ПЕРЕМЕЩЕННЫЙ

«Меня всегда называли "внутренним эмигрантом". Видимо, не зря. Живя в советском обществе, я чувствовал себя чужим. � на Западе не оказался своим», — признался Владимир Войнович в интервью «�тогам»

Не прошло и полувека, как Владимир Войнович закончил свою эпопею «Жизнь и необычайные приключения солдата �вана Чонкина». Последний, третий том называется «Перемещенное лицо». Чонкин в нем оказывается в Америке, где весьма счастливо доживает до наших дней и даже встречается с некоторыми российскими высшими лицами. Выход новой книжки сопровождает серьезная «рекламная» поддержка: 26 сентября писателю исполняется 75 лет, и дата эта будет отмечаться широко, с приглашением артистов-юмористов-вокалистов. Какое событие перетянет? Об этом «�тоги» расспросили Владимира Войновича.

— � давно вы, Владимир Николаевич, живете по законам рынка?
— В другой раз попробовал бы и пренебречь. Но над «Перемещенным лицом» я работал так долго, как, наверное, никто в мире ни над одним романом. Считаю даже, что заслужил место в книге рекордов. Потому и юбилей решил праздновать, что очень хочется привлечь к этому роману максимум внимания. �, кстати, уже удается: за первые четыре дня было продано 25 тысяч экземпляров. А потом, это в советское время все мы считали, что самореклама — дело постыдное, последнее. Когда я попал на Запад и вышел роман «Москва 2042», американское издательство, развернув обширную кампанию, заставляло меня ездить в длиннющем лимузине. � двухсот метров нельзя было пройти пешком: несолидно! Что ж, видимо, реклама — реальность нашего времени.

— Что же тогда вы так разозлились, когда в Германии вас, уроженца Душанбе и когда-то столяра, представляли «таджикским рабочим, отягощенным еврейской фамилией»?
— Да кто же будет читать сочинения таджикского рабочего? А потом, никогда не скрывал, что мама — еврейка, но фамилия у меня сербская. Не хотелось отрекаться от обретенных на Западе сербских родственников и примазываться к евреям, действительно пострадавшим за свою национальность.

— Кстати, «скорости» ваши тоже можно принять за рекламную уловку. Шутка ли, писать роман целых 49 лет!
— Строго говоря, «Чонкин» стал первым придуманным мной литературным сюжетом. До 26 лет я писал только стихи. Вторая часть, «Претендент на престол», была завершена 32 года тому назад. Конечно, в промежутках я выпускал и другие книги. Тем более что в какой-то момент работа над «Чонкиным» была прервана стараниями КГБ. Однако Чонкин изначально был задуман как нечто эпическое. Меня даже удивляло, почему никто не возмущается. Роман назван «Жизнь и необычайные приключения», а всей жизни — лето да осень 41-го года... Болезненное желание закончить роман никогда меня не покидало. Я чувствовал, что, пока этого не случится, не имею права умереть. Но долгие годы не мог войти в необходимое состояние, которое иногда еще называют вдохновением. В последнее время вообще писал мало, да и то публицистику, какие-то автобиографические вещи. Жизнь текла перед глазами, но я на нее не реагировал.

— Паниковали?
— Одно время я увлекся живописью, после чего три года вообще не садился за стол. Но паниковать не паниковал. Ну исчерпался, что поделаешь? К счастью, я ошибался.

— А правда, что своего Чонкина, для многих — героя истинно русского, вы списали с якута?
— Не вполне. Мне показали одного нелепого солдата, сказали, что его фамилия Чонкин. Образ запомнился, но о реальной личности я ничего не знал. А уже в наши дни получаю письмо из Ленинабада от одного полковника: а не служили ли вы там-то и там-то? — Служил! Так у нас в части был точно такой же солдат, только звали его Чонгин. � он был якут.

— Годы изменили не бравого, но солдата?
— Мы оба постарели. Но, как правило, суть человека не меняется на протяжении всей жизни. Свойства личности не изменяются, а развиваются, так что он остался прежним.

