АЛЕКСАНДР КАБАКОВ: «Я за введение цензуры»

Александра Кабакова все знают прежде всего по «Невозвращенцу», "Сочинителю", «Последнему герою», а также отмеченному высокой премией роману "Все поправимо". А его "Московские сказки" признаны критиками лучшим произведением из всего им написанного. Сам же он любит и считает более серьезными гораздо менее известные свои вещи: ироничный роман "Поздний гость" и повесть "День из жизни глупца", созданные в 1997—98 годах. Оба произведения про попытку бегства человека отсюда — не из СССР, не из России, а от себя, от окружения, обстоятельств, от всего того, во что увяз.
Когда писалось это интервью, Александр КАБАКОВ только что вернулся из Женевы — с книжной ярмарки.

— Ну как там в Швейцарии, Александр Абрамович?
— Очень красиво и очень скучно, как всегда. Но теперь еще и грязно, чего раньше невозможно было представить. Кучи мусора, швейцарцы, как и все европейцы, сами перестали его мести, а черные девушки, которые за этим туда приехали, нашли более выгодную работу, устроившись проститутками. Вероятно, нужно быть особого склада писателем, таким, как Набоков, чтобы выбрать Швейцарию, да еще гостиницу в курортном месте, чтобы там поселиться. Миша Шишкин, который там сейчас живет, сначала стал швейцарцем, а потом уже писателем. Его книга "Русская Швейцария" пользуется большим успехом, видимо, швейцарцам лестно, что кто-то со взглядом со стороны написал об их стране. Ведь, строго говоря, свое знаменитое благополучие Швейцария построила на хранении ворованных денег. � так ли уж завидна ее роль международного банкира? Правда, там хорошее сельское хозяйство, сыр отменный, точная механика и очень мощная бытовая эстетика. Да и мусор у них какой-то другой, чем у нас. У них мусор — у нас грязь, вот в чем дело. Ведь у нас даже со всей этой европеизацией все равно перед пятизвездочным отелем лужа, рядом со швейцаром в ливрее ходит охранник в ватной тужурке, и они при этом между собой разговаривают. Ну что ж, не все сразу, как и говорил Петр I, 300 лет — разве это время.

— Вы по-прежнему считаете писателя вымирающим типом, несмотря на то что книжный бизнес вовсю процветает?
— Книгоиздание не имеет никакого отношения к литературе, которая, как и вообще традиционная культура, заканчивается. Это удручает, от этого грустно. Потому что это профессия. Где профессия трубочиста, дворника, настройщика фортепиано? Половина музыкантов играет на электронных клавишах. А в золотой пушкинский век у Александра Сергеевича было 15—20 тысяч читателей, исключительно тонко чувствующих мир. Это были все грамотные по-русски люди, хорошо образованные, с тремя языками и математикой даже для девочек. � такое количество таких читателей могло создать феномен Пушкина. Всеобщая же грамотность создает эффект рабоче-крестьянских писателей, за которых писали редакторы.

— Сочинительство — процесс религиозно-мистический?
— � мистический, и магический одновременно. Потому что он неким таинственным образом связан с действительностью: возникает как ее часть и по непонятным законам возмещает то, чего в ней нет. При этом он способен создавать и судьбу автора, и судьбы прототипов героя вплоть до целых народов. Это нечто вроде шаманства или вудуистских заклинаний. � если утратишь энергию заблуждения и не будешь верить в то, что пишешь, ничего не выйдет. Поэтому из суеверных соображений я всегда давал своему герою некий спасительный выигрыш, выход из свалки — даже в ситуации окончательного поражения.

— Почему же, имея в руках столь мощную силу, художник так устремлен сегодня в беспросветный мрак, смакование всего самого низменного? Обвиняют политиков, но где ответственность — гражданская, социальная, нравственная — людей творческих?
— Ответственность художника велика, а он по характеру своему, как правило, человек безответственный, иначе не стал бы этим заниматься. Да и сумрачные книжки — совсем не значит плохие, они могут быть замечательными и действовать во благо. А вот плохие — они обычно никакие, и там чаще всего все в порядке. Когда был написан пресловутый "Невозвращенец", в огромном количестве появились похожие на него антиутопии. Все писали тогда о постперестроечных кошмарах, и в каком-то высшем смысле, может, отчасти благодаря и этому, они не случились, вышли в пар. �ли возьмите 50—70-е годы: множество фэнтези о последствиях атомной войны, и, что называется, пронесло. Кто знает, может, это из того же ряда, когда уничтожают злодея, прокалывая куклу иголкой. То, что называется чернухой, я не люблю, это всегда надуманно и искусственно. Но ведь трудно представить что-то и сумрачнее "Пиковой дамы", включенной, кстати, в том "100 самых страшных рассказов мира". Гениальная повесть эта, заметьте, отнюдь не ухудшила состояние нашего духа. Хорошие книги не те, в которых много или мало добра, а те, от которых вам хорошо. Я бунинский рассказ "В Париже" из цикла "Темные аллеи" знаю наизусть, и всякий раз, когда дочитываю до конца, плачу. Вообще все самые приятные вещи — они рядом с болью. А вот сочинения Маркиза де Сада эстетически вполне прекрасны, но вредны. � это уже вопрос не культуры, а цензуры.

