Анна Розенблат | Город и годы

Об авторе

Художница с юных лет. Позади — художественное училище на Украине, колледж в Хайфе, множество частных и групповых выставок в городах Израиля и за рубежом. Сегодня живу в городе Нетания, преподаю живопись и графический рисунок, работаю с галереями в Яффо, Цфате, Венеции, Нью-Йорке и продолжаю писать жизнеутверждающие картины, призванные дарить радость. Дружу со словом, пишу небольшие эссе и очерки о путешествиях.

ГОРОД И ГОДЫ

Я родилась в очень красивом «эклектическом» западном городе, который строили австрийцы при Франце Йозефе до 1918 года. Потом румыны добавили к нему лаконичный, но элегантный «баухауз». A с сорокового года советские освободители отвели великолепные католические костелы и православные церкви под склады , которыми управляли некие «отцы» Лифшицы.

К изначальному архитектурному великолепию города добавили массу рабочих домов-вагонов, хрущёвских пятиэтажек и водрузили бронзовый памятник Ленину на бывшей ратушной площади, который протянутой рукой указывал на общественный туалет как бы говоря: «Пгавильным путём идёте, товагищи!»

K тому времени, когда я родилась, город уже , казалось, не помнил другой власти, кроме советской. Но не так было в нашей семье.

Братья и сёстры моего отца Ульриха тоже носили австрийские имена Рудольф, Норберт , Гермaн, Альберт, Регина, Роза, Клара… Они были пунктуальны, знaли точно, сколько граммов творога надо принять внутрь на завтрак и сколько времени необходимо уделить на «шпацирунг». Они все читали немецкую литературу в подлиннике, слушали оперную музыку, а в переполненных совковых троллейбусах очень громко говорили по-немецки, будучи уверенными, что это, в отличие от идыш, «бон тон», что всякий раз заставляло меня «пунцевать» публично .

Моя мама родилась в Бухаресте. Родители её держали парикмахерскую в бедном районе румынской столицы. От бабушки мне достались горящие глаза, хлебосольность, заботливость обо всех. А от деда, которого из-за войны так и не узнала, я унаследовала артистическую натуру. Правда, у него это выражалось в театральных способностях и оперном пении.

В сороковом году этот мой дед, рыжеволосый и добрый Генрих, мечтающий о «социалистическом рае», перевёз семью из Бухареста на Буковину, уже ставшую советской. Там очень скоро застала их война, а мама моя, совсем юная, убегая под бомбёжками от немцев, оказалась одна, практически без русского языка, в Tашкенте, в общаге при текстильном техникуме, где едва не умерла от тифа.

Кроме языка, который она освоила быстро и без акцента, она ещё усвоила и правила «общежития» — в лучшем его понимании. Это когда по-настоящему «один за всех». Kогда все, кто в твоём радиусе — твои близкие, за которых ты отвечаешь. Когда любовь бескорыстна, и доброжелательность не наигранна. Kогда выполнение обещанного — это дело чести. Kогда меркантильность твоих замыслов должна быть оскорбительна прежде всего для тебя самого.

И вот такая мама досталась мне, передала мне свои ценности по генетическому коду и научила никогда не стесняться щедрости души и дарить добрые чувства, согревая жизнь других. Я росла в светлой атмосфере любви, преданности и доброго юмора, которым бог никого не обидел в нашей семье.

Без объятия и поцелуя никто не уходил в школу или на работу, не ложился спать.

Мой папа, да святится память его, будучи спокойным несловоохотливым, но глубоким и страстным человеком, открыл для меня красоту природы, больших мастеров кисти, и говорил, что «Болеро» Равеля напоминает ему картины Гогена.

Думаю, что в каждой женщине, которую он обмерял лентой перед раскроем ткани для пальто, он видел Венеру. А маму до последнего своего дня, до января 2000 года, называл «девочка».

Каждый год мы отдыхали в Карпатах. Впоследствии, после школы, я и училась в этих же местах, где горы осенью встают перед тобой в огненном многоцветьи, зимой усмирены холодной графикой, а летом поражают несметным числом оттенков зеленого цвета. Тоска по этим местам невосполнима: сегодня Верхняя Галилея, напоминающая Карпаты – это моё место в Израиле.

Я помню себя в семилетнем возрасте там, в горах. Как завороженная, стояла я перед бьющим из скалы родником, радужно сверкающем на солнце… И уже тогда я знала точно, что ни один драгоценный камень, с его огранкой и бликами, не станет для меня привлекательней этой божественной лучистой красоты.

Pисующей девочкой я помню себя чётко в три с половиной года, когда мама уехала на неделю покупать мне братика. В блокнотах, сшитых для меня из желтоватой бумаги, я изображала витрины магазинов с нарядными младенцами, перевязанными лентой с пышным бантом.

И с тех пор я с карандашом не расстаюсь. Правда, под прессом культурного слоя папиной родни, я пыталась обучаться немецкому языку, который не терпела.

А также заставляла себя ходить в группу классического балета, где стареющие бывшие балерины, уже больше похожие на грифов, нежели на лебедей, на нас, восьмилетних, орали и прививали комплексы, называя наши маленькие ножки «колбасами».

Но вершиной моих мук оказались уроки музыки, для чего в дом, вернее, в проходную «залу», в которой жили до 1966-го года мы вчетвером, втащили поблекший и протухший старый рояль, купленный в старой полуподвальной квартире у двух перепуганных, прижатых друг к другу старушек, для которых время остановилось ещё в 19-том веке.

Рояль пах тем светом. От занятий мне становилось дурно. Мне мерили температуру и меняли учителей, хлопающих по моим пальцам в неверном изгибе. Я смотрела не на ноты, а на стрелки часов, которые не двигались почему-то.

После невиртуозно и страдальчески исполненного ради папы «Танца маленьких лебедей» надо мной сжалились, поняв бесперспективность тетушкиных амбиций насчет моего музицирования. И вот тогда (о,счастье!) вынесли, наконец, этот злосчастный тухлый рояль из нашего жизненного пространства за треть его первоначальной цены.

А в одиннадцать лет завели меня, наконец, в изостудию, где я выдохнула: «МОЁ!…»

Анна Розенблат

Проностальгировано и нарисовано в 2010 г.

Иллюстрация автора