— �сконно русским или советским?
— �сконно русским в советских условиях. Надо сказать, «советскость» оказалась очень живучей. Если в одной тюремной камере сидят русский, литовец, белорус и, скажем, негр, в какой-то момент они приобретут одни и те же привычки. Например, прятать от надзирателя спички, ножик или махорку. Советская власть просуществовала достаточно долго, чтобы выработать особые приспособления к жизни, а значит, и особый характер. Наш человек как Шура Балаганов: даже имея десять тысяч, залезает в карман, чтобы украсть трешку. Боюсь, должно смениться еще не одно поколение. Срок удлиняется тем, что наша сегодняшняя власть уж больно советская. Вот если бы слом произошел полный и порядки установились западные...

— Но в Россию вы вернулись окончательно?
— Конечно, и довольно давно. А сегодня еще и обстоятельства поменялись. Одно время дочка категорически отказывалась ехать в Москву, жена не хотела бросать дочку, я — их обеих. Сегодня жена умерла, а я встретил женщину, которая живет в России. Но я, кстати, знал, что вернусь, что уезжаю не навсегда. Все дело в том, что история наша развивается по синусоиде. Либерализация, антикрепостнические веяния, Александр I... Доходит до пика, и Николай I закручивает гайки. Общество начинает загнивать, слабеть, и при Александре II вновь реабилитация, неминуемо приводящая к зажиму при Александре III. А возьмите советские годы: сталинизм, хрущевская либерализация, брежневский зажим, доведший страну до ручки.

— А как вам теория, что в России лысого правителя сменяет волосатый?
— Будь я плагиатором, с удовольствием присвоил бы. Впрочем, я эту концепцию развил: все лысые были романтиками и утопистами, а волосатые — прагматиками и консерваторами. Ленин был утопистом, Хрущев, Андропов, Горбачев... Правда, не знаю, можно ли считать утопистом Путина?

— Вроде не похож.
— Может, на нем теория дала сбой? Однако по мне, так романтики — куда хуже циников. Потому что фанатичны. Сегодняшние исламские террористы тоже в своем роде романтики, так как стремятся к высшему идеалу, ради которого могут пожертвовать жизнью. В лучшем случае — своей. Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем... А зачем? Когда спохватываются, на совести — миллионы жизней. Циник же более расчетлив, у него есть представление о целесообразности: вот эти люди мне мешают, я их уничтожу. А эти незаметны, погоды не делают. Пускай себе живут.

— К слову, о погоде: вы нынешнюю чувствуете? Тем более что несколько десятилетий провели за пределами страны.
— Знаете, а меня всегда называли «внутренним эмигрантом». Видимо, не зря. Живя в советском обществе, я чувствовал себя чужим. � на Западе не оказался своим.

— Однако начинали вы не только «своим», но и обласканным. Повесть «Мы здесь живем» в «Новом мире» напечатали. А песню на ваши слова «На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы» сам Хрущев любил.
— � даже цитировал ее с трибуны Мавзолея, кулаком размахивал. Начал почему-то: «Как поется в современной песне...» Это стихотворение дважды (!) было напечатано в «Правде», причем в экстренном, посвященном прилету космонавтов выпуске, еще и красным шрифтом. Но должен сказать, что про космонавтов я написал не из возвышенных советских чувств, а оттого, что сам был несостоявшимся летчиком и мечтал о полетах. Так что я не власть воспевал, а достижения человечества. Кстати, была в этом стихотворении строчка «Давайте-ка, ребята, закурим перед стартом». Попович заявил, что космонавты, мол, не курят. � вопреки моей воле слова подменили на «давайте-ка, ребята, споемте перед стартом». Как в милиции «пройдемте».

