ПОД СТУК КОЛЕС
Трое мужчин деловито осваивали вагонное купе, в котором им предстояло провести вечер, ночь и утро следующего дня: снимали галстуки, доставали из дорожных сумок и портфелей тапочки, туалетные принадлежности и тренировочные костюмы. До отправления поезда оставались считанные минуты, которые, еще совсем недавно, приводили пассажиров в радостное и волнующее состояние: вот-вот раздадутся свистки, где-то впереди состава большой, неуклюжий паровоз окутается паром, вздрогнут и придут в движение колеса, ломая суставы кривошипов… Какая-то железнодорожная мистика, почти как перед взлетом самолета. А сейчас — вагоны потянет, а, может, начнет толкать в спину электровоз в чистенькой, аэродинамически выверенной оболочке, современный и эффективный, рациональный какой-то, пресный, прозаический… И никаких машинистов в промасленных форменных фуражках, никаких чумазых кочегаров, подбрасывающих уголь в огнедышащее жерло топки… И никакой романтики, ну, абсолютно никакой! А романтики хотелось, ей все сердца покорны, а тем, в купе, хотелось особенно. Все три пассажира дружно подошли или перешагнули порог опасного сорокалетнего возраста, когда на мужчин нападает странное и опасное томление души, и она требует чего-то необычного, непредсказуемого, каких-то неожиданных встреч, подвигов, безумной вспышки чувств, юношеской отваги и безрассудства, а разум да печень, да изъяны в шевелюре, да семейные проблемы, не говоря уже о прочем, подсказывают, что надежд на такие радужные вспышки, способные озарить их хронически серый горизонт, остается все меньше и меньше. Да, может, это и к лучшему…
— Слушай, Артем Иванович, неужели так и поедем втроем? — обратился один из пассажиров к своему товарищу.
— Не думаю, Володя, — ответил тот. — Все же лето, юго-западное направление, транспорт не справляется. Особенно по пятницам. Ты что — не помнишь, как нам билеты через министерскую броню добывали, да и то с трудом. Вы, наверное, тоже намучились, пока достали, — обратился он к третьему попутчику.
— Нет, я — москвич. Воспользовался кассой предварительных заказов и купил за месяц сразу в два конца. Очень удобно.
— А к нам в командировку едете?
— В командировку.
В это время состав вздрогнул всем своим многочленистым телом и медленно пополз вперед.
— Поехали, — хором сказали пассажиры.
— По-е-ха-ли, по-е-ха-ли… — подтвердили колеса, накатываясь на стыки рельсов.
И вдруг в проеме двери появилась девушка, и тесное, грязноватое купе внезапно преобразилось, стало просторнее, наряднее, светлее, и вообще показалось, что туда ворвался насыщенный озоном воздух вперемешку с ароматом хвойного, пронизанного солнцем леса и зазвучало птичье разноголосие, стрекотание степных кузнечиков, шелест морского прибоя. И даже колеса в изумлении начали выстукивать: «Ах-ах-ах-ах!» И в унисон им застучали сердца трех сорокалетних пассажиров, жаждущих романтики: «Ах, ах, ах…» Вот так, ждешь, ждешь чуда, а оно само является, словно бог из машины, и стоит, раскрасневшееся, на пороге твоего купе, пытаясь восстановить дыхание, будто после быстрого бега, смотрит широко раскрытыми блестящими глазами и потряхивает копной черных волос. Ну, чудо и чудо!
И действительно, девушка была чудо как хороша, вся какая-то новая, свежая, ароматная, вкусная, искрящаяся весельем, радостью, энергией и готовностью поделиться этим со всем светом. Несколько секунд она молча стояла в дверях, широко улыбаясь, и невозможно было не улыбнуться ей в ответ. А потом заговорила, чуть шепелявя, и это придавало ее речи неуловимо теплое, ну, просто домашнее, и в то же время волнующее своеобразие, а еще подкупающую, чуть ли не беззащитную детскость.
