдаты развернулись, хотели вынести головой вперед.

— А ну, как выскользнет?… – сказал дневальный…

Понесли вперед ногами, охая, оступаясь, с трудом спускаясь по лестнице.

В санчасти с сотрясением мозга лежал один солдат, больше не было ни души.

— А где фельдшера?…

— Фельдшер. Он один. Ашуров из второй роты.

— Давай за ним, — солдат подтолкнул одного из дневальных.

— Не придет, — сказал солдат с сотрясением. – Дееембель… Он ночью никогда не приходит.

В санчасти на стене висел телефон, солдат снял трубку, услыхав гудок, принялся вспоминать, чудом отыскав в памяти гражданский номер, набрал 03. Ответили не сразу, когда узнали, что звонят из воинской части, ехать отказались – своих дел по горло. Солдат, матерясь, искал номер госпиталя – номера никто не знал. Цинцадзе стонал, дышал тяжело и часто.

Помрет, как пить дать, помрет… Издохнет…

Солдат вспомнил про дежурного по штабу, смешливого солдата, с которым трепался сегодня, которому, кажется, понравился, бросился, взмолился, очкарик поморщился, номер все-таки дал. Госпитальная машина пришла минут через сорок, грузина увезли живым.

 

В роту идти не хотелось. Хотелось остановиться, забыть, забыться, побродить по темному пустому плацу, вокруг складов, помечтать… И не вовремя мысль и желание, а вот хочется. Мечтать. О разном. О счастье, о котором главная мечта человека, главная забота. О собственном счастье, которое всякий понимает по своему, которое у всех выглядит одинаково. Любовь, да семья, да дети, да покой, да достаток…

Но первое – любовь. О ненависти не мечтает никто. Никогда. Может оттого, что много ее в жизни, оттого, что много несправедливости. От несправедливости и ненависть, от невозможности выправить, обратив в справедливость.