Андрей Васильев | «Пять»

В добро.

Несправедливость – зло – это ясно. От зла ненависть, от направленного в тебя, от нацеленного зла, от боли, что причиняет, прикасаясь, кусая…

Отослав перепуганных дневальных, солдат думал, сидя в санчасти, вдыхая больничный воздух, разглядывая опухшую руку, с которой нужно было прийти сюда еще вчера… О наказании, которое последует непременно, думать не хотелось. Зачем?… Теперь подумают, позаботятся… Есть кому.

Сейчас бы уйти. Самое время. Только за деньгами подняться в каптерку, и сразу, в чем был… Пешком бы ушел в Заветы крашеного Ильича, часа через два был бы там, обошел бы патрули, и на первой электричке : ту-ту!!!… Ищи ветра в поле.

Солдат улыбнулся, в своем воображении увидев перекошенное, черное лицо капитана, с удовольствием сплюнул, взглянул на часы – без четверти час. Всего-то… Можно не торопиться. Первая электричка в пять, в половине шестого, не раньше, да ходу два часа, ну, с предосторожностями, да с обходами, да с перекурами — три. Это самое большее. Стало быть есть еще час, целый час покоя, одиночества…

— Эй, солдат…

Солдат поднял глаза, больной с сотрясением мозга стоял над ним, переминаясь.

— Чего тебе?…

— Пора. Иди… Мне санчасть закрыть надо, Ашур строго-настрого приказал никого не пускать…

— Ашур?…

— Ну…

— Фельдшер?

— Он самый.

— Узбек?…

— Строгий он шибко…

— Гоняет вас?…

— Быват…

— Этот, длинный?…

— Он…

— Хуй бы с ним.

— Да не, он хороший…

— Ну да. Боишься его?…

— Да неее…

— Любишь, стало быть?…

— Да неее…

— Не боишься и не любишь – что ж тогда?…

— Уважаю.

— За что?…

— Тааа…

— За то, что пиздит вас, как сидоровых коз?… За то, что ни хера не лечит?…

— Да неее…

Солдат усмехнулся, потер переносицу.

— Спать охота… — конючил больной.

— Спать?…

Солдат спросил себя, хочет ли он спать и не нашел ответа.

— Ладно, запирайся, голову береги…

— Лааадно…

Солдат поднялся, вышел на мороз.

18

Все одно возвращаться. Хошь – не хошь…

Солдат побрел в роту. В роте все было то же, всюду горел свет, солдаты, что дрались ночью, переминаясь, стояли в центре казармы по разные стороны от подернутой, запекающейся лужи, как прежде, молчали, глядя на них капитан и дежурный по части, меж ними, виновато заглядывая в бледные их лица, бестолково толокся Синицын.

— Перепишите всех, кто участвовал, — наконец сухими губами произнес капитан, Синицын бросился исполнять.

— Где дежурный?…

— Я здесь.

— Пьяный?…

— Никак нет.

— Под суд пойдете.

— За что?…

— За все!…

— Я писал письмо…

— Сдайте наряд дневальному, вы арестованы.

— Я писал…

— Старшина! Примите у арестованного повязку и ремень!…

Солдат вздохнул, помедлил, поддел пальцем пряжку, ремень соскользнул, выпало злосчастное письмо. Солдат поднял его, оглядел, вновь подумал : бросить?… и не бросил. Свернул, сунул в карман, принялся сворачивать ремень, наматывая на блестящую бляху.

— Где Цинцадзе?… – Синицын подошел к солдату близко, протянул руку к ремню, от него пахло вином.

— Цинцадзе в госпитале, машина приходила…

— Кто вызывал?!… – капитан подпрыгнул.

— Я.

— Ты!!!… — капитан выругался.

На тумбочке зарычал телефон, дневальный сорвал тяжелую трубку, ответил, застыл на полуслове, протянул трубку в пространство, будто боялся, что трубка его укусит.

— Вас, товарищ капитан!…

— Кто?!…

— Начальник политотдела строительных частей…

Синицын закашлял, замахал руками, забыв про ремень и про солдата, громко охнул дежурный по части. Капитан подошел к трубке, прижал к уху, вытянулся, произнес одно только слово : но…

Разговор оборвался.

 

Капитан первого ранга, в переводе на сухопутный язык — полковник Чевела, начальник полиотдела, прикомандированных к Краснознаменному Тихоокеанскому флоту, строительных частей, приехал под утро, около четырех часов. Огромный, седой, в черной, дорогого сукна, изукрашенной золотым шитьем, форме, он казался гулливером среди лилипутов.

— Ну что, товарищи офицеры, дождалися!…

Полковник говорил с тяжелым малороссийским акцентом.

— Хто нес службу-то?…

— Я, товарищ капитан первого ранга, — обмерев, четко выговорил солдат.

Полковник махнул на него рукой.

— Причем здесь ты… Дежурный офицер где?

— Я здесь!… – с дурной готовностью рыкнул белоголовый старший прапорщик.

— С дежурным по части поговорю особо.

Белоголовый сник.

— В роте хто?…

— Я дежурный… — сделав шаг, отдувшись, густо покраснев, прожевал Синицын.

— От тебя, прапорщик, вином пахнет, тебя на гаубтвахту отправлю. Под арест покуда суток на пять. Смотря по тому, как будет с Цинцадзе, помрет — в тюрьму поедешь.

Полковник прошелся, заглянул в казарму.

