ВЕЛ�КАЯ РОСС�ЙСКАЯ КУЛЬТУРНАЯ РЕВОЛЮЦ�Я

Леон Арон (Leon Aron), директор российских исследований �нститута Американского Предпринимательства (American Enterprise Institute). Только что опубликована его новая книга «Российская Революция» (Russia's Revolution).

— В книге вы доказываете, что события конца 1980-х — начала 1990-х годов в СССР были последней великой революцией 20-го века. В политике и экономике результаты этой революции более-менее понятны. Но как революция повлияла на российскую культуру?
— В книге этому вопросу посвящены две главы. Одна — о творчестве Бориса Акунина, точнее о моральной и ценностной ориентации его главного героя — Эраста Фандорина. Второе эссе — о трех писателях: Михаиле Бутове, Эргали Гере и Владимире Маканине, которые мне показались наиболее интересными. Они были выбраны еще и потому, что в то время — мы говорим о середине 1990-х годов — они либо получали премию «Букера», либо входили в букеровский «шорт-лист».
�зменения ценностных ориентаций в обществе — задача социологов. Естественно, если мы смотрим на литературу, то говорить о каких-то цифровых результатах, видимо, нельзя. � с этой оговоркой, в том смысле, в каком я мог это увидеть, произошло множество изменений.
Начнем с самого главного: давайте попытаемся снять слой за слоем листья с кочана капусты, чтобы дойти до кочерыжки. «Кочерыжкой» в России всегда были отношения человека и государства — подданного и государства, гражданина и государства. Кто отвечает за что? Кто отвечает за судьбы людей? Кто отвечает за экономику? Кто отвечает за благосостояние? Кто из этих двух, так сказать субъектов, «главней»? Вокруг этих вопросов в последние двести лет, в итоге, и происходили все российские революции и все кризисы. Последняя революция не стала исключением.
�сследуя этот вопрос «литературными» методами, приходишь к выводу, что, как бы люди ни относились к политике, к конкретике приватизации, в 1990-е годы россияне считали, что они стали хозяевами своей судьбы, хозяевами своей экономики, а государство, в лучшем случае, необходимый, нудный и неэффективный довесок. Это все пришло от гласности, которая несколько лет совершенно беспощадно критиковала, используя фразу Горького, «свинцовые мерзости» государства, которые не расчищались 70 лет. Я повторю, что говорю не об опросах общественного мнения, хотя опросы это тоже показывали...
Как быть с еще одной коренной проблемой — свободой нравственного выбора? Общество будет решать, что хорошо и что плохо, или человек будет делать свой персональный выбор и на основе этого выбора будет консолидироваться с другими людьми, у которых схожие позиции? � Фандорин, и три выбранных мной писателя показывают, что, так или иначе, люди начинают делать свой собственный выбор. Это ужасно мучительно, потому что ранее выбор всегда делался за них. Люди совершают ошибки и, естественно, начинают от этих ошибок страдать.
Но что интересно — совершенно понятно, что в какой-то степени популярность Владимира Путина, «путинская реставрация», которая имела очень мощные народные корни, была отчасти реакцией на эту свободу. Философ Эрих Фромм некогда назвал подобный процесс «бегством от свободы». Ужасно мучительно отвечать за себя как за автономного, морального и нравственного субъекта, не смотреть ни на кого, самостоятельно принимать решения и потом за них отвечать. Нравственной подоплекой многих реставраций, которые следовали за революциями, является усталость от своего собственного выбора.

