ВСЕ МУЗЫ В ГОСТИ БУДУТ К НАМ
ОЛЕГ БЛАЖКО
«НОЧЬ НЕ ТА, И МЫ НЕ ТЕ…»
Родился 12 декабря 1966 г. в небольшом сибирском городке (г. Искитим, Новосибирской обл.), в раннем детстве переехал жить в Украину. Жил в г. Кривой Рог, весной 2005 г. переехал в Киев, где и живу теперь постоянно. По профессии – художник.
«Стихи начал писать, совершенно неожиданно для себя, летом 2004 года. До этого ни о чём таком и не помышлял. Зато теперь не могу без этого обходиться», – признается Олег.
Публиковался в журнале «Терра Нова» (Сан-Франциско) и газете «Отражение» (Донецк).
От составителя. Творчество Олега Блажко вводят читателя в сложный, противоречивый и трагический мир. Неожиданные образы, аллюзии и ассоциации, как бы почерпнутые из подсознания, ставят стихи Олега (я сказал бы, скорее баллады или маленькие поэмы) на завораживающую грань сюрреализма, нигде, впрочем, не переступая ее. При этом в них нет места вычурности или эпатажа – только отчаянное, на пределе сил, и нервов стремление средствами поэзии разобраться в шабаше, творящемся в современной действительности.
80 лет назад В.Маяковский писал:«Для веселия планета наша мало оборудована». Интересно, что он сказал бы сегодня.
Ян Торчинский
КРАСНАЯ СТЕНА
Барабанит дождь в ночи,
окна в каплях – связках бус,
на губах опять горчит табака привычный вкус.
У стены приткнулась ель, не разобрана кровать –
не уснуть, не лечь в постель...
Да и, в общем, – наплевать.
За окном бежит вода, замывая алый след,
год промчался – не беда, а беда, что новых нет –
возвращаясь, всякий раз воскресает молодым...
Здесь оценивают газ, там – оценивают Крым.
Снова происки врагов независимости стран,
стук тяжёлых сапогов о паркет: «Но пассаран!»
Я давно не вижу лиц, и не слышу слова «брат»,
в суете передовиц, где под тусклый звон наград
объявляет новый круг карусель телепрограмм –
вместо дружественных рук
фронтовую сотню грамм.
Расскажи мне, славянин, что в России – хорошо.
Что не плющат души в блин,
не стирают в порошок.
У таможенных дверей год прошёл его не жаль.
Жаль, что делят: тот – еврей,
я – хохол, а ты – москаль.
Пустозвонная река топит утренний эфир,
и проблема языка, поистёртая до дыр,
прижимает день к стене, и, зверея, входит в раж –
на войне, как на войне.
Кто не с нами – тот не наш.
А не наш, так значит – враг…
но никто не будет сметь
диктовать мне, что и как, и кому, я стану петь.
Расскажи мне, как в снегу тонет сонная тайга.
Я приехать не могу, я в бессмысленных бегах
от Сибири, только вот – сердце рвётся пополам,
половинка здесь живёт, а вторая где-то там.
Половине снится лес, свет вечернего костра,
а вторая сдохнет без ленты вещего Днепра.
Я сто лет не видел гор и на ветках снегирей,
загнан в пыльный коридор
мира запертых дверей.
Расскажи мне, чем больны наши головы с тобой,
от безумной тишины – только выпить за покой,
водка – горькая полынь,
а душа – нательный крест...
Спит твой дед, пройдя Хатынь,
спит и мой, увидев Брест.
Ты в той жизни был живой, да и я тогда был жив,
хоронил нас под Москвой на двоих один разрыв,
не осталось ни хрена – пограничные столбы
и кирпичная стена, чтобы мы разбили лбы.
Та стена красна, как флаг, и бела как первый снег,
там и здесь – один бардак, и по кругу вечный бег.
Барабанит дождь в окно, ночь взошла на пьедестал.
Мне не спится. Мне – темно. Я там что-то потерял,
в том загадочном году, он отныне – «прошлый год»,
память пляшет под дуду бесов топей и болот,
что наигрывают вальс, вдохновенен их кураж:
– Предъявите аусвайс!
– Предъявите свой багаж!
И стоит, как монумент, на могиле у славян
наш родной, всеобщий мент –
как обычно в стельку пьян.
