Андрей Васильев | «Пять»

— Слууужбааа… — позвал солдат.

В эту минуту в бытовку вошел командир. Он недоговорил, он договаривал, у него было много слов, слишком много слов. Желтые белки капитановых глаз были вывернуты, казалось он желает продемонстрировать страшный трюк – выпадение глаза, казалось – еще немного и оба глаза скатятся с темного его лица, повиснув на тонких, чувствительных нервах. Капитан был в бешенстве, он кричал, его крик, теснясь в крошечной бытовке, наталкиваясь на самое себя, сливался в сплошной шум, доносясь до солдата сквозь гулкую глухоту. Солдат смотрел на него, силясь понять, чего от него хотят, хоть ему трудно было смотреть снизу вверх. Он хотел встать перед командиром, отдавая давний свой долг, но так и не встал. Шея затекла, смотреть дольше он не мог. Солдат опустил голову, вновь уставился на маленькую стрелку часов. Командир замолчал, сделал шаг вперед, пальцы его сложились в острый, костлявый кулак, сжались, высоко хрустнули суставы, узбек за спиной капитана вытянул шею, командир отвел руку, узбек выпучился, солдат, подставил лицо, закрыл глаза. Капитан постоял, хмыкнул, заложив руку за спину, легко повернулся на каблуках.

Когда солдат вновь взглянул на часы – стрелка вплотную подвинулась к цифре один. Это означало, что обед будет вовремя. Солдат улыбнулся.

— Слууужбааа… — шептал солдат.

Узбек заглянул в бытовку, он был разочарован.

— На заготовку…

Узбек не пошевелился.

— Бляяядь…

Узбек глотнул. Отмер.

— Марш!…

Заготовили вовремя. Роты солдат не дождался. Пересчитав пайки, оглянувшись на узбеков, он отправился восвояси.

Стоять он не мог.

Солдат снова сидел в бытовке, на единственном стуле, чуть позади главного поста. Он нес службу – это он понимал, этим был занят, на это уходили все его силы. Он нес службу. Он служил. Как бы там ни было, что бы ни случилось, как бы ни было трудно, солдат нес службу, сознавая ее огромную, все возрастающую важность.

Время остановилось.

Оно больше не текло, не вращалось, не таяло – солдат истаивал во времени, как, зажатый в кулаке, леденец. Отныне он двигался сам по себе, без времени, без оглядки, служа неизвестно кому, не задаваясь вопросами, не терзаясь сомнениями, будто в вечности, пребывая в стоячем казарменном воздухе.

Он служил. Он знал это. Только это. Ничего больше. Он служил и когда думал об этом – становился счастлив.

***

Уходя домой, командир роты еще раз заглянул в бытовку, несколько минут  наблюдал за солдатом.

Он больше не кричал, только смотрел. Ему нравилось то, что он видел.

Встретившись с ним глазами, солдат попытался встать, командир отвернулся, махнул рукой. Солдат остался сидеть. Он не видел улыбки, что цвела на капитановом лице.

Полчаса спустя пришел, разжалованный из старших, морской лейтенант. Выслушав абракадабру дневального узбека, летеха ругнулся, сунулся в бытовку. Лицо его было жалко, глаза красны, на погонах, как прежде, зияла дыра от вывернутой звезды.

— Савельев, бля?…

Оперевшись на стул, солдат поднялся ему на встречу.

— Это ты, бля?…

— Я.

— Ни хуя, бля…

Солдат не понял, что означали последние слова. Он не обиделся.

— Зайдешь потом?…

— Зайду.

— Дежурю сегодня, — сообщил, уходя, лейтенант, – башка трещииит… — лейтенант щелкнул языком, — беда, бля…

Солдат сел. Он был рад приходу летехи, его помятой роже, его вечному бляканью. Он был рад ему, как другу, которого давно не видел и только сознание того, что он на службе мешало ему выразить как-нибудь свою радость.

Дело шло к ужину, где-то в солдатском желудке шевельнулся голод, его тень. Солдат не ел ни в завтрак, ни в обед, он не помнил об этом. Голод своим прикосновением, напомнил ему. Было еще что-то, что прежде делал он часто, а теперь позабыл. Солдат опустил глаза, желая вспомнить и не мог. Он думал напряженно вглядываясь в темноту коридора, не находя.