— Октябрьская революция привела к тому, что возникла советская литература, которая дала огромное количество ярчайших имен — можно назвать хотя бы Шолохова — и произвела достаточно много книг, которые вошли в «золотой фонд» мировой литературы. Можно ли считать, что революция 1980—1990-х годов даст такой же эффект?
— Хитрый вопрос... Я сейчас пишу новую книжку о моральном импульсе, который стоял за этой последней революцией. Безусловно, один из самых сильных моментов, который был одной из первопричин этой революции — желание нравственного возрождения, желание возродить человеческое достоинство.
Да, был Шолохов. Но был и Замятин, был Платонов, не говоря уже об эмигрировавших Алданове, Набокове и многих других. Платонов был пророком, который в 1920-м году предсказал не только 1937-й год, но и эпоху 1950—1960-х. Назвать Платонова и Замятина «советской литературой» трудно. Они не были социалистическими реалистами. Лишь в какой-то степени они были продолжателями замечательной традиции русского реализма.
Эссе о Бутове, Гере и Маканине я заканчиваю фразой, что пока будет жить великая русская литература — будет жить и Россия. Постсоветским писателям отчасти не повезло. Они действовали в неблагоприятных условиях — им было трудно создавать то, что мы называем «великой литературой». С середины 20-го века идут разговоры, что жанр романа умер, что надо писать многослойно, «многоголосо». Модернизм и постмодернизм препятствовали писателям «примерить» на себя шапку Льва Толстого. Что, надо сказать, сделал Василий Гроссман наверное величайшей книгой советского времени «Жизнь и судьба». Этот роман — еще одно из открытий эпохи гласности, потому что «Жизнь и судьбу» не печатали, он был арестован в 1961 году и был издан лишь в конце 1980-х.
В дополнение к Бутову, Геру и Маканину есть и другие замечательные писатели — Сорокин (что бы о нем ни говорили), Пелевин, Липскеров... Подлинный размер их калибра будет понятен только через десятки лет, и станет очевидно, можно ли их ставить в один ряд с великими писателями. С одной оговоркой: критерии величия литературы, конечно, сейчас совершенно не те, какими они были в 19 веке.

— В 20-м веке Россия пережила три революции и серию государственных переворотов. 20 век некоторые философы называют «проклятым столетием» России, указывая на колоссальные потери населения, ужасные войны, невероятные страдания народа... Каким может для России оказаться 21-й век?
— Мы можем только говорить о вероятности разных вариантов. Самый благостный и всем подходящий вариант — возможность «устаканивания», нахождения баланса между политическо-экономическо-нравственной модернизацией, которую принесла горбачевско-ельцинская революция, и тем, что обычно называют «национальными традициями».
То, что мы подразумеваем под национальными традициями, продемонстрировала «путинская реставрация» — это достаточно значительное присутствие государства в экономике на уровне так называемых «командных высот». В отличие от собратьев по социалистическому блоку, россияне оказались намного больше подвержены усталости от хаоса, от ответственности, от личного участия в политике и в экономике страны. Они показали, что, по крайней мере, как передышку воспринимают частичное снятие с них ответственности за судьбу страны и, частично, за их собственную судьбу. Когда-то подобное называли «иждивенчеством», Михаил Ходорковский из тюрьмы назвал это «левым поворотом». То есть, в россиянах присутствует, если не социалистическая традиция, то традиция большего огосударствления политики и экономики. �з синтеза революционного отрицания 1990-х годов и подобного отношения к государству в наиболее оптимистичном варианте вырастет настоящая демократия с рядом национальных российских особенностей.
В худшем варианте, в России будет наблюдаться продолжающийся крен к еще большей и большей централизации, который перерастает в авторитаризм, государственный капитализм и приведет к тяжелым последствиям.
�, наверное, существует некий промежуточный вариант. Если брать за образец французский вариант, то за революцией следует реставрация, а затем некая «оранжевая революция» в украинском воплощении — то есть, происходит возвращение к идеалам революции на каком-то другом уровне, с каким-то другим историческим опытом. Сохраняя элементы революции — например, честные выборы, новые лидеры могут попытаться опять позвать народ на референдум, могут вновь задать вопрос «Народ, чего ты хочешь?»...