— Здравствуйте, спутники! Как я успела, сама удивляюсь. За квартал до вокзала мое такси заглохло. А времени в обрез. Ну, я сумку в руки и бегом! Вскочила в последний вагон, уже поезд двинулся, и через полсостава к вам пробиралась. А идти сквозь вагоны, особенно, общие, да еще с таким багажом — бр-р-р! — вспомнить жутко. Ну, слава Богу, добралась. У меня десятое место, это верхняя полка, слева, да?
— Ну, что вы, — возразил Владимир. — Кто же допустит, чтоб такая девушка на верхотуру карабкалась? Мы — мужчины, или где?
— Мужчины, мужчины, кто бы сомневался… А где — посмотрим, — рассмеялась она, будто бусы с разорванной нитки рассыпала по серебряному блюду. — Ну, спасибо. Давайте, знакомиться. Меня зовут Лана.
— Артем Иванович, можно Артем… Владимир… Леонид… А Лана — это сокращенное Светлана?
— Точно. У нас в первом классе четыре Светланы было. Так, когда учительница скажет: «К доске пойдет Света…», у всех четырех сердце в пятках, пока фамилию услышишь. Вот я и поменяла имя. Родители в ужас пришли. Подружки заикались. Сказать по правде, сначала самой странно было, потом привыкла.
— А зачем в Киев едете?
— В отпуск. У меня там тетя Лиза, мамина сестра, на Русановке живет, это такая местная Венеция, киевляне знают. «Приезжай, — говорит, — Ланка. Будешь отдыхать, как на даче, только с туалетом, горячей водой, лифтом и телефоном. А всю ночь в кустах над каналом соловьи поют». Ну, я с теткиного разрешения подружку прихватила за компанию — и вперед!
— И с телефоном? — поинтересовался москвич Леонид.
— А вы мне позвонить хотите? — снова рассыпала она звонко прыгающие бусы по серебру. — Пожалуйста, буду рада. Запоминайте или записывайте номер: три пятерки, а дальше один, девять, пятьдесят шесть. Мне-то легко запомнить: последние цифры — год моего рождения. Ой, — спохватилась она, — я выдала свой возраст…
— Ну, вам нестрашно, потому что… — начал Артем, однако объяснить, почему, ему не удалось: появилась проводница, которая забрала билеты и деньги за постели, предупредив, что чай будет только через час.
— Ты постой, постой, красавица моя, — пропел Леонид, — пошушукаться надо, посекретничать, договориться.
Как они договаривались, неизвестно, но в купе он вернулся, держа ноздреватый, солнечно желтый лимон и четыре рюмки мутного стекла.
— Не хрусталь, но ничего, сойдет. — Леонид достал из своего портфеля бутылку коньяка «Армения» и разлил его по рюмкам. — Честно говоря, вез его для пользы дела в подарок одному киевскому набобу. Но по такому случаю, черт с ними обоими: и делом, и набобом…
— Извините: я коньяк не пью, — сказала девушка, — пригублю разве что для компании. А вот и мой вклад в общий стол: пирожки: эти с мясом, эти с повидлом, а эти с маком. Сама пекла! Ну что, вкусно?
— Еще как! — хором ответили ее спутники, и колеса отозвалось с завистью: «Еще как — еще как — еще как…»
— А где ваша подруга? Может, ее к нам пригласить? — проглотив пятый по счету пирожок, спросил Владимир.
— И, правда, где она? — подхватили его спутники.
— А вам меня мало? — изумилась и, кажется, даже обиделась девушка. — Ну, мужчины, ну, агрессоры, всех вам сразу подавай! Вы бы лучше поинтересовались: «Почему я к ней не иду?» А потому, что здесь компания хорошая. Так, может, и у нее не хуже. Уж кому что досталось. Каждому свое.
Наступило неловкое молчание, и чтобы нарушить его, Артем сказал:
— Ну, что вы, Ланочка. Он не в том смысле, иногда бывает, что хочется веселым настроением со всеми поделиться, вот и вспомнили о вашей подруге: вдруг ей там скучно. — И отвлекая внимание от возникшей неловкости, спросил: — А чем вы занимаетесь? Работаете, учитесь?