Курить?…

Он вспомнил внезапно, будто услышал, увидел. Он потянулся к карману, нащупал полупустую пачку сигарет и тут же, машинально, огладив соседний карман нащупал письмо.

Все вернулось. Все встало на место. Он на службе, ему хочется курить, он должен написать письмо. Должен…

Должен!!!…

Солдат встал, держась за стену отправился в умывальню, прислонившись к узкому простенку, долго, обстоятельно разминал сигарету, не слыша шороха табака, никуда не торопясь курил, затягиваясь неглубоко и редко, радуясь внезапной находке – написанию письма — делу, которое предстоит, которое непременно, приятно и верно.

Вот ужин заготовим и сяду… Ужин заготовим, на развод схожу и начну… Да. Заготовим, потом на развод, отобью роту, мыть начнут – тогда… Начну сначала. Буду писать, писать… О том, о сем…

Солдат щурился, думая о письме, о том, сколько всего можно в нем написать, сколько хочется… Душа его будто освободилась от зла, будто могла говорить о  о счастье, о мечте.

— Дежурный!…

Солдат обернулся, в дверях умывальни стоял прапорщик Шахов. Он улыбался. Казалось, он что-то хотел сказать, что-то непохожее на то, что говорил всегда, что-то новое, искреннее.

— Засрааали казарму!…

Улыбка металась по маленькому лицу.

— Завтра все по новой, рядовой! Мыть, блядь, натирать мастикой!… Завтра и всегда, рядовой!… – в словах прапорщика мелькнула угроза, — ебать вас надоть, ебать, да резать!…– взвизгнув, Шахов захохотал, будто залаял, — у меня мастики до хуя!!!

Хлопнула дверь, лай унялся.

Завтра…

До завтра еще дожить…

Надо…

Солдат погасил окурок, в окно бросать не стал, бросил в мусорное ведро. Правильно сделал. Правильно… Ему хотелось делать правильно, все правильно, в отличие от злых, неправых офицеров и прапорщиков, в отличие от всех. Правильно. Если все правильно то и всё правильно. Стало быть никому не больно, стало быть всем хорошо.

Прежде это не приходило ему в голову, прежде он старался спрятаться, быть невидным, незаметным, делая то же, что и все, нарушая там, где мог бы не нарушать. Теперь об этом думать не хотелось. Служба, которую он нес стоически, требовала дисциплины, правильности во всем, в каждом движении, слове, даже в мыслях. Она требовала устремленности, отнимая силы, она придавала сил.

Парадокс не удивил его. Он отчетливо понимал, что если бы не служба, он бы уже рехнулся, сошел с ума, выжил бы из него, сделал бы что-нибудь ужасное, может быть кончил бы с собой, разорвав свою жизнь, может быть с кем-то из тех, кто мучил его окриками, придирками, незаслуженными наказаниями и вечной угрозой. Он не сделал ни того, ни другого, он выстоял, оттого, что нес службу, остальное переживая мимоходом. Он нес службу – служба спасла его. Служба – его спасение.

Солдат мысленно повторил это раз, другой, третий.

Спасение…

Он всегда думал о службе, как об изощренной, осточертелой пытке, как о свалившейся, затянувшейся беде. Теперь все казалось другим, становилось, перерождаясь, меняясь на глазах. Теперь он цеплялся за службу отчаянно, как молочными своими когтями цеплялся за его гимнастерку котенок, цепляясь в поисках тепла и спасения от одиночества, голода и страха…

Солдат засопел, опустив голову, он думал о том, что служба, в которой ищет он спасения, раздавит его так же, безжалостно.

Мгновенно.

— Служба!…

Узбек выставил плоское лицо.

— На заготовку, бля-адь!!!…

Теперь, резко отмахивая, он шел впереди наряда, теперь у него было много сил, много злости. Узбеки не поспевали за ним, он не давал им спуску, он материл их за каждый неверный шаг, за каждый взгляд награждая пинками и оплеухами, он ожесточался все больше и больше, против них, против целого света, он нес проклятую службу, он охранял проклятый порядок, он готов был разорвать всякого, кто посягал на проклятых.

