Андрей Васильев | «Пять»

30

— Буди сержантов.

Дневальный ушел.

— Умойтесь, баррраны… — сказал двум другим, заспанным, злым. – Увижу, что спите, буду бить палкой!… Пошли на хуй!…

Узбеки, шипя, затопали к умывальнику.

Вывели, бляди, из себя вывели…

— Быстрей, блядь!…

Узбеки не прибавили шагу. Они чувствовали его слабость.

— Бегом!…

Солдат закашлял, зашелся. Он вновь подгонял время, он хотел, чтобы оно двигалось скорей, чтобы шевелилось, бежало… Он умолял его двигаться, шевелиться, бежать.

Время не двигалось. Оно текло, как смола, незаметно, стекленея. Он смирясь, ждал милости, он ждал, что время сжалится, что пойдет, зашагает, как бывало, шагало, бодро, размашисто, оставляя позади, оседающие пылью, перемолотые куски потраченного времени…

Тщетно.

Время оставалось покойно, тягостно. Недвижимо. Оно не слышало солдата.

Где сержанты?… Скоро подъем…

На время подъема солдат хотел уйти в столовую на заготовку, куда-нибудь, лишь бы не слышать страшного крика сержантов… Где узбеки?…

Врееемя…

Солдат повесил голову, он вдруг сообразил, что теперь всякое его движение кажется слишком медлительным, медлительным издевательски, мучительно…

Где они?… Солдат отправился в умывальню – узбеки курили, стоя у окна, они даже не обернулись. Солдат свистнул – увидев его, узбеки не сразу побросали окурки, подошли – глаза их почернели до непроницаемости.

— На заготовку!…

Узбеки поплелись в сушилку, вышли в шинелях. В этот миг затрещал телефон. Солдат дождался, покуда дневальный отдаст ему трубку, прислонив к уху, долго слушал хриплый мат командира роты. Солдат не понял ни слова, он не понял, что хотел сказать капитан, угрозы, перемешанные с руганью, не связывались в мысль, в речь, оставшись ворохом бессмысленной трескотни. Недослушав, солдат повесил трубку. За спиной затопали, солдат обернулся – сержанты, матерясь, выходили из спального помешения, которого солдат больше не видел. Теперь он видел только объект, на который падал его взгляд, человека, дверь, стену. Объект окружал странный темный коридор, какого не было прежде.

Солдат потер глаза, взглянул опять – ничего не изменилось. Переферийное зрение отсутствовало. Теперь он не видел ничего из того, что творилось вокруг, сбоку, чуть поодаль, он видел только то, на что смотрел, видел отчетливо, словно смотрел в подзорную трубу.

Черт с ним!… – думал солдат о чем-то неясном, случившемся на четвертое бессонное утро, — не все ли равно.

Он замешкался, переводя взгляд с одного на другое, осваиваясь, отыскивая закономерность.

— Ррротаподъеееоооммм!!!… – полетело со всех сторон.

Едва расслышав, солдат присел, повинуясь проклятой привычке, задышал испуганно, часто, мотая головой, будто в ящике, пребывая в проклятом черном коридоре. Наконец взгляд его упал на дневальных, солдат подтолкнул их к выходу, выпихивая, помогая коленом, узбеки огрызались – он не слыхал их азиатской болтовни.

— Нахуйнахуйнахуй… — шептал солдат, спускаясь по лестнице в темноту мартовского утра, — нахуйнахуйнахуй…

Узбеки затопали по скрипучему, свежему снегу, по молчаливому свежему снегу брел за узбеками солдат. Он глядел на их, торчавшие тонкие шеи, плоские головы, обтянутые кожей скулы, думал : чужииие, говно солдаты, а все ж -таки солдаты… Тоже блядь, не по своей воле… Баррраны… Жрать им дам, деревянным, сахару, масла…

Выйдя за КП солдат остановился отдышаться, на выдохе нагнулся к сугробу зачерпнуть снега, захотелось бросить в лицо, правая нога шелохнулась, скользнула, солдат ткнулся лицом в сугроб, сделал движение высвободиться, еще, солдат шевелился неуклюже, увязая, руки блуждали в поисках опоры, не находя ее, солдат проваливался все глубже, стоя на одном колене, взмахивая руками, лицо тыкалось в холодной темноте, в которой нельзя было разомкнуть глаз, вздохнуть, оттого что рот и нос были забиты снегом, в конце черного коридора было черно. Солдат хотел крикнуть – не мог раскрыть рта, он попытался крикнуть с набитым ртом, крик вышел как в вату, узбеки стояли в двух шагах, в одном, они желали растоптать его, чтобы отомстить ему и всем здесь за унижение, жестокость, за боль и страх, один тронулся, другой схватил его за руку, они боролись, солдат скребся в сугробе, узбеки смотрели, через мгновение они уже не хотели топтать его, они получали удовольствие, тот, что стоял ближе, плюнул, плевок повис на суконной спине солдата.