Ковш баланды и чифирь –
мир давно полублатной...
Расскажи мне про Сибирь.
Мне не видно за стеной.
...Барабанит дождь в ночи,
окна в каплях – связках бус,
на губах опять горчит табака привычный вкус...
...Барабанит в окна дождь...
Барабанит в окна дождь...
...Барабанит в окна...
...Барабанит...
РЕКА
«…– Слушай беззвучие,– говорила Маргарита
мастеру, и песок шуршал под ее босыми ногами,–
слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали
в жизни, – тишиной. Смотри, вон впереди твой
вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже
вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он
подымается к самой крыше. Вот твой дом, вот
твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе
придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься
и кто тебя не встревожит. Они будут тебе
играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой
свет в комнате, когда горят свечи».
М.Булгаков «Мастер и Маргарита»
1. Государыня-река, скалы да овраги,
ночью леших голоса,
скоморохи днём,
то ли душу рвать строкой над листом бумаги,
то ли бросить – да гори
всё оно огнём...
Ладил мастер, золотил купола для храма,
выметали из избы
перед Пасхой сор,
как на всенощную шли во боярах хамы –
встал на месте куполов
постоялый двор.
2. Где-то там, за лесом дальним,
за хрустальною рекою,
светит холодно-печально город вечного покоя,
как алмаз лежит на блюде золотистого восхода.
Всё, что было, всё, что будет,
переменчивость погоды,
переменчивость традиций и устойчивость безумий,
то, что явь и то, что снится...
всё сосчитано и в сумме –
ничего. На каждый пряник по кнуту. Весы застыли.
А несчастный пыльный странник
всё отсчитывает мили,
и надеется на чудо, ищет светлую обитель,
где его приветит Будда, Магомет или Спаситель,
и, дойдя до стен устало, и, любуясь куполами,
вдруг поймёт – здесь лишь начало,
цель – за дальними горами,
где-то там, за лесом чёрным –
семь смертей, жара и холод,
быть то ангелом, то чёртом,
а в конце найти свой город
и, впитав его глазами, осознать в немом бессилье –
бесконечность под ногами.
Пыль да камни...
Вёрсты...
Мили...
3. Государыня-река, дальний путь в тумане,
отольётся ль в серебро
горькая беда,
быть юродивым –
бродить без гроша в кармане,
а податься в мудрецы –
сдохнуть от стыда.
Тихо в Царствии Отца,
званых слишком мало,
измельчал народ совсем –
выбор небогат,
повелось в Великий Пост –
склоки да скандалы,
одинаковы давно
светлый рай и ад.
4. Где-то там, за лесом поле,
выжигает солнце силы,
на рубахе грязной солью
жизнь у смерти проступила,
отпечатан в роговице,
изменившей цвет на серый,
след души, что взмыла птицей,
за растаявшею верой,
за чертой корявых истин,
в полусне бредовой яви
ветер кармы гонит листья,
и скрипит чуть слышно гравий
по дорожке прямо к дому,
что стоит плющом увитый,
где до странности знакомо
слышен голос Маргариты,
где – что было, то сгорело,
и пойдут столетья сонно –
то заглянет Азазелло, то заедет Абадонна.
К дому ближе – и яснее,
и тревожней радость встречи...
Пустота... И небо рдеет
от заката. Лезет вечер
между скалами и мажет,
как плохой художник кистью,
небо угольною сажей.
Ветер кармы гонит листья...
И мелькнула ночь. Пропала.
Снова дом в конце дороги...
Ближе... ближе и... сначала...
Мне бы яду...
Боги... Боги...
5. Государыня-река, долгая дорога,
путь вдоль сонных берегов –
предопределён,
от сумы рукой подать нищим до острога,
а из княжеских палат –
к Богу на поклон.
Ладил мастер купола, не жалея злата,
колокольный перезвон
славил божий свет,
только смотрит
и молчит –
никого
здесь
нет.
ПЪЯНЫЙ АНГЕЛ
...И было так, что вечер пал,
и утонул в ночной прохладе.
Мы начинали карнавал.
А на заброшенной эстраде
крутили древнее кино
фигуры в серых балахонах,
в домах окрестных на балконы,
тянуть игристое вино
садились зрители без глаз,
в очередной попытке видеть...