— Чего это они стоят-то у вас, как, все равно, приговоренные, я не разумию?…

Капитан не нашелся, что ответить, желваки заходили, заметались глаза.

— За что бились-то?…

Солдаты молчали…

— Рядовому Цинцадзе сейчас опэрацию делают, жизнь его спасают, авось спасут, а все одно калекой останется… Звонили мне, сказали, врач казав… Красивый был хлопец, гарный… Жаль.

Полковник откашлялся, продолжая прохаживаться.

— Хто позвонил в госпиталь-то?…

— Я позвонил, товарищ капитан первого ранга, — тихо произнес солдат.

— Молодец, солдатик!… Не испугался, молодца!… Умер бы Цинцадзе-то, кабы не позвонил ты, обязательно бы умер… Так-то…

Полковник вздохнул.

— Так за что дрались-то, — не обращая никакого внимания на офицеров, вновь спросил полковник.

Ему никто не ответил.

— Молодые солдаты-то?… – спросил он у тех, что стояли левее, — мне покуда незнакомые…

— Так точно.

— Так тооочно… — растянув, повторил полковник, – а этих-то я бачил, и Акопяна, и Цинцадзе, и Ломидзе, эти-то постарше будут, посильней, погрозней, да похитрей?…

Армяне, грузины заговорили все разом.

— Знаааю… Работать не хотите, вместо себя молодых солдатиков гоните… Они упираться – а вы их в морду!… Так что ли?…

— Тааак… — отвечали слева.

Армяне замахали руками.

— Так, стало быть… — полковник презрительно взглянул на командиров, — старшие-то помогать должны, а они бьют младших-то, товарищи офицеры, так-то, а вы и не видите ни хуя…

Армяне загомонили вновь.

— Спите… — продолжал полковник как ни в чем не бывало, глядя на растрепанного, небритого капитана, — так и родину проспать можно!…

Офицеры опустили головы.

— И правильно, что дали! — полковник посмотрел на тех, которые стояли слева, — и поделом драчунам-то, и вперед бейте, как полезут-то!… Что ж делать, коли офицеры спят?!… Спят да пьют, в гробину мать-то!…

Полковник огляделся.

— Дежурный, — полковник поманил солдата, — мой казарму, отбивай роту, чай на работу завтра им-то?… – он кивнул на солдат, глядевших со своих коек. Окинув дежурного цепким взглядом, заметил, – что это ты без ремня, не по форме?…

— Я арестован, товарищ капитан первого ранга…

— А хто тебя арестовал?…

— Командир роты!…

— А за что?…

— За драку…

— А ты дрался, солдатик?…

— Нет. Я письмо писал… Я не успел… — голос его дрогнул, солдат смолк.

— Командира твоего самого арестовать надо, да он другой день в роте… Ничего, солдатик, не журись, служи, делай, як я казав.

— Есть мыть, отбивать роту…

— Солдатики, — обратился он к тем, что стояли слева – идите-ка в ленинску-то комнату, проходьте, проходьте, не стесняйтеся… Покалякаем… А вы, — обратился он к офицерам, — будьте в канцелярии. Все! Я к вам приду.

Солдаты и офицеры разошлись по разные стороны, дневальные загремели ведрами, рота, обсуждая, стала укладываться. Солдат выдохнул, еще не веря себе, слыша сорвавшееся свое сердце, которое билось в горле, подняв глаза, наткнулся на ненавидящий взгляд капитана.

***

Пидор…

Солдат повернулся к капитану спиной.

Курить!… Вдруг захотелось, как кажется не хотелось никогда, вдыхать, захлебываясь, вкусный дым. Солдат, однако, не бросился в умывальню, оглядев себя с ног до головы, поддернул свалившиеся с тощего живота, голифе, затянув брезеновый тонкий поясок, заправился, надел ремень, поправил пилотку, огляделся. Нужно было проследить, чтобы дневальные сделали все правильно и быстро, чтобы, на оставшиеся полтора часа рота забылась, чтобы догнала хоть крохи уходящего сна.

Дневальные дрожали, смывая кровь, ее было много, вода в ведрах окрасилась, пошел запах…

Дневальных тошнило одного за другим, то и дело то один, то другой, выбегали в умывальню, возвратившись с перевернутыми, белыми лицами, опять принимались за мытье, выбегали вновь. То, что можно было вымыть в пять минут, мыли полчаса, солдат их не торопил. Он думал. Он вдруг поймал себя на мысли, что от вида крови воротит всех, даже капитана, и только его, солдата, который никогда не видел крови, вид крови не волнует ничуть.

Нисколько.

Не пугает, не мучит, не тревожит. На кровь он смотрит так же спокойно, как смотрит на стену или на пол. Но может быть он просто устал, может быть нечувствительность его объясняется тем, что он вторую ночь на ногах?… Может быть… А может быть он ожесточился, очерствел, отупел, и теперь ничто не в силах взволновать его, вывести из равновесия.. Он вспомнил, как недавно бил дневальных солдат, желая убить за пустяковую провинность…

Черт его знает… Бог его ведает…

Он хотел думать еще, он хотел докопаться, дознаться, в эту минуту из ленинской комнаты, широко шагая, вышел полковник Чевела. Солдат посторонился, полковник, проходя, дружески потрепал его по плечу, скрылся в канцелярии. Солдата вдруг тряхнуло, будто его ударили, ему сделалось тепло, словно этот  дружеский жест согрел его, что-то забродило в нем, закипело, заходило, навернувшись, выступили слезы.