— Долго прошагали в ногу?
— На пике официального признания все кинулись просить у меня стихи для публикации. Но когда несколько напечатали в газете, маршал Малиновский, министр обороны, объявил, что мои стихи стреляют в спину Советской армии. А уже в феврале 63-го, после выхода рассказа «Хочу быть честным», начались настоящие неприятности. Но я долго не уезжал, даже после того как исключили из Союза писателей. Ну а потом, как сказал один литератор, Войновичу хорошо: взял, хлопнул дверью и уехал. (Смеется.) Между прочим, я еще никого не описал, кто исключал меня из Союза писателей. Только упоминал, иногда даже без фамилии.

— Вы думаете, это кому-то интересно?
— В свое время я требовал в КГБ свое досье. Мне отказали, но дали посмотреть дело отца. В 36-м на военных сборах один его приятель сказал, что, кажется, коммунизм в одной отдельно взятой стране построить невозможно. Отец согласился. А третий приятель донес куда надо, и отцу присудили пять лет. В КГБ меня просили не называть доносчика — его фамилия Заднев, — ведь у него могут быть родственники, и им станет больно и обидно. Но я ее обнародовал. Потому что уверен, что когда такая сволочь что-то делает, она должна помнить об ответственности перед потомками. Это сын за отца не отвечает, а отец за сына — напротив. � если хочет, чтобы сыну досталось доброе имя, не должен совершать подлости.

— Такое впечатление, Владимир Николаевич, что движущей силой вашей прозы часто становится личная обида. Взять хотя бы «�ванькиаду». �ли это типично для сатирика?
— Я с вами не согласен. Сам не люблю литературу, в которой сводят личные счеты. У меня был приятель, как-то он одолжил знакомому пишущую машинку. А когда тот потерял крышку, выводил его во всех своих романах. Я никаких счетов не свожу. � по «�ванькиаде» это, по-моему, понятно. Дело там в том, что в кооперативе подходила моя очередь на квартиру. � тут оказалось, что на будущую жилплощадь претендует еще один человек, �ванько, и совершенно незаконно. Уступать я не собирался. Сунулся в союз — посоветовали не связываться, еще куда-то — «знаете, кто за ним стоит!». Сказали даже: передайте Войновичу, что он сдохнет в подвалах КГБ. Защищая свои права, я вмиг превратился из простого антисоветчика в злостного. � понял, что такой герой, как �ванько, вполне типичен и интересен. Помню, как прокурорша мне заявила: ваш поступок неправозаконен, но неправомочен. Какая разница, я не знал, но фразой вооружился. Кроме того, пригрозил, что, если меня выселят, вынесу на улицу весь скарб, посажу на него беременную жену и созову иностранных корреспондентов. Только тогда от меня отстали. �стория была грандиозная, ее, кстати, оценили на Западе: Грэм Грин назвал «�ванькиаду» лучшей книгой года.

— Хотите сказать, что Сим Симыч Карнавалов в «Москве 2042», в котором все узнали Солженицына, — это тоже не личное?
— Мои счеты не с Солженицыным, а с обществом. Люди наши все время пытаются установить какого-то человека на пьедестал и хлопнуться перед ним на колени. В свое время я был одним из немногих, кто рьяно защищал Солженицына с риском для собственного благополучия. А потом увидел, что в его поведении есть много смешных черт. Человек, о котором слагаются мифы, никакой не святой, и подоплека его поступков совершенно земная, просчитанная.

— Вермонтский ЦК?
— Я слышал выражение «вермонтский обком». Но не суть важно. Солженицын — общественное явление. А я — тем более, если считаюсь сатириком, — имею право как-то к нему относиться. Сим Симыч Карнавалов — образ типический. Как Степан Разин, протопоп Аввакум или любая другая харизматичная личность. Можно сказать, он для меня как Пугачев для Пушкина. Но когда «Москва 2042» вышла, все на меня накинулись. Более того, сам Солженицын написал: вот, Войнович изобразил, что я как будто царский сын и все такое. Я ответил, что изображал Сим Симыча Карнавалова, а про вас, Александр �саевич, и не думаю, что вы царский сын. � никогда бы не подумал. (Смеется.) Лидия Корнеевна Чуковская, с которой я дружил, сказала, что я просто трусливо спрятался за Сим Симычем, опасаясь суда. Да простит меня покойница, но это просто чушь. Прототип, даже если он существует, никогда не совпадает с образом. Подобно гоголевской Агафье, я имею право брать нос �вана Кузьмича, прилеплять его к губам Никанора �вановича и лепить образ, не соотносясь с конкретным человеком. Но все вокруг кричали: да как он смел! � тогда я написал «Портрет на фоне мифа». Вот эта книжка — действительно про Солженицына...

