ВСЕ МУЗЫ В ГОСТИ БУДУТ К НАМ
НИКОЛАЙ ИГНАТЕНКО
«… В ВОЗДУХЕ ПОЛНЫМ-ПОЛНО НАДЕЖДЫ»
Игнатенко Николай Алексеевич родился 19 декабря 1946 года в г. Прокопьевске Кемеровской области. Закончил механико-математический факультет Томского государственного университета, потом аспирантуру, защитил кандидатскую диссертацию. Член Союза писателей России. Выпустил шесть книг стихотворений. Много публикаций в газетах и журналах
От составителя. Когда читаешь стихи Николая Игнатенко, невольно вспоминаешь слова С.Есенина: «… пламень уст… свежесть, буйство глаз и половодье чувств». Потому что в поэзии Николая ощущается размах полнокровие и размах подлинного сына Сибири с ее суровой зимой, жарким летом, продувными ветрами и стремительными реками. И его мироощущение невольно передается читателю.
Ян Торчинский
* * *
Зимний вечер печален.
Ждет меня, узнаёт.
Я сегодня отчаян.
Мне бы видеть ее.
Пусть я, может, помешанный,
пусть я в пропасть лечу,
я хочу эту женщину,
как безумный хочу.
Жизнерадостно белым
рвется свет из квартир.
Поделен на уделы,
как на клеточки, мир.
Но за ткани волокна
взгляд не может попасть,
и шатает под окнами,
словно пьяницу, страсть.
Как за горло подвешенный
этой страстью, молчу:
я хочу эту женщину,
очень больно хочу.
Но стоит над пожарищем
Твой пронзительный смех,
сердце будто бросающий,
раскаленное, в снег.
И убогим посмешищем
то кричу, то шепчу:
«Я хочу эту женщину,
словно смерти, хочу…»
* * *
Возвышенность – невольная черта
ландшафта или вдохновенья.
Топтать газон, не делать ни черта
и брать тайком у птиц уроки пенья.
Потом упасть на рыжую траву,
глазами в кроны сосен упираясь,
и чувствовать всем телом, что живу
и умирать пока не собираюсь.
* * *
Мне грустно без тебя.
Две мухи за стеклом
оконным завершают суетливость.
Березы пожелтели. За окном
стоит сентябрь, нагоняя сырость.
Не радует багряных лоскутов
шитье его торжественной одежды.
Вернулись дураки из отпусков,
и в воздухе полным-полно надежды.
Им не понять, что осень – это смерть
того, что началось, но не свершилось.
Как в это время хочется уметь
не ощущать в своих плечах бескрылость!
А взмыть за теми, что летят на юг,
курлыкая, подальше от печали,
не зная, сколько доставляет мук
нелепая крылатость за плечами.
Темнеет. Мухи на моем стекле
умаявшись, остановились сами…
Мне грустно без тебя не на Земле,
а в небе, улетая с журавлями…
* * *
Любимая! Ты в возрасте Христа,
для женщины не роковая дата.
За то, что ты прекрасна и чиста,
ты столько раз уже была распята!
И воскресала, несмотря на боль,
и поднималась, расправляя плечи,
с глубокой раны стряхивая соль
и повторяя, что ещё не вечер.
* * *
Метет, по-прежнему метет!
Какое чудное ненастье,
когда зима насыплет счастья
и все дороги занесет.
Я буду жить совсем один
в засыпанном по крышу доме,
без мыслей глядя, словно в коме,
на жизнерадостный камин.
И жизнь как будто не идет,
наоборот пошла на вычет.
Лишь ставень в раму тычет, тычет.
Метет. По-прежнему метет.
* * *
Михаилу Андрееву
Метель! Как здорово, ей Богу,
идти, отворотив лицо,
ногами находя дорогу,
уткнувшись, наконец, в крыльцо.
И, снег стерев с лица ладошкой,
в избу, как в теплую купель,
войти и – кинуться к окошку:
какая чудная метель!
* * *
Жить посреди. Как этот путь заманчив!
Жить с краю – тоже способ бытия.
Зачем я вам, когда я неудачлив,
зачем вы мне, когда удачлив я?
Поэтому не посреди, не с краю,
а где-то в измерении другом –
и не живу, а тихо умираю
от счастья жить –
не здесь, не там.
Кругом.
* * *
Валентине Синкевич
Моя перебесившаяся плоть
несёт душе покойное блаженство.
Божественное это совершенство
суетность чувств не может побороть.
Как в таинство бессмертья погружён,
я, наконец-то, вышел на дорогу,
ведущую не к вечности, не к Богу,
а просто к перекрестию времён.