— И то, и другое. Я работаю в больнице процедурной сестрой: банки, уколы, горчичники… Пиявки ставлю, — добавила она страшным голосом. — Видели когда-нибудь этих кровососов? А учусь в заочном…
— В медицинском, конечно?
— Ни за что! Не хочу всю жизнь с больными возиться, капризы их выносить, жалобы слушать. Здесь призвание нужно, особые качества: милосердие, сострадание, то-се, а у меня их нет, что делать, если Бог не дал... Каждому свое, — повторила она. — А я учусь в инязе: английский язык, а потом возьму дополнительно французский или испанский, еще не решила.
— Почему не немецкий?
— Не люблю я его. Грубый он какой-то, солдафонский.
— Можно подумать, херувимы по-английски поют.
— Как херувимы, я не знаю, а стихи на нем звучат великолепно. Вот послушайте.
Then hate me thou wilt, if ever, now.
Now while the world is bent my deeds to cross,
Join with the spite of Fortune, make me bow,
And do not drop in for an after-loss.
Это Шекспир, сонет номер 90, наверное, самый знаменитый. А вот Оскар Уайльд:
He did not wear his scarlet coat,
For blood and wine are red?
And blood and wine were on his hands,
When they found him the dead,
The poor dead woman whom he loved,
And murdered in her bad.
При чтении стихов голос ее становился ниже, глубже, значительнее, в нем слышались виолончельные тона, а доверительная шепелявинка исчезла, и было непонятно, сознательно ли девушка делает это, или чужеземная речь властно диктует средства для своего выражения.
— Красиво? А вы насчет херувимов сомневались. А вот еще.
My uncle, matchless moral model,
When deathly ill, learned how to make
His friends respect him, bow and coddle —
Of all his ploys, that takes the cake.
To others, this might teach a lesson;
But Lord above, I’d feel such stress in
Having to sit there night and day,
Daring not once to step away.
Неужели не узнали? Да это же «Евгений Онегин» в переводе. Ой, ребята, горе мне с вами, совсем вы заработались, прекрасное забывать начали!
«Ребята» смутились и опечалились: действительно, что они в жизни видят, работа, семья, домашние хлопоты, ну, телевизор, газета, ну, с друзьями иногда посидишь, выпьешь, пульку распишешь, на футбол пойдешь, чтобы из дому вырваться и адреналин стравить — и все… Уже «Евгения Онегина» на английском не распознали, а, глядишь, еще через пару-тройку лет и на русском будет то же самое.
Чтобы уйти от мрачных мыслей, налили по второй.
— Давайте на брудершафт, — предложил Владимир.
— Только не целоваться! — всполошилась Лана.
— Что вы, что вы, Лануся, нет, конечно. Это так, для закрепления дружбы.
— Лануся… дружбы… — прошептала девушка. Неожиданно губы ее задрожали, а глаза налились слезами.
— Что, что с вами? — заволновались мужчины. — Вам нехорошо? Может, спросить у проводницы валерьянки?
— Нет, нет! — тряхнула она смоляными кудрями. — Так, вспомнилось… А, глупости! Уже прошло. Наливайте.
Когда выпили, сразу же потеплело на сердце и стало веселее, а беседа покатилась легко и, как говорится, на вольную тему. Ее центральным и самым активным участником по-прежнему оставалась Лана. У нее был счастливый и редкий дар: хотя она говорила со всеми сразу, каждому из ее собеседников казалось, что она обращается именно к нему и улыбается ему больше, чем другим. И поэтому любой из них чувствовал свое превосходство и поглядывал на своих попутчиков чуть свысока и снисходительно. И ее обращение «ребята», и непринужденный переход «на ты» позволяли каждому чувствовать себя молодым, стройным и неотразимо голубоглазым. И забывалось все грустное и неприятное: рано поседевшие виски, морщинки возле глаз, ноющие зубы и артериальное давление, скачущее при перемене погоды, перепалках с женой или выволочке от начальства… И каждый верил и убеждался: есть в нем что-то такое, то особое мужское начало, которое так ценят женщины, если они, конечно, рубят фишку в мужиках — как, например, эта Лана…
Беседа затянулась заполночь, пока, наконец, девушка сказала:
— Все, ребята! Извините, но у меня уже глаза слипаются. Покурите в тамбуре минут пятнадцать. Я переоденусь и спать лягу. Можете входить без стука: все равно не услышу.
