Андрей Васильев | «Пять»

Может это не та, другая, которой он не видел, не знал, может незнакомая?… Незнакомую не жаль… Меньше…

— Отвяжись, блядь!!!…

Солдат сплюнул черным, спекшейся кровью. Рот по-прежнему тянуло, тянуло язык.

Потом в санчасть… Опосля… Щас в роту надо, службу нести, Шахов в роте, ебаный сквозняк, к каждой мелочи станет придираться, к каждой дряни. Дневальных загоняет до кровавых мозолей, сука, карлик вонючий…

Идти надо.

Солдат шел медленно. Быстрей он не мог.

Приду, сгущеночки глотну разок-другой, авось доживу до обеда, в обед жидкого похлебаю, ежеле бог даст…

В роте было тихо, дневальный показав глазами, хотел что-то сказать — вдруг в спальном кто-то громко вскрикнул. Солдат пошел на крик. В спальном помещении, сбоку, были свалены личные вещи солдат, кружки, ложки, разрезанные ножом домашние тапки, майки, среди которых узнал он голубую, присланную матерью, свою, цветастые Максовы трусы, выпотрошенные две пачки черного чая, несколько пар носков, которых отчего-то не положено иметь солдату, сверху на куче, лежала, обернутая в газету, банка сгущенки, молоко ленивыми толчками вытекало из банки.

— Где ты ходишь, йоптвоямать?…

Солдат вздрогнул, голос у Шахова был резкий, громкий звук мучил солдата.

— В столовой был… — тихо ответил солдат.

— В столовой, он, блядь, был… Приступай.

— Что?…

— Начинай, блядь!!!…

— Что начинать?…

— Все на хуй!!!…

— Все?…

— Вытаскивай все, что не положено, все, блядь, все до нитки!!!…

Прапорщик Шахов шмонал тумбочки и матрасы. Он раскраснелся и теперь особенно напоминал карлика, которого солдат видел в кино, что привозили прошлой весной.

Или может быть летом?…

— Все, все!!!… – прапорщик размахивал огромным ножом, — приказ командира роты!… Теперь все будет, блядь, по уставу, будете, блядь, дышать по уставу, жрать по уставу, срать будете дальше, чем видеть!!!…

Солдат поднял банку – в ней оставалось немного молока.

Коту на сегодня хватит…

Должно хватить…

***

— Ну чо встал, как хуй утренний?… Давай!…

Солдат не двинулся с места.

— Глухой?!…

Солдат молчал.

— Не слышу?…

Солдату казалось, что он привык к пронзительному, громкому голосу прапорщика.

— Не-а…

Солдат покрутил головой.

— А что с тобой?…

— Устал.

— Что?… – прапорщик изумленно поднял брови.

— Устал я, — повторил солдат.

— Может тебе отпуск дать?…

— Не-а…

Солдат опять покрутил головой.

— Не хочешь, блядь?…

— Нет, блядь…

— Почему, блядь?…

— Дембель скоро, блядь…

— До дембеля еще дожить надо!!!…

— Блядь!…

Солдат улыбнулся. Он повернулся к прапорщику спиной, шагнул.

— Стой!… Куда!?…

— Ебать верблюда… — с ударением на «а».

— Что?!…

— Что слышал.

— Рядовой!!!…

Солдат повернулся, пошел на прапорщика, перекладывая банку из руки в руку, прапорщик попятился.

— Ты чо?!…

— Не знаешь в чо?…

— Ты чего?…

Солдату вдруг показалось, что он сделался огромного роста, что может наступить на прапорщика Шахова, как на поганое насекомое, и раздавить, чтобы щелкнул.

Хрустнул.

Прапорщик забежал за кровати, нож зазвякал по серым прутьям.

Солдат подошел близко, так близко он никогда не видел прапорщика Шахова, который был грозным старшиной, которого все боялись, потому что привыкли бояться. У него была короткая верхняя губа и голубые глаза… Солдат принялся думать : голубые, отчего голубые?…

Сейчас прапорщик боялся солдата, безоружного, вымотанного двумя бессонными ночами.

— Ты чо, солдат?!… Рядовой?!… – все повторял прапорщик, переходя дальше и дальше, пытаясь спрятаться за кроватями.