Но кончен фильм. Экран погас.
Сюжет о мёртвой Атлантиде
не дал ни сердцу, ни уму,
ни капли веры в зримость света.
У тамады в руке беретта,
он, сам не зная почему,
ведёт внеплановый отстрел
гостей на свадьбе запоздалой...
Жених в углу – белей, чем мел,
невеста только что сбежала
и отдалась слепой тоске
на полдороге до Парижа,
откуда – проще, легче, ближе
подвесить жизнь на волоске.
...и перерезать шнур звонка,
и запереть в мансарде ставни,
и снова бледная рука
выводит мелочи о главном
на свежебеленном холсте,
где всё ещё – намёк эскиза,
попытка броситься с карниза...
...Но ночь не та и мы не те...
...И я, ушедший навсегда,
свой берег видел в мониторах,
как на него неслась вода –
не исключаю то, что скоро
наш город в щепки разнесёт,
его спасать – труда не стоит,
эпикуреец или стоик –
и ты, и я – давно не в счёт...
...Моё ли место в том ряду,
где пьяный ангел ждёт депешу,
с приказом – смертью на беду
идти нам, конным или пешим,
по хрупким вражеским костям,
по пеплу выжженных селений,
несовпаденье откровений
добавит шарма новостям,
в которых – вечер, как обвал
на амбразуру пулемёта –
день слишком долго поливал
свинцом чудес штрафную роту,
куда я сослан был навек
за несогласие с Всевышним,
но, оказавшись в списках лишним,
родился вновь как человек...
...И билось тело на столе
в пустой тоске предназначенья,
и застывало в хрустале
рубином винное терпенье,
и всё фальшивил наглый бас,
а тенор матом крыл к финалу,
и чья-то тень потом сказала,
что нужно срочно и сейчас
любить и нежить наших дам
в потёмках ямы оркестровой,
и по расплющенным ушам
прошлось катком немое слово
о свежеструганной любви,
в которой тесно, но спокойно,
проходят будничные войны
под заклинанье: «Се ля ви»,
под бутафорский звон наград,
прибитых к черепу гвоздями,
вовсю старается де Сад –
как наркотой, накачан снами,
о том – что я и ты, и мы –
живём в бреду
и, умирая,
давно зарыты у сарая
в начале
будущей зимы...
ГЕОМЕТРИЯ ДЕПРЕССИИ
Про всё забыть. Напиться. Молча.
Чтоб даже мыслей – никаких.
Чтобы делить с тоскою волчьей
ночь, что осталась на двоих.
Смотреть в окно. На лунном диске
не раз, не два я видел сам –
стоят кресты и обелиски
ещё пока живущим. Нам.
Издалека невнятно, глухо
бормочут лунные попы:
– Пускай земля вам будет пухом...
...а мы несёмся вдоль тропы,
и лес закончится обрывом,
плевать на кровь разбитых лап,
сегодня мы умрём красиво,
сегодня каждый – стар и слаб.
И ни единой нет причины
жить дальше... знать бы хоть одну...
Искали как-то ночью длинной,
а после – выли на луну.
Да вожака задрали в клочья,
хоть он ни в чём не виноват...
Про всё забыть. Напиться молча.
Давно над городом закат
сгорел и сгинул за домами,
сгорел и сгинул без следа,
идёт молебен в Лунном Храме,
и с алтаря течёт вода,
в ней прихожане по колено
стоят и думают о том,
что всё на свете неизменно,
весь этот свет – большой дурдом.
И в нём открыты настежь двери –
входи, кто скорбен головой...
...Гребцы однажды на галере
вопрос решали половой –
не обошлось без выяснений,
не обошлось без личных драм,
но всё же был всеобщим мненьем
причислен боцман к списку дам.
И под прицельным солнцем юга,
под плеск задумчивой волны,
велел конвой любить друг друга,
поскольку все – душой юны.
И, побывав во многих рейдах,
переселяясь в мир иной,
сам капитан восславил Фрейда,
и над пустынною луной
галера лихо бороздила
простор межзвёздный много зим,
но пропороли дно ей вилы
крестьян, осваивавших Крым.