И действительно, когда мужчины вернулись, девушка уже спала, уткнувшись носом в пластмассовую облицовку купе.
А назавтра она, уже успев помыться, причесаться и воспользоваться макияжем, но все еще в домашнем халате, разбудила своих спутников:
— Пора, ребята! Киев близко. Ишь, разоспались! Скоро туалеты закроют, проводница уже предупреждала. И билеты принесла, вот они на столике лежат.
А когда до места прибытия оставались считанные минуты, Лана попросила:
— Постойте немного в коридоре, ребята. Я переоденусь.
Минут через пять она выскочила из купе, волоча свою тяжелую дорожную сумку.
— Все, ребята, я побежала. Мне бы подругу не потерять, она Киева не знает… До свидания, спутники. Спасибо за компанию. Я прекрасно провела время. Даст Бог, еще встретимся. А пока, хотите — звоните, телефон я оставила. Ну, good buy, boys!
И Лана исчезла.
— Да-а-а, — печально протянул Артем. — Вся наша жизнь — встречи и расставания, и расставаний больше, чем встреч.
— Что-то вас, Артем Иванович, на поэзию потянуло? — ехидно спросил Владимир. — Неужели Ланочка так повлияла? Вот жена заметит, не оберетесь. Смотрите, она билет оставила. Хотя зачем он ей? Это нам для отчета нужно. — Он положил свой билет в бумажник и вдруг удивленно спросил: — Позвольте, а где мои деньги?
— Где в командировках мужики деньги оставляют — известное дело, — сказал Артем в отместку за предыдущую реплику. — А в деталях тебе виднее.
— Ты погоди шутить! Я помню, у меня в бумажнике рублей пятьдесят лежало. И когда я за постель платил, я их видел. А теперь там пятерка, и все… Да вы свои карманы проверьте!
— Ой, и у меня три рубля осталось! — ахнул Артем.
— И у меня тоже самое, — отозвался москвич. — Вы-то домой едете, а как я в командировке жить буду? Трешка, правда вот… Не заметила, а может, на такси оставила, добрая душа… Или за общение заплатила… Как мужики, знаете, кому…
— Значит, точно это она, Лана! Нужно догнать ее! Я бегу в передние вагоны, а вы — в задние! Убью ее, заразу!
— А, ерунда! Во-первых, где ее искать, вагонов вон сколько. Пока все обежим, поезд остановится, ищи-свищи ее на перроне — вот он, кстати, уже почти приехали. И даже, если найдем… Деньги — не драгоценности. Что у нас номера записаны? Скажет, что это ее, кровные, тяжким трудом, клизмами да пиявками, заработанные и к отпуску накопленные. А может, она их давно подруге передала или мужику какому-нибудь, своему подельщику. Наверное, их тут целая кодла, будет, кому за несчастную девушку заступиться, так что по морде можно вполне схлопотать, а то и нож в брюхо. И жаловаться не на кого: паспорт у нее, гадюки, конечно, в порядке, и прописка, и штамп с места работы, а что там не Светлана и не 1956-й год, это точно. И в милиции на нее ничего нет. Привет, ребята: плакали наши денежки. Ты, Леонид, не бойся. Мы тебе на первых порах поможем, пока из дому не пришлют. Но, подумайте, какая классная дрянь, авантюристка! Прослезилась от избытка чувств, Шекспира нам читала, Пушкина!
— А ты хотел, чтобы она Шейнина или Агату Кристи читала? Или «Мурку» спела? Но мы-то, мы-то хороши! Уши развесили, губы распустили, расслабились… Взрослые люди, ответственные, можно сказать, работники… Будто смазливой девки никогда не видели… Ах, дураки, дураки!
— Ду-ра-ки, ду-ра-ки, — в последний раз подтвердили колеса, поезд дернулся и остановился.
