НАУМ ПЕТРОВ�Ч

Аркадий КРАС�ЛЬЩ�КОВ, Ган-Явне

МЕЧТА — ОДНО, А Ж�ЗНЬ — СОВСЕМ ДРУГОЕ

1990 год. Я впервые в �зраиле. Мне нравится абсолютно все, и это все фотографирую с жадностью неутолимой. Толстую пачку фотографий увожу в Россию. Демонстрирую всем желающим. Желающих много. Для евреев и не евреев — �зраиль той поры terra incognita.
Особенно запомнились сеансы просмотра на даче. Это я сейчас понимаю, что был одним из многих, кто бесплатно работал на Сохнут. Ныне практически все, кто охал и ахал над видами Земли Обетованной, Россию давно покинули. Это не значит, что выбор их пал на родину предков: кто-то оказался в Америке, кто-то в Германии и Канаде, а кто-то даже в Новой Зеландии. Такими были те времена — очередного, массового исхода из вконец обанкротившейся державы.
Старик — Наум Петрович разглядывал мои фотографии с особым тщанием и пиететом. Крупный, высокий человек с большими руками и ногами склонялся над пачкой фотографий, будто хотел закрыть их, спрятать от всех. В эти минуты виды далекой страны становились его собственностью. Он ни с кем не собирался делиться долгожданным зрелищем. Наум Петрович наслаждался увиденным в полном одиночестве. Так настоящие меломаны слушают музыку.
Впитав в себя чудеса далекой страны, он рывком расправлялся, стаскивал с носа очки в тяжелой оправе и невидяще, повлажневшими глазами, смотрел прямо перед собой в одну точку.
Он никогда не расспрашивал меня об �зраиле. �ной раз сам пробовал затеять рассказ о своем недавнем вояже, но Наум Петрович слушал меня невнимательно, был рассеян и, в конце концов, просил вновь показать фотографии.
Сына старика — где-то начальствующего товарища — раздражали эти просмотры необыкновенно. Жил он в свое удовольствие, не обращая внимания на так называемые трудности переходного периода.
— Папа, — раздраженно говорил он. — Мы родились в России. Мы давно уже русские люди и нечего придумывать о себе то, чего давно уже нет, и не будет никогда!
Наум Петрович молча выслушивал сына. Он не пытался с ним спорить даже поворотом тела, взглядом, выражением лица. Он вел себя так в ответ на слова сына, будто не понимал, о чем идет речь, и в чем его, старого человека, пытается убедить сын-патриот.
Невестка старика, Татьяна �вановна, была решительно настроена «прекратить дальнейшее сманивание нашего отца в вашу �зраиловку». Однажды она и сообщила мне об этом прямо. Я не посещал больше дачу старика, но это ничего не изменило. Наум Петрович стал навещать мое нехитрое строение, больше похожее на сарай.
Наступила осень: пора бегства в город от дождей и холода. Мы никогда не были особенно дружны, но перед отъездом старик напросился в гости. Он жил далеко от нашего района в Москве: две пересадки на метро, затем автобус, но переступил порог нашей квартиры уже через неделю после возвращения в город.
Рядом с домом Наума Петровича находилась одна из новых кооперативных булочных. В те годы всякие новшества в питании населения были в диковину. Старик не хотел быть нахлебником. Он приносил два длинных, невиданных прежде, вкуснейших батона — багета. Это был царский подарок. Старик, сменив обувь, проходил на кухню, вытаскивал из матерчатой сумки новый вид хлебобулочного изделия и садился, полностью заполняя собой пространство между холодильником и стеной.
От угощения Наум Петрович, как правило, отказывался, лишь выпивал для приличия чашку крепкого чая, а потом я, и без просьб, приносил фотографии �зраиля. Старик привычно нависал над ними, на добрые полчаса отключившись от окружающей действительности.
Говорили мы, как правило, о вещах мало значимых, о пустяках. О себе старик рассказывать не любил, но, опять же, приличие обязывало, и постепенно кое-что о Науме Петровиче я все-таки узнал.
Родился он в 1925 году. Коренной москвич и вся его родня жила в столице, а потому от гитлеровского геноцида не пострадала. Еврейского воспитания старик не получил никакого. Был у него дед, который в раннем детстве Наума Петровича один раз в году собирал все семейство в праздник Песах — вот и все. Дед умер — и какая-либо связь с народом Книги прервалась на долгие годы.
В 1943 году Наума Петровича демобилизовали. Десять месяцев он воевал на Ленинградском фронте. Во время прорыва блокады был тяжело ранен. Провалялся в госпитале много месяцев. По словам старика — «потому и жив остался». После войны одолел техникум и сорок лет проработал мастером на пуговичной фабрике у метро Бауманская, пока не ушел на заслуженный отдых.
— Вы, значит, пуговичный мастер, — пошутил я.
— Пропади они пропадом — эти пуговицы, — с неожиданной злостью ответил Наум Петрович.