Пахавших, сеявших прилежно,
чтоб вырастал густой овёс,
а Лунный Дятел что-то нежно
стучал в гнездовьях средь берёз,
по вечерам трубили в горны,
и на войну ходил народ,
крутили в сельском клубе порно,
чтоб увеличивать приплод
электората славной смены,
опоры будущей страны...
Напиться. Молча. Лбом об стену.
Не видеть бешеной луны,
где золотым – снега по пояс,
где золотым... где золотым...
...отрывок: едет бронепоезд,
из паровоза валит дым,
и грохот башенных орудий
разносит ветер-суховей,
и к пулемётам встали люди,
чтоб научить других людей
быть милосерднее, добрее,
и землю чтить, как райский сад...
...А за окном – луна звереет,
и новый выводок волчат
лежит в пещере, засыпая,
ещё не волки – лишь щенки,
а через лес несётся стая,
разбиться насмерть у реки...
Про всё забыть.
Опять напиться
в тисках у бледной тишины...
И смотрят вниз
слепые лица
из неподвижности луны...
КАМЕРТОН
...А ночь звучит, как камертон –
по ней настраивать бы впору
остекленевшие соборы,
которым фоном –
небосклон,
домов дремучий тёмный лес,
слегка прикрытый слоем снега,
и сон о бешенстве набега
неотвратимых марсельез.
И о введеньях крайних мер,
и мелодичности набата,
о том, что явится Марату
полувоскресший Робеспьер.
И вдоль Невы или Днепра –
летит в потоке снежной пыли,
за неимением Бастилий –
приказ о взятии утра.
...А ветер треплет рваный флаг
на чьём-то брошенном балконе,
взывая хрипло, по-вороньи,
к рассвету:
надо сделать шаг,
пройти по улицам пустым,
пусть лёд хрустит под каблуками...
Но золотой небесный пламень
укутан облаком седым –
в нём ночь пока ещё жива,
спешит,
как смертник перед казнью,
и, наслаждаясь нашей связью,
диктует странные слова,
в которых день –
учёный шпиц,
танцует польку за конфету,
и члены реввоенсоветов
по закоулкам психбольниц
шутя разыскивают нас,
ушедших от электрошока,
чтоб наградить повторным сроком –
жить без использованья глаз,
без сумасшествий и ума,
когда изношенное тело,
изрешечённое расстрелом,
бросает под ноги зима
и по весне выходит вон,
оставив прихотям погоды
звучать чуть слышно – через годы,
из ночи в ночь –
как камертон.
ХРУСТАЛЬНЫЙ МОСТ
Ты это сможешь? Я смогу
остановиться на бегу,
и слушать в шёпоте листвы
молчанье скошенной травы,
которой время дарит сны
и свой язык, чтоб говорить
про то, что будут спасены
те, кто прядёт витую нить.
Из золотых и странных слов,
из звука утренних шагов
по камню гулкой мостовой,
где вечность тащится домой
который час, который год,
который век и всё равно,
что всё известно наперёд,
как в перемотанном кино,
как в наркотическом бреду,
где месяц вешался в саду,
на ветке вишни, что с тех пор
вросла, засохшая, в забор...
...где от финала до конца,
и от конца до всех начал –
едва виднеется лица
дождём намеченный овал,
где устлан пухом тополей
песок заброшенных аллей,
где тишина забвенья ждёт,
и замедляет время ход…
И ты закроешь крепко дом,
и ты закроешь в нём глаза,
умрёшь на время, а потом
захочешь это рассказать,
но свой язык у тех, кто спит –
язык пустынь и пирамид,
и не дано понять хоть раз
живущим вечности рассказ...
...о том, как падала земля,
и превращалась в чёрный свет,
как под колёсами пылят
дороги призрачных планет,
и в белоснежных кружевах
бродил по лесу Герцог Страх,
и наклонившись над рекой
себя увидел, и рукой
черпал из пропасти зеркал
до дна серебряную ртуть,
и исчерпавшись, исчезал,
чтоб возродиться где-нибудь...
...когда придёт очередной
покой за каменной стеной,
и затаится сонный мир
в пределах запертых квартир,
без слов расскажет пустота
о том, что ясно только ей,
и блеск хрустального моста
вдруг зазвенит к утру сильней,
и, оценив реальность в грош,
ты как во сне к нему пойдёшь...
...Ты это сможешь?
Если да –
ты не вернёшься
никогда...