* * *
На майские случились холода,
и Томск стал сер, как от худой болезни.
Троллейбусы уходят не туда,
и ничего нет встречи бесполезней,
когда нет сил на то, чтобы посметь,
тем более, что холод и тревожно…
Газеты. Теле. Это как бы месть
за несвершенье. И за осторожность.
Но в холод между кожей и душой
зазор неизмерим, настолько мал он.
А Томск, хотя и город небольшой,
тебя надежно где-то потерял он.
Некстати приключились холода
как раз во время месяца нисана.
Троллейбусы уходят в никуда,
а так хотелось, чтобы к теплым странам…
* * *
И было первое июня.
Был день из солнца и тепла.
И только город, вечный нюня,
терял любимые тела.
А мы не просто уходили
сквозь городскую суету, –
мы, нелюбимые, любили,
и каждый, кажется, не ту.
Зачем ты потерял нас, город,
веселых, гордых, молодых?
Как мы испытывали голод
по людям из пород таких!
Судьбы чадящее кадило
затянет даже то, что вне.
И что осталось то, что было,
спустя лет сорок пять во мне?..
* * *
Я еду, едва не плача
от пыли и от жары,
на Обь, где тоскует дача
в пространстве летней поры.
Измученный злой неделей
невольно давлю на газ,
чтоб километры летели,
как будто в последний раз.
И буднично так, неброско,
небо с дорогой скрестив,
речная мелькнет полоска
концом моего пути.
Уткнувшись автомобилем
в берег, как будто в цель,
я серый войду от пыли
в Обь мою, как в купель.
И ангел встряхнет перьями,
мой охлаждая пыл,
и сразу смоет неверие
просто, как пыль.
* * *
Волны. Галька в лохмотьях пены.
Ветер врёт про свои дела.
За рекою плачут сирены
в ритме всхлипывания весла.
Плач их в эту пору заката –
будто сладкий призыв к тебе.
И на лодке плывёшь куда-то,
может, даже к другой судьбе.
* * *
Клочки тумана поплавок скрывают
лишь изредка, чтоб оживить сюжет,
в котором, может, рыба проплывает
и думает: клевать ей или нет.
Раздумала. И, сам с собой судача,
тру между пальцев сорванную сныть.
Ах, жизнь моя – редчайшая удача –
ведь так легко могло тебя не быть!
А так – речная заводь, утро, лето.
Сегментик солнца вспыхнул за рекой.
И все дано тебе задаром это,
осталось только сделать шанс судьбой.
* * *
Я сделал деревянные мостки,
как посуху, по ним вхожу я в реку,
сажусь и ощущаю плоть реки,
как всплеск любви природы к человеку.
Наверное, её любовь слепа,
но мы её использовать умеем,
как ветер –
равнодушная скопа,
что надо мной
парит воздушным змеем.
* * *
Первый снег ненавязчив, но светел,
он к рассвету растаял уже,
так что это никто не заметил,
даже я на восьмом этаже.
И октябрь мне жизнь продолжает,
ни тюрьмы не боюсь, ни сумы.
Мой зазимок в душе исчезает,
целый месяц ещё до зимы.
* * *
Морозный полдень –
до чего он ярок.
Вокруг – как бы хрустальные цветы.
Конечно жить без суеты – подарок,
но как в России жить без суеты?
Как жить в России,
если в ней поэту
до двадцати начертана стезя.
А дальше – всё. Дороги дальше нету
для смертного.
А богом быть нельзя.
* * *
Мороз.
Ты не звонишь.
Наверно,
замёрз к тебе ближайший телефон.
Звонят отелефоненные стервы,
особенно, когда приходит сон.
Звонит мой недруг, зная об отказе
вести с ним телефонный разговор.
И приговор односторонней связи –
такой несправедливый приговор.
Как жутко одиночество в морозы!
И как пузат на стенке календарь.
И как мгновенно выбивает слёзы
из пешеходов весельчак-январь!
* * *
Эта ночь! Ни дыханья, ни робкого ветра,
только шорох листвы, только ритмы любви.
В темноте потолок подпираю глазами, а где-то
люди шепчут слова и, возможно, мои.
Эта ночь!
Черной кистью я белые звезды рисую,
то очнувшись,
то снова упав в бесконечные сны
Я сегодня мечтатель, сегодня я сладко тоскую,
свесив ноги с обрыва ночной тишины.
Эта ночь! Раздающая ночь уходящего лета
непросохшие звезды любимым моим.
Эта ночь перестала быть ночью поэта,
потому что он умер, раздав свои звезды другим.