Еще я узнал, что жена старика, мать начальствующего товарища, умерла еще не старой женщиной, но Наум Петрович больше не женился, потому что «к новой бабе привыкать себе дороже». Об �зраиле, о родине предков, как и прежде, говорить старик не желал. Как-то мне пришлось отдать несколько фотографий приятелю. Я уж не помню, зачем они ему понадобились. А тут снова явился Наум Петрович со своими хлебами. После чая он привычно навис над фотографиями и вдруг выпрямился, не добравшись и до середины альбома.
— Масады нет! — резко и даже сердито произнес он. — Где Масада?!
Я сказал, что одолжил фотографии развалин древней крепости приятелю.
— Чтоб вернул, — приказал Наум Петрович и вновь склонился над видами �зраиля. Какая-то была очевидная нестыковка между регулярными посещениями стариком нашего дома и полной невозможностью наладить с ним душевный контакт. Теперь я думаю, что встречаются дети Адама, вовсе не способные найти общий язык с кем-либо, даже с близкими людьми, но тогда упрямое молчание и замкнутость старика меня раздражали. Со временем даже эти два обязательных багета стали казаться не вкусным хлебом, а чем-то крайне несимпатичным и даже несъедобным.
Года через три так получилось, что начальствующий товарищ вдруг потерял работу, да еще с каким-то скандалом потерял. Сын старика незамедлительно продал московское и дачное хозяйство, и всей семьей перебрался в �зраиль.
Наум Петрович позвонил перед самым отлетом.
— Мы уезжаем, — сказал старик.
— Куда? — не понял я.
— На постоянное место жительства, — ответил он. — Тебе вернули фотографии Масады?
— Да, — сказал я. — Вернули. Счастливого пути.
— Спасибо, — сухо произнес Наум Петрович и повесил трубку.
Я встретил старика в Хайфе лет через пять. Был там по газетным делам, брал интервью у мэра города. Мне этот мэр категорически не понравился и, предчувствуя, что текст будущей статьи выйдет безликим и лживым, шел я в расстроенных чувствах к железнодорожной станции, а тут Наум Петрович своей собственной персоной. Он мало изменился, держался прямо и ступал своими большими ногами твердо и тяжело.
Обрадовался старику, но он почему-то глянул на меня так, будто не узнал, но, помедлив, все-таки остановился и протянул руку.
— Как дела? — спросил я. — Как сын, внучка?
— Все нормально, — ответил старик, лениво и равнодушно шевельнув тяжелой, плохо выбритой челюстью, и я сразу понял, что моя жизнь в �зраиле его совершенно не интересует, да и случайная встреча со старым знакомым вовсе не входила в планы Наума Петровича.
Полное равнодушие старого знакомого обидело, не могло не обидеть.
— Привет родне, — обронил вместо прощания и оставил старика в покое.
Я двинулся к железнодорожной станции, но, услышав за собой тяжелые шаги большого человека, невольно обернулся.
— Постой! — старик догнал меня. — Слушай, Масаду тебе тогда вернули?
— Вернули, вернули! — не без злости ответил я. — Слушайте, Наум Петрович, сколько лет не виделись, а вас какие-то фотки больше живых людей интересуют.
— Ладно, — сказал он. — Очень торопишься?.. А то давай, посидим... Тут рядом шалман... Я приглашаю.
Шалманом он назвал маленькое придорожное кафе на три столика. Мы пили пиво и закусывали орешками. Старик вновь пытался держать язык за зубами, но я был настойчив и, в конце концов, выяснил, что сын его работает в порту, внучка тоже устроена неплохо, да и сам Наум Петрович доволен местной жизнью, особенно нравится ему медицина �зраиля: «очень заботливая». Начал рассказывать о своих «подвигах», но сразу умолк, уловив в очередной раз, что старик, как и прежде, к ним совершенно безразличен. Я тогда так и не понял, зачем он догнал меня и пригласил в это кафе.
Принесли счет, хотел, было, расплатиться, но старик решительно отодвинул мой бумажник.
— Адресок не дашь? — спросил, прощаясь, Наум Петрович.
Пожал плечами, но вручил ему визитную карточку.
Ровно через неделю старик сообщил по телефону, что едет к нам в гости. Удивился, предупредив Наума Петровича, что дорога из Хайфы в Холон не легче, чем от станции метро Аэропорт до Ясенева.
— Ничего, — сухо ответил старик. — Доберусь.
Он добрался и принес всю ту же пару длинных, французских батонов в бумажном пакете. Мы молча выпили по чашке чая.
— Ну, давай, — сказал Наум Петрович.
— Что «давай»? — не понял я.
— Фотографии, — он посмотрел на меня удивленно.
Потом старик сидел, низко склонившись над тем же старым альбомом, рассматривал давние виды �зраиля, не торопясь, аккуратно переворачивая страницы. Наконец, закрыл альбом, поднял на меня повлажневшие глаза, но сразу же, поспешно, вытер слезы мятым платком и, опершись на столешницу большими руками, поднялся.
— Чудеса, да и только, — сказал я, провожая старика. — Мы с вами уже здесь, Наум Петрович, к чему эти сантименты?
— Дурак ты, хоть и писатель, — обронил старик. — Ну, это?.. Как ее? Мечта, надежда — одно, а жизнь — совсем другое.
Больше мы не виделись.

«Секрет» — «Континент»