Солдат шел, сдвигая кровати, пробираясь, перешагивая через постели и табуреты, загоняя Шахова в угол.

— Ты чо!?…

Прапорщик уже заикался.

— Чо, по-китайски – жопа, — спокойно произнес солдат.

Прапорщик забился в угол.

Сам зашел.

Сам…

Солдат придвинул его кроватью, подошел, взявшись за серые прутья кровати, остановился.

Убить…

Солдат вдохнул. Завалить карлика, чтобы не было больше. Чтобы не было именно этого, именно этой твари… Вырвать из кроватной спинки железный прут, вогнать ему в глотку.

В голубой глаз…

Солдат выдохнул, оглядел его, как кусок мяса, выбирая место, прапорщик, весь в поту, вздрагивая, тяжело дышал, пот тек по лицу, сбегал по тонкому белому носу, на котором повисла, раскачивась, крупная капля. Солдат потрогал прутья, медленно попробовал каждый, один качался, солдат рванул его…

— Дежурный!…

Солдат обернулся. Капитан стоял у него за спиной.

— Что тут происходит?…

— Ничего.

Солдат повернулся.

— Мы с прапорщиком кровати двигаем…

— Зачем?!…

— Приказ прапорщика Шахова!…

Шахов икнул.

— Так удобней мыть, тарищ капитан!… Разрешите приступать к помывке?!…

Капитан взглянул на потного, вооруженного ножом, бледного прапорщика, на солдата, на вываленную, изтерзанную, засыпанную черным байховым чаем, залитую сгущенкой, кучу тряпья.

— Приступайте… — брезгливо сморщась, обронил капитан.

— Есть!…

Солдат выбежал на середину казармы.

— Служба!…

Дневальные, воротившиеся из столовой, прибежали в самый раз.

— Приступить к помывке спального помещения!…

— Есть приступить…

Дневальные, отдуваясь после обильного завтрака, отправились за водой, капитан все стоял, стоял прапорщик, припертый железной кроватью, меж ними, меж их несусветной, слоистой, будто туман, ненавистью, стоял солдат.

— Выпусти меня-а!… — взвыл, наконец, Шахов.

Солдат рванул кровать на себя, кровать заплясала на неровном полу,  прапорщик бойко выпрыгнул из угла, постукивая каблуками, поигрывая ножом, не решаясь подойти к солдату.

— Наведете здесь порядок, рядовой!… В тумбочках оставить только писменные и умывальные принадлежности.

— Понятно?… – капитан уставился на солдата.

— Понятно.

— Проверю сам.

Капитан ушел в концелярию, прапорщик скрылся в каптерке, предусмотрительно запершись изнутри.

Все понятно…

21

Солдат подошел к куче тряпья, в которую превратилась солдатская одежда.

Майку было жаль и не потому что без нее нельзя, потому что от матери и Шахов, что резал ее ножом, словно зарезал его безликую мать…

Солдат остановился на этой мысли, она показалась ему бредовой, однако чувство, которое испытывал он и к этой погубленной майке, и к прапорщику Шахову говорило ему, что он прав. Солдат потянул майку – она расползлась, поперек разбежалась огромная дыра.

Пропала…

Солдат отпустил голубой лоскут, вспомнил небесно голубые глаза Шахова, пожалел, что не убил. Мог. Подходящая была минута, звонкая, славная была минута…

Сгущенку зачем вылил, выпил бы — было б не так обидно… А кот?… Где кот?… Может он и его?… Ножом?…

Солдат побежал в сушилку, бежать он не мог, теперь бежать, значило двигаться чуть быстрее обычного.

В сушилке все было, как прежде, ничего не изменилось, здесь прапорщик еще не был, может и не придет… Где же котенок, черт бы его взял, где он?…

Солдат перерыл все старые, неизвестно зачем, хранившиеся сапоги и бушлаты и ничего не нашел. Солдат отчаялся, взмок, собравшись уже уходить, придумывая, что сказать Максу, увидел его — котенок сидел на подоконнике, в самом углу у батареи, взгляд у него был ясный, веселый.

«Видно ему одному хорошо тут, — разглядывая котенка, думал солдат, — нехай. Пусть хоть кому-нибудь…»

Котенок мяукнул, открывши розовый рот, звук показался обычным, не громким, не тихим.