— Сейчас властвует цензура денег, более отвратительная, чем советская.
— Цензура денег была именно в те времена — когда они находились только у агитпропа и властвовал один Главлит. Говорили, искусство принадлежит народу, но оно принадлежало отделу пропаганды ЦК. А сейчас демократия. Читатель получил над литературой абсолютную, честную власть — рубль, и сам выбирает, на какое кино ходить, какие диски покупать. � все стало на свои места, зайдите в книжный магазин: Улицкая — 150 тысяч экземпляров, Быков — 50 тысяч, у меня — 10 тысяч, далее до исчезающе малых величин, а у Минаева — 500 тысяч, у Донцовой — 1,5 миллиона. Кто мешает читать Маканина, Петрушевскую, �сигуро, но почему-то все кидаются на Коэльо и Робски. Духовность наша заключалась в том, что Донцову еще не вырастили и нам пихали классику. А как только рядом с Пушкинским музеем открылся первый видеосалон, духовность накрылась. Потому что высокая культура может существовать в народе лишь в условиях отсутствия выбора. � деньги теперь разные, что также предполагает возможность выбора: кто-то вкладывается в издание Минаева, а кто-то дает их на "Большую книгу".

— Обилие премий помогает сочинительству?
— Какое обилие? Во Франции литературных премий в 10 раз больше. Премии создают хоть какую-то видимость литературной жизни. � тут я тоже за введение цензуры, причем чем талантливее произведение, тем больше оно в ней нуждается.

— � чего вы этим добились бы?
— Того, что роман Захара Прилепина "Санькя", например, при всех его художественных достоинствах, как откровенно призывающий к насильственному свержению строя и провозглашающий большевистские ценности, не был бы издан. Это грустно для литературы, но полезно для общественной безопасности. В послевоенной Европе запрещали гениев, сотрудничавших с фашистами, Эзру Паунда, например, или Кнута Гамсуна. Если бы Алексея Максимовича Горького в свое время притормозили бы с романом "Мать", собственно, с которого и написан "Санькя", хоть на десяток революционеров, а было бы поменьше.

— Социально-политических тем и так почти нет.
— Почему? В романе Славниковой прогнозируется революция в 2017 году. Вообще же, слава богу, что все пишут о людях, а не о революции.

— А с кого молодому человеку брать пример? Время героев прошло, как вы засвидетельствовали в названии своего романа?
— Тогда, 12 лет назад, когда я писал "Последнего героя", я пробовал создать современную идиллию, получилась же мрачная, полностью разгромная для моего героя история. При этом мне казалось, что вообще исчезает человек, способный стать героем, и что это действительно последний мой герой, потому что я все про него сказал. Я ошибся касательно себя и, наверное, не ошибся относительно героя. Постмодерн убил героя, добавив ко всему оттенок "как бы": "как бы герой", "как бы роман" и т.д. А писать про совсем реальных и практичных людей мне лично неинтересно, про того же менеджера среднего звена — я его не знаю, да и знать не хочу. Потому претензий по поводу отсутствия положительного героя к нынешним сочинителям у меня нет. С другой стороны, по-моему, ничто так не подталкивает к хорошему, как яркое изображение дурного.

— Кто, по-вашему, наиболее точно отразил в книге дух вашего поколения?
— Если говорить о той части общества, которая близка мне, то 70-е годы — Трифонов, 60-е, скорее всего, — Аксенов. Были очень высокого уровня "деревенщики": Белов, Распутин.

— Вы долго вынашиваете свои сочинения?
— Придумываю долго, а пишу довольно быстро. Сейчас готовится к выходу пятититомник большой и малой прозы, хотя новая проза что-то не пишется. Надеюсь за лето сделать пьесу. С театром у меня как-то пока не срасталось, но, даст бог, в следующем сезоне у Марка Розовского пойдет моя черная комедия "Знаки".

— Почему вы считаете молодость не лучшей жизненной порой?
— Это тяжелое время, на мой взгляд: совершаешь непоправимые ошибки и прямо сразу отвечаешь за них. Но и старость — радость небольшая. Да нет хорошего времени в человеческой жизни.

— Нелюбимый вами Алексей Максимович так не думал.
— Во-первых, я Горького высоко ценю, мне очень нравятся его "Городок Окуров", "Жизнь Клима Самгина". Во-вторых, "Человек! Это звучит... гордо!", — сказал не он, а его герой, опустившийся на дно жизни. Горький пошляком не был, да и дед его драл, чтобы он читал Священное Писание. А где ж там сказано, что человек рожден для счастья? Для слез является человек в мир сей. � мир сей — царство врага человеческого.

— � как же жить?
— Один писатель хорошо ответил тоже через своего героя примерно так: "Прожить — как донести мешок в трюм. Донести, сдюжить и свалить..." Это говорит старик-грузчик у Бабеля в "Одесских рассказах". Терпеть надо, нести свой крест (ну или мешок, по словам грузчика-еврея). Зла не делать никому по возможности. Не убивать. Не воровать. Не желать имущества ближнего своего, ни жены его, ни осла его. А счастье? С какого перепугу вы его хотите? Чем это мы заслужили его? Хотелось бы, конечно, заслужить света, как лирический герой Михаила Афанасьевича. Да сомнительно. � дело не в том, что жить надо, потому что «и жизнь хороша, и жить хорошо», как сказал талантливейший поэт сталинской эпохи, а потому что другой жизни на этом свете нет.

Беседу вела Татьяна КОВАЛЕВА, «Культура»
Фото Степана РАПЧЕВСКОГО