— Что хочет народ — не всегда понятно, иногда даже самому народу. Если оценивать то, какие книги пишут в России, какие песни поют, какие статьи печатают, какие передачи смотрят и слушают, можно ли сделать вывод: какая идеология ближе для российского народа, о чем он мечтает?
— В этом смысле Россия стала совершенно нормальным государством. Ранее российская «ненормальность» была и российской бедой и, одновременно, плюсом. Что, в общем-то, и привлекало иностранцев к изучению российской и советской культуры, литературы, политики. Дело в том, что была некая официальная идеология и были люди, которые ей противостояли. Такое же разделение шло и в культуре. Например, если Вы полудиссидент
— Вы читаете журнал «Новый Мир» и пытаетесь попасть в Театр на Таганке и т.д. Если вы конформист — вы читаете журнал «Октябрь» и смотрите киноэпопею «Освобождение»...
Но сейчас это ушло в прошлое. В этом смысле Россия сейчас стала похожа на нормальное государство. В ней возникла культура «маленьких деревенек» — то, что постмодернизм называет «раздроблением культуры». Существует какая-то молодежная культура, а в ней какие-то подсекции. Существует элитарная культура, в ней тоже какие-то подсекции. � нет ярко выраженной национальной культуры, когда можно с полным основанием заявить, что этот роман, спектакль, песня или фильм в полной мере олицетворяет национальную культуру.
Обратите внимание на невероятный успех фандоринской эпопеи. Ведь в ней ничего особенного нет. За исключением того, что романы фандоринского цикла написаны чистейшим русским языком 19-го века, особенно его первые, лучшие части. Секса нет. Насилие, правда, есть — много убивают и дерутся, но без кишок, намотанных на кулак. Но, тем не менее, резонанс — колоссальный.
Фильм Лунгина «Остров» чрезвычайно многослоен — там и о раскаянии и о личной вине... Фильм очень трудный, не развлекательный, но какой он вызвал резонанс! «Остров» чем-то напоминает фильм «Покаяние», с которого, по большому счету, началась гласность в советской культуре.
Поэтому говорить о том, чего хочет народ в наш постмодернистский век, в который вошла Россия, абсолютно бессмысленно. Народ разный, и разные представители одного народа хотят разных вещей. � это замечательно!
�нтересно, что все искусство в целом, но особенно литература — которая всегда в России была политизирована — постепенно становится неполитизированной. Отчасти об этом можно жалеть. Но с другой стороны, люди не стоят ночами в очередях, чтобы купить какую-то книжку. Запрещенных стихов наизусть не заучивают, потому что это уже не ахматовский «Реквием», который необходимо было выучить, чтобы просто остаться человеком в советском обществе...
Таким образом, все распределилось по нишам. Действительно, есть моменты, когда какие-то аспекты культуры внезапно становятся общенациональными. Но это недолговечно — «общенациональность» продолжается несколько месяцев, иногда лет, а потом, все опять рассыпается.

— Обычно революции приводят к тому, что у страны появляются новые лидеры, испытывающие новые чувства и мысли относительно будущего своей страны. Можно ли сопоставить советских лидеров последнего поколения и российских лидеров?
— В условиях любой революции новые лидеры, которые разрушали «до основанья, а затем...» — в большинстве своем были представителями старого политического класса. Причем абсолютно всегда и без исключений они были выходцами из высших слоев этого класса, конечно же, воспринявшими соответствующие традиции и политическую ментальность. Такими были и Кромвель, и Робеспьер... Посмотрите на большевиков: с одной стороны, они демонстрировали полное отрицание прошлого, а с другой (оценивая их действия, методы общения с народом, анализируя политическую систему, которую они строили не в идеале, а на деле) большевики продолжали многие не совсем приятные и прогрессивные традиции российского государства, причем многократно их ухудшив.
Последняя российская революция не стала исключением. Горбачев и Ельцин были выходцами из правящего класса — еретиками, отвергнувшими его и заслужившими ненависть прежних правителей. Вспомните коммунистов в Государственной Думе России, которые не встали, когда призвали к минуте молчания по поводу смерти Ельцина.
Отрицание старой системы в принципе — это Ельцин. Хотя и у Горбачева было отрицание одного из элементов старой системы — насилия. Надо сказать, во многом, благодаря Горбачеву, эта революция и произошла. Ельцин отрицал ряд ключевых моментов старой системы — например, полный государственный контроль над экономикой, цензуру, внешнюю политику, основанную на запугивании всего мира... Ельцин отрицал и Советский Союз — продукт советского тоталитаризма, который больнее всего бил по России. Реализация всех этих элементов и дает право называть события 1980—1990-х годов «революцией».
Однако, новые лидеры следовали тем принципам, которые были в них заложены. В повседневные политические технологии просачивался Советский Союз и Византия. Кремль остался тем же, осталась без изменений практика обращения исполнительной власти с парламентом... Но, опять-таки, это не исключение. В России присутствовал типичный для всех революций разрыв между идеалами и их практическим воплощением, но он эту революцию не остановил и не убил.

Беседовал Джозеф МАРШАЛЛ, Washington ProFile