Ян Торчинский
ПОД СТУК КОЛЕС
Трое мужчин деловито осваивали вагонное купе, в котором им предстояло провести вечер, ночь и утро следующего дня: снимали галстуки, доставали из дорожных сумок и портфелей тапочки, туалетные принадлежности и тренировочные костюмы. До отправления поезда оставались считанные минуты, которые, еще совсем недавно, приводили пассажиров в радостное и волнующее состояние: вот-вот раздадутся свистки, где-то впереди состава большой, неуклюжий паровоз окутается паром, вздрогнут и придут в движение колеса, ломая суставы кривошипов… Какая-то железнодорожная мистика, почти как перед взлетом самолета. А сейчас — вагоны потянет, а, может, начнет толкать в спину электровоз в чистенькой, аэродинамически выверенной оболочке, современный и эффективный, рациональный какой-то, пресный, прозаический… И никаких машинистов в промасленных форменных фуражках, никаких чумазых кочегаров, подбрасывающих уголь в огнедышащее жерло топки… И никакой романтики, ну, абсолютно никакой! А романтики хотелось, ей все сердца покорны, а тем, в купе, хотелось особенно. Все три пассажира дружно подошли или перешагнули порог опасного сорокалетнего возраста, когда на мужчин нападает странное и опасное томление души, и она требует чего-то необычного, непредсказуемого, каких-то неожиданных встреч, подвигов, безумной вспышки чувств, юношеской отваги и безрассудства, а разум да печень, да изъяны в шевелюре, да семейные проблемы, не говоря уже о прочем, подсказывают, что надежд на такие радужные вспышки, способные озарить их хронически серый горизонт, остается все меньше и меньше. Да, может, это и к лучшему…
— Слушай, Артем Иванович, неужели так и поедем втроем? — обратился один из пассажиров к своему товарищу.
— Не думаю, Володя, — ответил тот. — Все же лето, юго-западное направление, транспорт не справляется. Особенно по пятницам. Ты что — не помнишь, как нам билеты через министерскую броню добывали, да и то с трудом. Вы, наверное, тоже намучились, пока достали, — обратился он к третьему попутчику.
— Нет, я — москвич. Воспользовался кассой предварительных заказов и купил за месяц сразу в два конца. Очень удобно.
— А к нам в командировку едете?
— В командировку.
В это время состав вздрогнул всем своим многочленистым телом и медленно пополз вперед.
— Поехали, — хором сказали пассажиры.
— По-е-ха-ли, по-е-ха-ли… — подтвердили колеса, накатываясь на стыки рельсов.
И вдруг в проеме двери появилась девушка, и тесное, грязноватое купе внезапно преобразилось, стало просторнее, наряднее, светлее, и вообще показалось, что туда ворвался насыщенный озоном воздух вперемешку с ароматом хвойного, пронизанного солнцем леса и зазвучало птичье разноголосие, стрекотание степных кузнечиков, шелест морского прибоя. И даже колеса в изумлении начали выстукивать: «Ах-ах-ах-ах!» И в унисон им застучали сердца трех сорокалетних пассажиров, жаждущих романтики: «Ах, ах, ах…» Вот так, ждешь, ждешь чуда, а оно само является, словно бог из машины, и стоит, раскрасневшееся, на пороге твоего купе, пытаясь восстановить дыхание, будто после быстрого бега, смотрит широко раскрытыми блестящими глазами и потряхивает копной черных волос. Ну, чудо и чудо!
И действительно, девушка была чудо как хороша, вся какая-то новая, свежая, ароматная, вкусная, искрящаяся весельем, радостью, энергией и готовностью поделиться этим со всем светом. Несколько секунд она молча стояла в дверях, широко улыбаясь, и невозможно было не улыбнуться ей в ответ. А потом заговорила, чуть шепелявя, и это придавало ее речи неуловимо теплое, ну, просто домашнее, и в то же время волнующее своеобразие, а еще подкупающую, чуть ли не беззащитную детскость.