ОЛЕГ БЛАЖКО
ВСЕ МУЗЫ В ГОСТИ БУДУТ К НАМ
ОЛЕГ БЛАЖКО
«НОЧЬ НЕ ТА, И МЫ НЕ ТЕ…»
Родился 12 декабря 1966 г. в небольшом сибирском городке (г. Искитим, Новосибирской обл.), в раннем детстве переехал жить в Украину. Жил в г. Кривой Рог, весной 2005 г. переехал в Киев, где и живу теперь постоянно. По профессии – художник.
«Стихи начал писать, совершенно неожиданно для себя, летом 2004 года. До этого ни о чём таком и не помышлял. Зато теперь не могу без этого обходиться», – признается Олег.
Публиковался в журнале «Терра Нова» (Сан-Франциско) и газете «Отражение» (Донецк).
От составителя. Творчество Олега Блажко вводят читателя в сложный, противоречивый и трагический мир. Неожиданные образы, аллюзии и ассоциации, как бы почерпнутые из подсознания, ставят стихи Олега (я сказал бы, скорее баллады или маленькие поэмы) на завораживающую грань сюрреализма, нигде, впрочем, не переступая ее. При этом в них нет места вычурности или эпатажа – только отчаянное, на пределе сил, и нервов стремление средствами поэзии разобраться в шабаше, творящемся в современной действительности.
80 лет назад В.Маяковский писал:«Для веселия планета наша мало оборудована». Интересно, что он сказал бы сегодня.
Ян Торчинский
КРАСНАЯ СТЕНА
Барабанит дождь в ночи,
окна в каплях – связках бус,
на губах опять горчит табака привычный вкус.
У стены приткнулась ель, не разобрана кровать –
не уснуть, не лечь в постель...
Да и, в общем, – наплевать.
За окном бежит вода, замывая алый след,
год промчался – не беда, а беда, что новых нет –
возвращаясь, всякий раз воскресает молодым...
Здесь оценивают газ, там – оценивают Крым.
Снова происки врагов независимости стран,
стук тяжёлых сапогов о паркет: «Но пассаран!»
Я давно не вижу лиц, и не слышу слова «брат»,
в суете передовиц, где под тусклый звон наград
объявляет новый круг карусель телепрограмм –
вместо дружественных рук
фронтовую сотню грамм.
Расскажи мне, славянин, что в России – хорошо.
Что не плющат души в блин,
не стирают в порошок.
У таможенных дверей год прошёл его не жаль.
Жаль, что делят: тот – еврей,
я – хохол, а ты – москаль.
Пустозвонная река топит утренний эфир,
и проблема языка, поистёртая до дыр,
прижимает день к стене, и, зверея, входит в раж –
на войне, как на войне.
Кто не с нами – тот не наш.
А не наш, так значит – враг…
но никто не будет сметь
диктовать мне, что и как, и кому, я стану петь.
Расскажи мне, как в снегу тонет сонная тайга.
Я приехать не могу, я в бессмысленных бегах
от Сибири, только вот – сердце рвётся пополам,
половинка здесь живёт, а вторая где-то там.
Половине снится лес, свет вечернего костра,
а вторая сдохнет без ленты вещего Днепра.
Я сто лет не видел гор и на ветках снегирей,
загнан в пыльный коридор
мира запертых дверей.
Расскажи мне, чем больны наши головы с тобой,
от безумной тишины – только выпить за покой,
водка – горькая полынь,
а душа – нательный крест...
Спит твой дед, пройдя Хатынь,
спит и мой, увидев Брест.
Ты в той жизни был живой, да и я тогда был жив,
хоронил нас под Москвой на двоих один разрыв,
не осталось ни хрена – пограничные столбы
и кирпичная стена, чтобы мы разбили лбы.
Та стена красна, как флаг, и бела как первый снег,
там и здесь – один бардак, и по кругу вечный бег.
Барабанит дождь в окно, ночь взошла на пьедестал.
Мне не спится. Мне – темно. Я там что-то потерял,
в том загадочном году, он отныне – «прошлый год»,
память пляшет под дуду бесов топей и болот,
что наигрывают вальс, вдохновенен их кураж:
– Предъявите аусвайс!
– Предъявите свой багаж!
И стоит, как монумент, на могиле у славян
наш родной, всеобщий мент –
как обычно в стельку пьян.