Узбеки ушли, улыбаясь, солдат выбился из сил, замер – снег набился за шиворот, в уши, солдат судорожно соображал, как ему выбраться, соображая, медленно, перебирая коленями, он стал вытягивать себя из глубокой снежной норы, передыхая, сантиметр за сантиметром. Выбравшись, солдат перевернулся на спину, лег, раскинул руки. По лицу текло, надувая ледяную корку, ветер резал лицо, стягивал, ломал. Солдат лежал, пытаясь припомнить, куда он шел, пытаясь ухватиться за мысль, за пустяк, за самый ее конец. Мысль ускользала, юркая, бойкая, повернув голову, сквозь снежные слезы увидел : тьма, спускаясь к океану, редела.

Где он?… Куда шел?…

Солдат приподнял голову, увидел КП, снег, по которому пробивались несколько строчек следов. Это дорога на камбуз… Завтрак!…

Солдат сел, поднял руки, кое-как зацепившись за кривое, низкое дерево, встал. Надо идти. Это важнее всего. Завтрак должен быть вовремя, все должно быть на столах, посчитано, в надлежащем числе и виде…

Солдат вошел в столовую, столы были пусты, узбеки сидели у стены, за дембельским столом.

— Хули ждете?…

Узбеки молчали.

— Жить хотите?…

Узбеки смотрели дерзко, солдат долго, пристально глядел на узбеков из своего черного коридора, подумал : жрать хотел дать, не дам. Сами нажрутся.

— Там, — солдат ткнул пальцем в окошко камбуза, — получите кашу на сто сорок пять рыл, — четырнадцать с половиной котлов. Там, — солдат махнул за спину, — получите хлеб и масло по счету. Через полчаса придут дембеля и прапорщик Шахов – если на столах не будет каши, хлеба и масла — они вас выебут…

Узбеки переглянулись, залопотали, часто вскрикивая, перекоряясь.

— И высушат.

Узбеки сорвались с места. Солдат повернулся. Вышел. Ему хотелось в казарму, в ее беспокойное, гулкое пространство, туда, где нес он службу, где был нужен.

Больше не хотелось ничего. Свет, словно просеянный сквозь тьму, висел над головой, сыпался, то сгущаясь, то редея, свет наплывал из-за океана. Солдат вдыхал светлый воздух, океан был огромен, пуст.

***

Хорошооо…

Солдат смотрел на океан, которого не любил прежде. Его притягивала пустота океана — огромное пространство без людей.

Как хорошооо…

Океан казался мягким. Лечь бы и плыть, плыть, не чувствуя собственного веса, не чувствуя ничего, ничего не желая…

Покой, покой…

Солдат стиснул зубы, прогоняя слово, которое соблазняло, к которому нельзя прикасаться, слышать, слушать, нельзя, нельзя!!!…. Слово не исчезало, оно звало, гудело, шептало, то рассыпаясь, делаясь неясным, то уплотняясь, ожесточаясь, приказывая шумно, громко, опадая вновь…

Холодный…

Он.

Солдат вглядывался в океан, сквозь длинный черный коридор он видел, как ветер срывая вершины волн, разбрасывал их колючими брызгами и ему казалось, что он чувствует сковывающий холод воды, который не пугал его. Он смотрел, он хотел смотреть еще. Мимо, где-то, где не мог он видеть, выкрикивая песню, протопала рота, солдат все смотрел, наконец, шагнул в направление океана.

— Солдат!…

Солдат шагал не оборачиваясь.

— Рядовой!…

Солдат прибавил шагу.

— Дежурный по роте!…

Солдат остановился, повернул голову – дежурный по части, усталый лейтенант с землистым лицом окликнул его.

— Товарищ…

Солдат мучительно вспоминал звание, наконец взглянув на погоны, выдавил по слогам : лей-те-нант…

— Нашел лишнего?…

— Нет.

Солдат мог сказать – да. Он мог сказать все, что угодно, он не помнил о чем спрашивает его лейтенант.

— Почему?…

Солдат пожал плечами, лейтенант пожевал губами, откашлялся.

— Где сейчас рота, солдат?…

— В столовой.

— Идем.

— Куда?…

— Идем, идем… – лейтенант поманил его рукой…

Солдат, словно прощаясь, оглянулся на океан.

— Считать будем.

В столовой оказалось на одного бойца меньше. Лейтенант терпеливо смотрел на солдата, внезапно солдат вспомнил про Цинцадзе.

— Он есть!… — Солдат заговорил, бестолково, сбивчиво, — его не было… — торопясь, заикаясь, — ему операцию… делают… в госпитале… он…

— Кто?…

Путаясь в словах, солдат рассказал о ночном происшествии.

— Почему не отметил, солдат?…

— Забыл.

Солдат опустил глаза.

— Еб твою мать, солдат!…

Солдат молчал.

— А если б война?…

Солдат дрогнул бровями.