— ...одного из тех, кто претендовал на роль совести нации, по которой многие сегодня тоскуют?
— Так называли академика Сахарова, которого бесконечно уважаю. Но слова, подобные «совести»... Однажды я даже сказал: это очень удобно — держать свою совесть в чужом теле. Еще Брехт говорил о том, что несчастна та страна, которая нуждается в героях. Наша втройне несчастна, и в особенно тяжкие времена нуждается в великомучениках. Святому нечего делать в благополучном обществе, о нем никто не узнает. Он может проявить себя только в крайних, неблагоприятных обстоятельствах. Кроме того, в нас вообще заложено стремление к культу личности. Роман «Монументальная пропаганда» я задумал в 70-м году. Уже тогда сомневался: вдруг тема устарела? А когда ставил последнюю точку, смотрю, то там возвели памятник Сталину, то здесь... Но у нас все повторяют: кто? Сталин? Да когда это было? Неинтересно. Между тем мне рассказывали, что на вопрос об «Архипелаге ГУЛАГ» в каком-то классе ответили — название корабля. Как ни странно, это характерно не только для нашей страны. В свое время почти всех немцев провели через концентрационные лагеря уничтожения. Даже талонов на хлеб не давали, пока своими глазами не посмотрят на печи, в которых людей сжигали, не поймут, какие творились зверства. Многие с собой кончали от увиденного. Но в 49-м году на вопрос, кто величайший человек ХХ века, 70 процентов назвали Гитлера. Однако в Германии до сих пор делается очень много, чтобы такого представления не было. В Мюнхене, например, ученики гимназии каждый год в обязательном порядке посещают лагерь Дахау. А у нас среди молодых людей много тех, кто уверен, что Сталин — великая историческая личность и роль его позитивна. Люди, называющие себя патриотами, славят убийцу миллионов своих соотечественников. Чудовищно.

— Как вы можете это объяснить?
— Только всеобщим помешательством. К сожалению, думать могут далеко не все. � есть такие, кто совсем не понимает связи явлений. Как говорила в свое время моя домработница: «Эх, такие бы деньги да при старых ценах!»

— Во времена гиперинфляции все ждали экранизации «Чонкина» от Эльдара Рязанова. Почему все-таки не сложилось?
— Рязанов не сошелся в концепции и не смог договориться с английским продюсером, купившим авторские права. На переговоры я приехал по гостевой визе на две недели. Это было в марте 89-го. А уже в мае КГБ завело на меня новое дело. Еще в Шереметьево мне устроили шмон, а потом отменили и запланированную телепередачу. Меня спросили: кому хочу сказать спасибо за то, что вернулся? Я ответил, что на свою родину могу возвращаться без особых благодарностей. Рязанов мне пенял: мол, даже не пожалел, что фильм не состоялся на родине! Я ответил: к сожалению, на родине не состоялась и моя жизнь, что куда важнее. �меть дело со страной, которая мечтает поставить фильм по моему роману, а самого выгоняет? Да пошли вы к черту!

— Жаль, что не сложилось. Ведь Рязанов, говорят, даже свою собаку назвал Чонкиным.
— Тот пес уже издох, к сожалению. В отличие от товарища Чонкина, который бессмертен. (Смеется.)

Беседовала Юнна ЧУПР�Н�НА, Itogi
Фото: Дмитрий ПЛЕНК�Н