Ковш баланды и чифирь –
мир давно полублатной...
Расскажи мне про Сибирь.
Мне не видно за стеной.
...Барабанит дождь в ночи,
окна в каплях – связках бус,
на губах опять горчит табака привычный вкус...
...Барабанит в окна дождь...
Барабанит в окна дождь...
...Барабанит в окна...
...Барабанит...
РЕКА
«…– Слушай беззвучие,– говорила Маргарита
мастеру, и песок шуршал под ее босыми ногами,–
слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали
в жизни, – тишиной. Смотри, вон впереди твой
вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже
вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он
подымается к самой крыше. Вот твой дом, вот
твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе
придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься
и кто тебя не встревожит. Они будут тебе
играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой
свет в комнате, когда горят свечи».
М.Булгаков «Мастер и Маргарита»
1. Государыня-река, скалы да овраги,
ночью леших голоса,
скоморохи днём,
то ли душу рвать строкой над листом бумаги,
то ли бросить – да гори
всё оно огнём...
Ладил мастер, золотил купола для храма,
выметали из избы
перед Пасхой сор,
как на всенощную шли во боярах хамы –
встал на месте куполов
постоялый двор.
2. Где-то там, за лесом дальним,
за хрустальною рекою,
светит холодно-печально город вечного покоя,
как алмаз лежит на блюде золотистого восхода.
Всё, что было, всё, что будет,
переменчивость погоды,
переменчивость традиций и устойчивость безумий,
то, что явь и то, что снится...
всё сосчитано и в сумме –
ничего. На каждый пряник по кнуту. Весы застыли.
А несчастный пыльный странник
всё отсчитывает мили,
и надеется на чудо, ищет светлую обитель,
где его приветит Будда, Магомет или Спаситель,
и, дойдя до стен устало, и, любуясь куполами,
вдруг поймёт – здесь лишь начало,
цель – за дальними горами,
где-то там, за лесом чёрным –
семь смертей, жара и холод,
быть то ангелом, то чёртом,
а в конце найти свой город
и, впитав его глазами, осознать в немом бессилье –
бесконечность под ногами.
Пыль да камни...
Вёрсты...
Мили...
3. Государыня-река, дальний путь в тумане,
отольётся ль в серебро
горькая беда,
быть юродивым –
бродить без гроша в кармане,
а податься в мудрецы –
сдохнуть от стыда.
Тихо в Царствии Отца,
званых слишком мало,
измельчал народ совсем –
выбор небогат,
повелось в Великий Пост –
склоки да скандалы,
одинаковы давно
светлый рай и ад.
4. Где-то там, за лесом поле,
выжигает солнце силы,
на рубахе грязной солью
жизнь у смерти проступила,
отпечатан в роговице,
изменившей цвет на серый,
след души, что взмыла птицей,
за растаявшею верой,
за чертой корявых истин,
в полусне бредовой яви
ветер кармы гонит листья,
и скрипит чуть слышно гравий
по дорожке прямо к дому,
что стоит плющом увитый,
где до странности знакомо
слышен голос Маргариты,
где – что было, то сгорело,
и пойдут столетья сонно –
то заглянет Азазелло, то заедет Абадонна.
К дому ближе – и яснее,
и тревожней радость встречи...
Пустота... И небо рдеет
от заката. Лезет вечер
между скалами и мажет,
как плохой художник кистью,
небо угольною сажей.
Ветер кармы гонит листья...
И мелькнула ночь. Пропала.
Снова дом в конце дороги...
Ближе... ближе и... сначала...
Мне бы яду...
Боги... Боги...
5. Государыня-река, долгая дорога,
путь вдоль сонных берегов –
предопределён,
от сумы рукой подать нищим до острога,
а из княжеских палат –
к Богу на поклон.
Ладил мастер купола, не жалея злата,
колокольный перезвон
славил божий свет,
только смотрит
и молчит –
никого
здесь
нет.
ПЪЯНЫЙ АНГЕЛ
...И было так, что вечер пал,
и утонул в ночной прохладе.
Мы начинали карнавал.
А на заброшенной эстраде
крутили древнее кино
фигуры в серых балахонах,
в домах окрестных на балконы,
тянуть игристое вино
садились зрители без глаз,
в очередной попытке видеть...