— Ничегооо… Вот уляжется маленько, полы вымоем, пидарасы эти уймутся, жрать тебе дам…

Котенок мяукнул опять. Солдат хотел погладить котенка. Не стал. Приказ висел над солдатом, приказ нужно было выпонять. Шмон надо было наводить во что бы то ни стало, тянуть было нельзя. Проверить легко. Протяни руку, открой любую тумбочку – что-нибудь да найдешь. То черную, из-под чифиря, кружку, то кипятильник, то вчерашнюю пайку, то фотографии, то носки, то неуставное белье, которое бедные матери шлют и всегда будут слать далеким своим сыновьям…

— Служба!…

Никто не откликнулся. Солдат подождал, крикнул еще раз – никого. Солдат вышел в коридор — на тумбочке, скрючась, сунувшись на колени, привалившись к серой стене, спал дневальный, в бытовке, на единственном, предназначенном для стрижки солдат, стуле, примостился другой. Солдат поискал, не находя третьего, обошел казарму, заглядывая в углы и под кровати, на столе в ленинской комнате обнаружил он третьего. Разбудив всех тумаками, которые действовали лучше всяких слов, солдат заставил дневальных, раздевшись до пояса, мыться ледяной водой.

Умылся сам.

Поменяв дневального у телефона, двум другим приказав снять с любого матраса чехол – огромный полосатый мешок, который прапорщик Шахов, в целях экономии, надевал на совсем уж убитые, ветхие матрасы, приступил к обыску.

Его воротило от этой процедуры, от слова, от необходимости лезть в чужую жизнь, прикасаясь к чужому белью, смешным солдатским тайнам, вещам, фотографиям и потому он быстро, не разбирая, сбрасывал в мешок  все, что попало, что найдется в тумбочках и под матрасами, не глядя, никак не оценивая. Он хотел успеть, управиться прежде, чем капитан пойдет с обещанной проверкой, которая последует непременно, в этом он не сомневался ничуть, и последует скоро. Он придумал, он обрадовался выдумке, он намеревался спрятать мешок на площадке черного хода, чтобы вечером раздать солдатам – а там будь что будет. Управились быстро, мешок был невелик, немного нажили солдаты, немного затаили… Дневальные без труда втащили мешок в темноту черного хода, сунули под лестницу, прикрыли какими-то досками.

— Слава тебе, госссподи… – прошептал солдат, перекрестившись, может быть,  впервые в жизни, надеясь, что ни капитан, ни Шахов не полезут в пыль и темноту черного хода, — теперь мыть…

— Что?… – спросил тот, который спрашивал прежде, когда он будет спать.

— Полы.

— А…?…

Дневальный уже замахнулся, уже набрал воздуху, уже слово готово было слететь с его губ.

— Никогда, я же сказал, бляяядь!…

Солдат рассердился, он был терпелив. Может быть потому, а может почему-нибудь еще, те, которые конючили, выклянчивая снисхождение, приводили его в совершенное бешенство.

— Не понятно?!…

— Понятно.

— Начинайте!…

Второй дневальный коротко, безнадежно взглянул на дежурного.

— А ты ложись, как помоешь.

Дневальный просветлел, не веря себе, все глядел на солдата.

— Сразу ложись. Не жди.

Тот, которому солдат отказал, отворотился, подбородок его дрогнул, он собрался заплакать.

— Не ной, сссука!!!… – солдат ногой шлепнул его по заду, костяшками пальцев звякнул по затылку, — держись, блядь!!!…

— Я держууусь…

— Держитесь все!!!…

Солдат, словно открылось у него второе дыхание, принялся лупить их по головам и спинам, по тощим задам и животам.

— Держитесь, бляди, надо держаться!!!… — выкрикивал он, покуда силы не оставили его, — держитесь, держииитесь…

— Тебе бы самому поспать… — потирая ушибленные места, проворчал дневальный, которому позволено было спать.

— Не положено!…

— Загнешься на хуй…

— Не твоя печаль…

— Сдохнешь…

Солдат улыбнулся.

— Каждый может сдохнуть… И ты можешь…

Дневальный поежился, дернул плечами.

— И я могу.

Дневальный взглянул пристально, длинно, спросил:

— Не хочешь спать?…