— Мы бы на него рассчитывали, солдат?!… Мы бы рассчитывали на него, на этого бойца!…

Солдат благодарно взглянул на лейтенанта. Лейтенант вернул его к мысли о службе, к главной мысли, к сильной, строгой, настоящей мысли о смысле его солдатской жизни.

— Так точно, понял… Так точно.

— Солдааат…

— Я понял, товарищ лейтенант, я поправлю, прямо сейчас поправлю.

Солдат заковылял в роту. Шагая он смотрел вперед, океана он не видел.

Придя в роту, отдышавшись, солдат отыскал журнал поверки, долго вертел в руках, припоминая, зачем он ему, вспомнил лейтенанта, как тот сказал «солдааат», жирно отметил отсутствующего Цинцадзе, приписав внизу : госпиталь.

Приписывая он позавидовал Цинцадзе. Он никогда не был в госпитале, однако ему казалось, что знает, что видел, что госпиталь это военная больница – необъятное пространство, заставленное одноярусными кроватями, застеленными хрустящим, невшивым, жемчужно белым бельем, с заостренными, пирамидальными подушками в изголовье.

Да.

Подушки непременно, как пирамиды.

Непременно…

Ему хотелось коснуться такой подушки. Ощутить ее девственную чистоту и прохладу. Только коснуться, чтобы в следующую минуту встать, заправиться, чтобы нести службу, которую считал делом своей жизни.

Солдат закрыл обтрепанный журнал, сунул его в тумбочку, собирая материю, провел по ремню пальцами, согнал за спину, заложил парусом, прижал ремнем.

Служить!…

31

Солдат очнулся около полудня. Он не помнил прошедшего времени, он не помнил ничего. Он провалился в бездну. Сидя в бытовке на единственном стуле, он провалился в странную, светлую пропасть, в которой не доводилось ему бывать, в которую хотел вернуться. Он сожалел, переживая лишь сожаление, лишь горечь утраты внезапного, светлого покоя.

Все, что видел он вокруг теперь пугало его. Перед самым его лицом зиял дверной проем, ведущий в широкий, темный коридор. Темнота коридора пугала его, коридор пугал своей огромностью, в бытовку заглянул узбек – лицо его широкое, желтое, черноглазое, показавшееся слишком большим, выплывая из темноты, пугало его чрезвычайно. Солдат заглянул в окно – высота пятого этажа казалась бездонной, засыпанная снегом земля – далекой, выпуклой, покатой, на которую нельзя ступить, чтобы не подскользнуться.

Солдат взялся за подоконник, пальцы его побелели, он хотел удержаться, чтобы спастись.

— Дижурыный!…

Вновь появившееся лицо узбека, закрыв собой все видимое пространство, проговорило :

— К каманыдиыр…

— Что?… – зашептал солдат, — что, что?…

— К каманыдиыр… Ыди.

Солдат поднялся на ноги, стараясь не смотреть в окно, опасливо приблизился к лицу, постоял. Лицо попятилось, явился дверной проем, солдат погрузился во тьму коридора, толкнувшись, вошел в канцелярию.

Командир говорил.

Много.

Солдат не запомнил ничего. Вытянувшись до пола, лицо командира заменяло  теперь все остальное, оно кричало, наливалось, чернело и пахло дымом. Оно состояло из углов, было безобразно, страшно, огромно. Солдат невольно сжимался при виде командирова лица, сторонясь, опуская глаза, опасаясь смотреть.

— Казарма, блядь, до сих пор не мыта!!!…. – ясно донеслось до солдата.

Солдат принялся рыться в памяти, он не мог вспомнить мыл он сегодня казарму или нет, он не мог вспомнить мыл ли ее вчера, лицо командира, меняясь, пугало его, ему хотелось вырваться, ему хотелось сбежать от лица, удалиться от него, унестись, солдат сделал шаг, другой, нащупав за спиной дверь, ударил больной, правой рукой, о которой не помнил, боль резанула, будто пилой, солдат охнул, мотнул головой, ударясь о косяк, наконец, проснулся.

Лицо командира сжалось, сделалось не больше столовой миски. Оно было черно и костляво, оно не пугало солдата.

— Мыть?… — Солдат взглянул на часы, поднял глаза на капитана, — когда ее мыть?!… Полпервого… обед… скоро… тарищ… каптан…

Капитан говорил еще что-то, больше того, что было сказано, громче, грознее, солдат вышел недослушав. Ему надоели слова, он устал от слов. Слова продолжались, они летели ему вдогонку. Они были неясны, невнятны.

Ненужны.

Солдат сел на единственный стул в бытовке и стал ждать, покуда большая стрелка доползет до цифры один. Стрелка не двигалась. Солдат приложил часы к уху, он не знал другого способа проверить их ход, узнать, живы ли они. Сперва ничего не было слышно, потом где-то далеко раздалось равномерное постукивание и пощелкивание. В часах что-то щелкало, а может быть ему показалось и щелкало вовсе не в часах…