Но кончен фильм. Экран погас.
Сюжет о мёртвой Атлантиде
не дал ни сердцу, ни уму,
ни капли веры в зримость света.
У тамады в руке беретта,
он, сам не зная почему,
ведёт внеплановый отстрел
гостей на свадьбе запоздалой...
Жених в углу – белей, чем мел,
невеста только что сбежала
и отдалась слепой тоске
на полдороге до Парижа,
откуда – проще, легче, ближе
подвесить жизнь на волоске.
...и перерезать шнур звонка,
и запереть в мансарде ставни,
и снова бледная рука
выводит мелочи о главном
на свежебеленном холсте,
где всё ещё – намёк эскиза,
попытка броситься с карниза...
...Но ночь не та и мы не те...
...И я, ушедший навсегда,
свой берег видел в мониторах,
как на него неслась вода –
не исключаю то, что скоро
наш город в щепки разнесёт,
его спасать – труда не стоит,
эпикуреец или стоик –
и ты, и я – давно не в счёт...
...Моё ли место в том ряду,
где пьяный ангел ждёт депешу,
с приказом – смертью на беду
идти нам, конным или пешим,
по хрупким вражеским костям,
по пеплу выжженных селений,
несовпаденье откровений
добавит шарма новостям,
в которых – вечер, как обвал
на амбразуру пулемёта –
день слишком долго поливал
свинцом чудес штрафную роту,
куда я сослан был навек
за несогласие с Всевышним,
но, оказавшись в списках лишним,
родился вновь как человек...
...И билось тело на столе
в пустой тоске предназначенья,
и застывало в хрустале
рубином винное терпенье,
и всё фальшивил наглый бас,
а тенор матом крыл к финалу,
и чья-то тень потом сказала,
что нужно срочно и сейчас
любить и нежить наших дам
в потёмках ямы оркестровой,
и по расплющенным ушам
прошлось катком немое слово
о свежеструганной любви,
в которой тесно, но спокойно,
проходят будничные войны
под заклинанье: «Се ля ви»,
под бутафорский звон наград,
прибитых к черепу гвоздями,
вовсю старается де Сад –
как наркотой, накачан снами,
о том – что я и ты, и мы –
живём в бреду
и, умирая,
давно зарыты у сарая
в начале
будущей зимы...
ГЕОМЕТРИЯ ДЕПРЕССИИ
Про всё забыть. Напиться. Молча.
Чтоб даже мыслей – никаких.
Чтобы делить с тоскою волчьей
ночь, что осталась на двоих.
Смотреть в окно. На лунном диске
не раз, не два я видел сам –
стоят кресты и обелиски
ещё пока живущим. Нам.
Издалека невнятно, глухо
бормочут лунные попы:
– Пускай земля вам будет пухом...
...а мы несёмся вдоль тропы,
и лес закончится обрывом,
плевать на кровь разбитых лап,
сегодня мы умрём красиво,
сегодня каждый – стар и слаб.
И ни единой нет причины
жить дальше... знать бы хоть одну...
Искали как-то ночью длинной,
а после – выли на луну.
Да вожака задрали в клочья,
хоть он ни в чём не виноват...
Про всё забыть. Напиться молча.
Давно над городом закат
сгорел и сгинул за домами,
сгорел и сгинул без следа,
идёт молебен в Лунном Храме,
и с алтаря течёт вода,
в ней прихожане по колено
стоят и думают о том,
что всё на свете неизменно,
весь этот свет – большой дурдом.
И в нём открыты настежь двери –
входи, кто скорбен головой...
...Гребцы однажды на галере
вопрос решали половой –
не обошлось без выяснений,
не обошлось без личных драм,
но всё же был всеобщим мненьем
причислен боцман к списку дам.
И под прицельным солнцем юга,
под плеск задумчивой волны,
велел конвой любить друг друга,
поскольку все – душой юны.
И, побывав во многих рейдах,
переселяясь в мир иной,
сам капитан восславил Фрейда,
и над пустынною луной
галера лихо бороздила
простор межзвёздный много зим,
но пропороли дно ей вилы
крестьян, осваивавших Крым.
