Андрей Васильев | «Пять»

— Я!… – ухнул дневальный.

— Принеси устав!!!…

Дневальный принес новую, с выгнутыми кверху, обложками, синюю книгу.

— Читай!…

— Что?… — дневальный уставился на капитана.

— Обязанности дежурного по роте!!!… Нашел?!…

— Нет…

Пальцы у дневального дрожали, он никак не мог отыскать нужной страницы…

— Ищи!…

Капитан взял руки за спину, показывая, что готов ждать сколь угодно долго.

— Ну?… Нашел?… Читай.

— Дежурный по роте обязан!…

— Нееет, — зарычал капитан, — выше!

— Дежурный по роте назначается из сержантов и, как исключение, из числа наиболее подготовленных солдат… — спотыкаясь, прочитал дневальный…

— Повтори еще раз!…

Дневальный повторил.

— Еще!…

Дневальный начал.

— Громче!…

Дневальный повторил громче.

— Все слышали?…

Рота молчала.

— Теперь отсюда!… – командир ткнул пальцем в книгу, — читай.

— Без разрешения или приказания дежурного по полку лица суточного наряда не имеют права прекращать или передавать кому-либо исполнение своих обязанностей… — долдонил дневальный.

— Это понятно?!…

Командир весело глядел на солдата.

— Дальше!…

— Дежурному по роте разрешается отдыхать лежа за время дежурства не более четырех часов в установленное командиром полка время без обуви, не снимая снаряжения и не раздеваясь.

— Повтори!

Дневальный повторил.

— Встать в строй!… – командирское лицо просветлело, он не мог скрыть радости.

Солдат протолкался на свое место. Встал.

— Ррразойдись!…

***

— Пидор.

Микуха сплюнул, погладил котенка – котенок жалобно пискнул.

— Говорят с дисбата…

— Лютый…

Максим улегся поверх одеяла, солдаты сели по железному краю кровати, Макс подхватил котенка, положил себе на грудь, котенок лег, подогнув лапки, согреваясь на его огромной груди.

— Жестоко он с тобой…

— За что?…

— Ни за что. Я письмо писал, он зашел, поглядел, сссука…

— И все?…

— Все.

— Пидор.

— Спать не даст…

Макс – огромного роста бывший зэк, светловолосый, улыбчивый, живший в пятой роте двести восемдесят седьмого строительного отряда, прикомандированного к краснознаменному Тихоокеанскому флоту, особняком, на отдельно стоящей, без верхнего яруса, койке, лаская котенка, которого третьего дня приволок он с объекта, с тихой усмешкой, грустно смотрел на солдата.

— Спи сейчас. Впрок спи. Отбивайся, солдат.

— Не могу я впрок.

— Смотри…

— Я тоже не могу… — Микуха сочувственно шмыгнул.

— Чо, Микуха, запарим?…

— Давай машину…

Макс, изогнувшись, выудил из-под подушки толстый провод, прикрепленный к двум бритвенным лезвиям, переложенным спичками, повдоль обмотанным суровыми нитками, бережно опустил в принесенную, неполную кружку, Микуха сунул конец в розетку, вода в кружке заходила, вздулась, вскипела.

— Накатишь?…

Микуха сыпанул в кружку полпачки чая.

— Нет… — солдат поморщился.

— Брезгуешь?… – Макс хитро улыбнулся.

— Нееет. Сердце бьется…

— Само то…

— Как увижу я Марину – сердце бьется об штанину!… – вывел Микуха.

Макс хохотнул.

— Кошака твоего заметил, — сказал солдат.

— Кошака спрячем в каптерке, я со старшиной договорюсь…

— Он орать будет…

— Не будет!… — лицо Макса потемнело, — куда его?!…

— Уноси, откуда принес…

— Маленький он, пропадет, на стройке его крысы сожрут!…

— Здесь его командирка съест.

— Факт… — Микуха глотнул черной жижи.

— Не каркай!… – Макс взмахнул огромной ладонью.

— Старшина за тебя париться не будет – сам знашь, — Микуха, худой, угловатый, с смешными мягкими ушами, широким, в поллица, носом, смотрел на Макса прямо, жестко.

— Пропадет он… — примирительно пробасил Макс.

— Чо-нибудь придумаем… — сказал солдат и встал.

— А то глотни!…

— Сказал не хочу.

— Тебе видней… — прищурился Микуха.

— Спи, солдат…

— Уснешь…

Солдат вздохнул.

До отбоя часа четыре, за это время трижды еще построят, начнут считать, продержат в строю по часу… Только ляжешь – вставай, да и лежать солдату не положено, устав не позволяет, днем на кровать даже сесть нельзя – сиди на табурете, на полу, только не на кровати, а не хочешь сидеть – стой, хоть виси!…

Хорошо написан устав, толково…

Кстати и заступать скоро, сразу после ужина, подшиться надо, то да се…

Оправляя гимнастерку, солдат нащупал в кармане недописанное письмо, вынул. Дописать бы надо, после некогда будет.

Солдат зашел в умывальню, достал кривую, мятую сигарету, прикурил, стал затягиваться часто, будто письмо не могло ждать ни минуты, голова закружилась, он присел на подоконник, отдышался.

«За что?… — вопрос вертелся вместе с головой, — несправедливо… — простая мысль заерзала, завозилась.»

Солдат привык к несправедливости, думал : а все одно – давит, когда с тобой-то… Добро бы совершил что-нибудь, а так…

Сейчас только, полчаса спустя начал чувствовать он ссадину эту. Пять-то за что?… Ну наряд еще куда ни шло, мог бы и предупредить, ишак сраный, сказал бы просто, он бы понял.

Солдат.

Тому, толстомордому, потному Едуку на устав было наплевать. Ему бы подполковничьих звезд, пайка ему хотелось, зудело, папахи мерлушковой, да чтоб хвалили с утра до ночи, чтобы рота у начальства на хорошем счету!… Вот он и выслуживался, солдат не жалея, заставляя работать в выходные и в праздники, и по ночам, старался, сволота, как мог, развел в роте стукачей, чтобы наушничали, чтобы знать, чем дышут, что затевают, над чем задумываются, а узнает что – хоть слух, хоть полслуха – на стройке, не говоря ни слова, заведет за угол любого солдата перепуганного, всегда и во всем виноватого, и хлещет по мордам пудовым кулачищем, а на среднем-то пальце печатка высокая, специально для того, чтобы больней, и ответить не моги – под трибунал пойдешь, в дисбат, а дисбат, тюрьма солдатская, жутче всех тюрем на свете.

3

«Здравствуйте, дорогие мои…»

Хоть бы еще десяток — другой слов надавить – не идут слова. И не потому не идут, что нет их, а потому, что правды писать нельзя, а неправда не пишется.