* * *
Долгие проводы –
значит, похмелье,
значит, по поводу
было веселье.
Значит, навечная
будет разлука.
Значит, сердечная
близится мука.
Будет в глазах
застоялая сырость
сохнуть во снах,
будто это приснилось.
Будто мы вместе –
снова веселье,
речи без лести,
пир без похмелья...
Песни без повода,
плети березы.
Долгие проводы –
лишние слезы
* * *
От солнца выцветшее небо
и снег искристый – месяц март.
Весной я сроду счастлив не был,
но я весной и грусти рад.
Грущу, что жизнь проходит где-то,
но только знаю наперёд:
неумолимо будет лето,
а счастье...
Счастье нас найдёт!
* * *
Я дьявольски завидую себе,
мальчишке, негодяю и поэту,
еще не проигравшему судьбе
и не ушедшему
в бесплодный путь по свету.
О, ты, из прошлого,
мне руку протяни!
Мне не хватает сил с колен подняться.
Доколь мне перед жизнью унижаться
и проживать даруемые дни?
О как раздуть свой юношеский пыл
и снять с души свинцовую усталость,
любить лишь то, что в юности любил,
не знать беспечно, сколько там осталось...
Я расхотел цепом быть в молотьбе,
желанья быть снопом подавно нету.
Я бешено завидую себе –
мальчишке, негодяю и поэту.
ХОЛОДНЫЙ ФЕВРАЛЬ 2005 ГОДА
Я просыпаюсь в предрассветный час –
зовется: «между волком и собакой» –
и почему-то ощущаю – всякий раз –
что был помят во сне хорошей дракой.
Дерусь во сне, а в жизни – не драчун,
мне в этом мире жалко тварь любую.
Я никого обидеть не хочу,
особенно в такую стужу злую.
Но вряд ли в мире меньше станет зла,
когда во сне лишь я дерусь за это.
Пора вставать. В окне синеет мгла
тягучего февральского рассвета.
Потом, как в ужас, выйти на мороз,
где люди – вопросительные знаки,
в страну заиндевелую берез,
где мерзнут все: и волки, и собаки.
* * *
Стихи не могут быть не о любви!
Поэзия, распутная бабёнка,
раскинув бедра жаркие свои,
к себе прижмет почти еще ребенка.
И не отпустит больше никогда,
заставив на алтарь твоей надежды
нетронутые застилать одежды
и совершать на них восторг стыда.
И вот тогда тебя, раба ее,
приколет бабочкою к строчкам,
как к неволе,
трепещущей от сладкой вечной боли,
поэзии стальное острие.
* * *
А.Богдану
Июньский вечер. На траву
вот-вот опустится прохлада.
Там, где кончается ограда,
я лягу, глядя в синеву.
Потом взгляну из-под руки,
как за рекой, лучи скрывая,
закат бесшумно догорает,
роняя в воду огоньки.
А на Оби такая гладь,
как будто кончилось теченье,
как будто в данное мгновенье
река решилась умирать.
У ивы листья вороша,
вдруг воздух двинется в дорогу.
Наверно, это рвется к Богу
реки бессмертная душа.
* * *
Волны. Галька в лохмотьях пены.
Ветер врёт про свои дела.
За рекою плачут сирены
в ритме всхлипывания весла.
Плач их в эту пору заката –
будто сладкий призыв к тебе.
И на лодке плывёшь куда-то,
может, даже к другой судьбе.
* * *
А.Казанцеву
Инстинкты жизни.
Как они слабы,
когда в нас гаснут все магниты жизни.
На по живым свершающейся тризне,
как напоследок, мы страстей рабы.
Представь, что прозвучал тревожный зуммер,
неодолимой кажется тоска,
уже к веревке тянется рука.
Представь, что то ли жив ты,
то ли умер...
Стучу к тебе.
Переступил порог.
Ты жив еще, но смотришь как-то сбоку,
как будто только что тебя покинул Бог,
но ты не напросился в гости к Богу.
И мы заговорили о стихах,
их, чередуясь, до свету читали,
потом друг другу мы пообещали
не избавляться от залетных птиц в умах.
Потом мы выпили с тобой на посошок,
и к радости сведя прилив печали,
мы, подмигнув друг другу, прошептали:
«А ты хотел повеситься, дружок!»
* * *
Все думаю о наступленье тьмы,
которая придет на смену света.
Жаль не того, что так не вечны мы,
а что внезапно наступает это.
Мы исчезаем, вспышкой взрезав тьму,
как лист в печи с неважными стихами,
чтоб не узнать на свете никому,
о чем стихи, о чем мы были сами.