Пахавших, сеявших прилежно,
чтоб вырастал густой овёс,
а Лунный Дятел что-то нежно
стучал в гнездовьях средь берёз,
по вечерам трубили в горны,
и на войну ходил народ,
крутили в сельском клубе порно,
чтоб увеличивать приплод
электората славной смены,
опоры будущей страны...
Напиться. Молча. Лбом об стену.
Не видеть бешеной луны,
где золотым – снега по пояс,
где золотым... где золотым...
...отрывок: едет бронепоезд,
из паровоза валит дым,
и грохот башенных орудий
разносит ветер-суховей,
и к пулемётам встали люди,
чтоб научить других людей
быть милосерднее, добрее,
и землю чтить, как райский сад...
...А за окном – луна звереет,
и новый выводок волчат
лежит в пещере, засыпая,
ещё не волки – лишь щенки,
а через лес несётся стая,
разбиться насмерть у реки...
Про всё забыть.
Опять напиться
в тисках у бледной тишины...
И смотрят вниз
слепые лица
из неподвижности луны...
КАМЕРТОН
...А ночь звучит, как камертон –
по ней настраивать бы впору
остекленевшие соборы,
которым фоном –
небосклон,
домов дремучий тёмный лес,
слегка прикрытый слоем снега,
и сон о бешенстве набега
неотвратимых марсельез.
И о введеньях крайних мер,
и мелодичности набата,
о том, что явится Марату
полувоскресший Робеспьер.
И вдоль Невы или Днепра –
летит в потоке снежной пыли,
за неимением Бастилий –
приказ о взятии утра.
...А ветер треплет рваный флаг
на чьём-то брошенном балконе,
взывая хрипло, по-вороньи,
к рассвету:
надо сделать шаг,
пройти по улицам пустым,
пусть лёд хрустит под каблуками...
Но золотой небесный пламень
укутан облаком седым –
в нём ночь пока ещё жива,
спешит,
как смертник перед казнью,
и, наслаждаясь нашей связью,
диктует странные слова,
в которых день –
учёный шпиц,
танцует польку за конфету,
и члены реввоенсоветов
по закоулкам психбольниц
шутя разыскивают нас,
ушедших от электрошока,
чтоб наградить повторным сроком –
жить без использованья глаз,
без сумасшествий и ума,
когда изношенное тело,
изрешечённое расстрелом,
бросает под ноги зима
и по весне выходит вон,
оставив прихотям погоды
звучать чуть слышно – через годы,
из ночи в ночь –
как камертон.
ХРУСТАЛЬНЫЙ МОСТ
Ты это сможешь? Я смогу
остановиться на бегу,
и слушать в шёпоте листвы
молчанье скошенной травы,
которой время дарит сны
и свой язык, чтоб говорить
про то, что будут спасены
те, кто прядёт витую нить.
Из золотых и странных слов,
из звука утренних шагов
по камню гулкой мостовой,
где вечность тащится домой
который час, который год,
который век и всё равно,
что всё известно наперёд,
как в перемотанном кино,
как в наркотическом бреду,
где месяц вешался в саду,
на ветке вишни, что с тех пор
вросла, засохшая, в забор...
...где от финала до конца,
и от конца до всех начал –
едва виднеется лица
дождём намеченный овал,
где устлан пухом тополей
песок заброшенных аллей,
где тишина забвенья ждёт,
и замедляет время ход…
И ты закроешь крепко дом,
и ты закроешь в нём глаза,
умрёшь на время, а потом
захочешь это рассказать,
но свой язык у тех, кто спит –
язык пустынь и пирамид,
и не дано понять хоть раз
живущим вечности рассказ...
...о том, как падала земля,
и превращалась в чёрный свет,
как под колёсами пылят
дороги призрачных планет,
и в белоснежных кружевах
бродил по лесу Герцог Страх,
и наклонившись над рекой
себя увидел, и рукой
черпал из пропасти зеркал
до дна серебряную ртуть,
и исчерпавшись, исчезал,
чтоб возродиться где-нибудь...
...когда придёт очередной
покой за каменной стеной,
и затаится сонный мир
в пределах запертых квартир,
без слов расскажет пустота
о том, что ясно только ей,
и блеск хрустального моста
вдруг зазвенит к утру сильней,
и, оценив реальность в грош,
ты как во сне к нему пойдёшь...
...Ты это сможешь?
Если да –
ты не вернёшься
никогда...