— Здравствуйте, спутники! Как я успела, сама удивляюсь. За квартал до вокзала мое такси заглохло. А времени в обрез. Ну, я сумку в руки и бегом! Вскочила в последний вагон, уже поезд двинулся, и через полсостава к вам пробиралась. А идти сквозь вагоны, особенно, общие, да еще с таким багажом — бр-р-р! — вспомнить жутко. Ну, слава Богу, добралась. У меня десятое место, это верхняя полка, слева, да?
— Ну, что вы, — возразил Владимир. — Кто же допустит, чтоб такая девушка на верхотуру карабкалась? Мы — мужчины, или где?
— Мужчины, мужчины, кто бы сомневался… А где — посмотрим, — рассмеялась она, будто бусы с разорванной нитки рассыпала по серебряному блюду. — Ну, спасибо. Давайте, знакомиться. Меня зовут Лана.
— Артем Иванович, можно Артем… Владимир… Леонид… А Лана — это сокращенное Светлана?
— Точно. У нас в первом классе четыре Светланы было. Так, когда учительница скажет: «К доске пойдет Света…», у всех четырех сердце в пятках, пока фамилию услышишь. Вот я и поменяла имя. Родители в ужас пришли. Подружки заикались. Сказать по правде, сначала самой странно было, потом привыкла.
— А зачем в Киев едете?
— В отпуск. У меня там тетя Лиза, мамина сестра, на Русановке живет, это такая местная Венеция, киевляне знают. «Приезжай, — говорит, — Ланка. Будешь отдыхать, как на даче, только с туалетом, горячей водой, лифтом и телефоном. А всю ночь в кустах над каналом соловьи поют». Ну, я с теткиного разрешения подружку прихватила за компанию — и вперед!
— И с телефоном? — поинтересовался москвич Леонид.
— А вы мне позвонить хотите? — снова рассыпала она звонко прыгающие бусы по серебру. — Пожалуйста, буду рада. Запоминайте или записывайте номер: три пятерки, а дальше один, девять, пятьдесят шесть. Мне-то легко запомнить: последние цифры — год моего рождения. Ой, — спохватилась она, — я выдала свой возраст…
— Ну, вам нестрашно, потому что… — начал Артем, однако объяснить, почему, ему не удалось: появилась проводница, которая забрала билеты и деньги за постели, предупредив, что чай будет только через час.
— Ты постой, постой, красавица моя, — пропел Леонид, — пошушукаться надо, посекретничать, договориться.
Как они договаривались, неизвестно, но в купе он вернулся, держа ноздреватый, солнечно желтый лимон и четыре рюмки мутного стекла.
— Не хрусталь, но ничего, сойдет. — Леонид достал из своего портфеля бутылку коньяка «Армения» и разлил его по рюмкам. — Честно говоря, вез его для пользы дела в подарок одному киевскому набобу. Но по такому случаю, черт с ними обоими: и делом, и набобом…
— Извините: я коньяк не пью, — сказала девушка, — пригублю разве что для компании. А вот и мой вклад в общий стол: пирожки: эти с мясом, эти с повидлом, а эти с маком. Сама пекла! Ну что, вкусно?
— Еще как! — хором ответили ее спутники, и колеса отозвалось с завистью: «Еще как — еще как — еще как…»
— А где ваша подруга? Может, ее к нам пригласить? — проглотив пятый по счету пирожок, спросил Владимир.
— И, правда, где она? — подхватили его спутники.
— А вам меня мало? — изумилась и, кажется, даже обиделась девушка. — Ну, мужчины, ну, агрессоры, всех вам сразу подавай! Вы бы лучше поинтересовались: «Почему я к ней не иду?» А потому, что здесь компания хорошая. Так, может, и у нее не хуже. Уж кому что досталось. Каждому свое.
Наступило неловкое молчание, и чтобы нарушить его, Артем сказал:
— Ну, что вы, Ланочка. Он не в том смысле, иногда бывает, что хочется веселым настроением со всеми поделиться, вот и вспомнили о вашей подруге: вдруг ей там скучно. — И отвлекая внимание от возникшей неловкости, спросил: — А чем вы занимаетесь? Работаете, учитесь?