32

В наряд шли армяне и грузин.

Из тех, что дрались той памятной ночью, что были биты.

Солдат не боялся их. Он понимал, однако, что этих призвать к порядку будет трудно. Хотя… Трудно со всеми. Трудно с людьми. С живыми трудно… Он знал это, он думал об этом прежде, он помнил свою думу.

Армяне сверлили его черными своими глазами, они искали тень, призрак принебрежения, унижения, они ждали – солдат понимал, он не давал повода, он не желал их унижения, унижения кого бы то ни было. Они договоривались молча, глядя друг другу в глаза : пока несут службу – служат, — думал солдат, внушая эту простую мысль им, на одну ночь, на один день, подчиненным ему солдатам, — значит делают то, что надлежит делать дневальным – моют, чистят, стоят на тумбочке, заготавливают жратву и терпят придирки прапорщиков, хамство командира, терпят недвижимое время, бесконечную и однообразную солдатскую работу, отсутствие сна, терпят, терпят, терпят!…

Так казалось солдату.

Ему казалось, что они договариваются, не произнося ни слова, что они понимают друг друга, потому что нельзя не понимать, потому что нельзя не выполнять проклятой работы, потому что если ее не выполнять – все разладится на службе и в душах солдат, потому что если не держаться за порядок, какой бы он ни был, наступит хаос…

Он слышал это слово. Слово шептало о чем-то неясном, пугающем. Солдат не понимал что такое хаос, однако отсутствие порядка он понимал хорошо и понимая, страшился. Он прежде не думал об этом. Никогда. Ему было все равно, наличие или отсутствие порядка не тревожило его вовсе, но теперь, когда нес он службу, когда служба сделалась его идеей, его силой, самой его жизнью, он верил в порядок, желал его, молил о нем.

«А если б война?…»

Сказанное в столовой дежурным лейтенантом вдохновило его, поддержало.

Утвердило.

Оттого, что этим «если б» измерялось все, исчерпывалось, объяснялось. Он несет службу, тысячи таких, как он несут службу, чтобы не допустить, ее, войны, которой солдат не представлял себе никак. Он видел войну в кино, но это была та, старая война, что случилась давно, война в которой победили белозубые танкисты, которой больше не будет. Война, которая может быть непохожа на ту, что была, не похожа ни на одну из бывших, не похожа даже на фантазию. Она не похожа ни на что, она чрезвычайна… Она опасна для всех… Для всего… И потому…

Нужно…

Нести…

Службу…

Силы кончились, энергия, что внезапно вспыхнула в нем, сгорела. Догорали последние крохи.

Нахуйнахуйнахуй…

Солдат сел на свой стул в бытовке. Сидеть на стуле было неудобно. Жестко. Стул был твердый. Солдат провел по нем рукой, постучал – стул, как стул, такой же, каким был день и два назад. Солдат ощупал себя – штаны проминались, сделались словно пустые, солдат едва прощупывал собственное тело, кости копчика врезались в прогнутую фанеру стула.

Скинул…

Так говорил Серега, что ушел осенью на дембель. Серега занимался спортом, на стройке из арматурных обрезков он сварил себе гири и каждый день, что бы ни было, два часа, кряхтя, поднимал их. Раз в два-три дня, снявши сапоги, подстелив газету, осторожно передвигая хромированные противовесы, Серега взвешивался на камбузных весах. Он хотел удержать вес, он боялся скинуть. Но тяжелая работа, но пустая солдатская жратва брали свое.

Скинул, — сморщась, говорил Серега и сплевывал. Всегда сплевывал…

Солдат сплюнул.

Армян понукать не буду, — думал солдат, — не маленькие. Сами знают, что делать, чего не делать. Не сделают – пусть пеняют на себя…

Не сделают…

Пусть…

Пеняют…

Солдат не понимал последнего слова. Черт с ним…

Со словом…

Взглянув на часы прошептал : отбой…