— И то, и другое. Я работаю в больнице процедурной сестрой: банки, уколы, горчичники… Пиявки ставлю, — добавила она страшным голосом. — Видели когда-нибудь этих кровососов? А учусь в заочном…
— В медицинском, конечно?
— Ни за что! Не хочу всю жизнь с больными возиться, капризы их выносить, жалобы слушать. Здесь призвание нужно, особые качества: милосердие, сострадание, то-се, а у меня их нет, что делать, если Бог не дал... Каждому свое, — повторила она. — А я учусь в инязе: английский язык, а потом возьму дополнительно французский или испанский, еще не решила.
— Почему не немецкий?
— Не люблю я его. Грубый он какой-то, солдафонский.
— Можно подумать, херувимы по-английски поют.
— Как херувимы, я не знаю, а стихи на нем звучат великолепно. Вот послушайте.
Then hate me thou wilt, if ever, now.
Now while the world is bent my deeds to cross,
Join with the spite of Fortune, make me bow,
And do not drop in for an after-loss.
Это Шекспир, сонет номер 90, наверное, самый знаменитый. А вот Оскар Уайльд:
He did not wear his scarlet coat,
For blood and wine are red?
And blood and wine were on his hands,
When they found him the dead,
The poor dead woman whom he loved,
And murdered in her bad.
При чтении стихов голос ее становился ниже, глубже, значительнее, в нем слышались виолончельные тона, а доверительная шепелявинка исчезла, и было непонятно, сознательно ли девушка делает это, или чужеземная речь властно диктует средства для своего выражения.
— Красиво? А вы насчет херувимов сомневались. А вот еще.
My uncle, matchless moral model,
When deathly ill, learned how to make
His friends respect him, bow and coddle —
Of all his ploys, that takes the cake.
To others, this might teach a lesson;
But Lord above, I’d feel such stress in
Having to sit there night and day,
Daring not once to step away.
Неужели не узнали? Да это же «Евгений Онегин» в переводе. Ой, ребята, горе мне с вами, совсем вы заработались, прекрасное забывать начали!
«Ребята» смутились и опечалились: действительно, что они в жизни видят, работа, семья, домашние хлопоты, ну, телевизор, газета, ну, с друзьями иногда посидишь, выпьешь, пульку распишешь, на футбол пойдешь, чтобы из дому вырваться и адреналин стравить — и все… Уже «Евгения Онегина» на английском не распознали, а, глядишь, еще через пару-тройку лет и на русском будет то же самое.
Чтобы уйти от мрачных мыслей, налили по второй.
— Давайте на брудершафт, — предложил Владимир.
— Только не целоваться! — всполошилась Лана.
— Что вы, что вы, Лануся, нет, конечно. Это так, для закрепления дружбы.
— Лануся… дружбы… — прошептала девушка. Неожиданно губы ее задрожали, а глаза налились слезами.
— Что, что с вами? — заволновались мужчины. — Вам нехорошо? Может, спросить у проводницы валерьянки?
— Нет, нет! — тряхнула она смоляными кудрями. — Так, вспомнилось… А, глупости! Уже прошло. Наливайте.
Когда выпили, сразу же потеплело на сердце и стало веселее, а беседа покатилась легко и, как говорится, на вольную тему. Ее центральным и самым активным участником по-прежнему оставалась Лана. У нее был счастливый и редкий дар: хотя она говорила со всеми сразу, каждому из ее собеседников казалось, что она обращается именно к нему и улыбается ему больше, чем другим. И поэтому любой из них чувствовал свое превосходство и поглядывал на своих попутчиков чуть свысока и снисходительно. И ее обращение «ребята», и непринужденный переход «на ты» позволяли каждому чувствовать себя молодым, стройным и неотразимо голубоглазым. И забывалось все грустное и неприятное: рано поседевшие виски, морщинки возле глаз, ноющие зубы и артериальное давление, скачущее при перемене погоды, перепалках с женой или выволочке от начальства… И каждый верил и убеждался: есть в нем что-то такое, то особое мужское начало, которое так ценят женщины, если они, конечно, рубят фишку в мужиках — как, например, эта Лана…
Беседа затянулась заполночь, пока, наконец, девушка сказала:
— Все, ребята! Извините, но у меня уже глаза слипаются. Покурите в тамбуре минут пятнадцать. Я переоденусь и спать лягу. Можете входить без стука: все равно не услышу.
И действительно, когда мужчины вернулись, девушка уже спала, уткнувшись носом в пластмассовую облицовку купе.
А назавтра она, уже успев помыться, причесаться и воспользоваться макияжем, но все еще в домашнем халате, разбудила своих спутников:
— Пора, ребята! Киев близко. Ишь, разоспались! Скоро туалеты закроют, проводница уже предупреждала. И билеты принесла, вот они на столике лежат.
А когда до места прибытия оставались считанные минуты, Лана попросила:
— Постойте немного в коридоре, ребята. Я переоденусь.
Минут через пять она выскочила из купе, волоча свою тяжелую дорожную сумку.
— Все, ребята, я побежала. Мне бы подругу не потерять, она Киева не знает… До свидания, спутники. Спасибо за компанию. Я прекрасно провела время. Даст Бог, еще встретимся. А пока, хотите — звоните, телефон я оставила. Ну, good buy, boys!
И Лана исчезла.
— Да-а-а, — печально протянул Артем. — Вся наша жизнь — встречи и расставания, и расставаний больше, чем встреч.
— Что-то вас, Артем Иванович, на поэзию потянуло? — ехидно спросил Владимир. — Неужели Ланочка так повлияла? Вот жена заметит, не оберетесь. Смотрите, она билет оставила. Хотя зачем он ей? Это нам для отчета нужно. — Он положил свой билет в бумажник и вдруг удивленно спросил: — Позвольте, а где мои деньги?
— Где в командировках мужики деньги оставляют — известное дело, — сказал Артем в отместку за предыдущую реплику. — А в деталях тебе виднее.
— Ты погоди шутить! Я помню, у меня в бумажнике рублей пятьдесят лежало. И когда я за постель платил, я их видел. А теперь там пятерка, и все… Да вы свои карманы проверьте!
— Ой, и у меня три рубля осталось! — ахнул Артем.
— И у меня тоже самое, — отозвался москвич. — Вы-то домой едете, а как я в командировке жить буду? Трешка, правда вот… Не заметила, а может, на такси оставила, добрая душа… Или за общение заплатила… Как мужики, знаете, кому…
— Значит, точно это она, Лана! Нужно догнать ее! Я бегу в передние вагоны, а вы — в задние! Убью ее, заразу!
— А, ерунда! Во-первых, где ее искать, вагонов вон сколько. Пока все обежим, поезд остановится, ищи-свищи ее на перроне — вот он, кстати, уже почти приехали. И даже, если найдем… Деньги — не драгоценности. Что у нас номера записаны? Скажет, что это ее, кровные, тяжким трудом, клизмами да пиявками, заработанные и к отпуску накопленные. А может, она их давно подруге передала или мужику какому-нибудь, своему подельщику. Наверное, их тут целая кодла, будет, кому за несчастную девушку заступиться, так что по морде можно вполне схлопотать, а то и нож в брюхо. И жаловаться не на кого: паспорт у нее, гадюки, конечно, в порядке, и прописка, и штамп с места работы, а что там не Светлана и не 1956-й год, это точно. И в милиции на нее ничего нет. Привет, ребята: плакали наши денежки. Ты, Леонид, не бойся. Мы тебе на первых порах поможем, пока из дому не пришлют. Но, подумайте, какая классная дрянь, авантюристка! Прослезилась от избытка чувств, Шекспира нам читала, Пушкина!
— А ты хотел, чтобы она Шейнина или Агату Кристи читала? Или «Мурку» спела? Но мы-то, мы-то хороши! Уши развесили, губы распустили, расслабились… Взрослые люди, ответственные, можно сказать, работники… Будто смазливой девки никогда не видели… Ах, дураки, дураки!
— Ду-ра-ки, ду-ра-ки, — в последний раз подтвердили колеса, поезд дернулся и остановился.