ОСТАНОВКА В ДОРОГЕ
Евсей ЦЕЙТЛИН
К 70-ЛЕТИЮ ПОЭТА, ПРОЗАИКА, ПУБЛИЦИСТА ЛЬВА ЛЕНЧИКА
Из цикла «Откуда и куда»
Сначала о дороге. «Вдоль по азбуке» — так в 1996-м назвал Лев Ленчик свой поэтический сборник, где были собраны его стихотворения разных лет. Я читал этот сборник, боясь оторваться.
Как утверждают древние эзотерические учения, алфавит таинственно и непреложно связан со структурой мира. А у поэта — своя азбука. Каждая буква в ней ассоциируется с дорогами, которыми долго и трудно (даже если, в конце концов, счастливо) шел автор.
Лев Ленчик работает в литературе давно. Однако мне показалось тогда: именно в «Азбуке» проступает самый точный, я бы сказал, безыскусный портрет автора. С его безоглядной исповедью. Мудростью, которая побеждает — наконец-то — запальчивость споров. Очевидным, но ненавязчивым уважением к традиции. Одновременным вниманием к «парению духа» и жаркому дыханию плоти.
Бегут, бегут года
за тридевять земель –
туда и никогда уже оттуда.
Я знаю – там и мне
постелена постель,
но я еще не тороплюсь покуда.
Вроде бы, ничего нового: вместе с автором его лирический герой вступает в осень. Но поэт всегда по-своему ощущает древние ритмы бытия:
...Возьми ее голову
в чашу ладоней своих,
уж лето почти на исходе
и август дряхлеет,
уж скоро по утренним зорям
провиснут дожди –
небесные стяжки
бегущей земной карусели.
Сквозь призму метафоры лучше всего видишь путь, который нельзя повторить, но, к счастью, можно перечитать.
Конечно, я задумался о судьбе поэта. Кажется, ее легко вбирали три-четыре строки. Родился в 1937 году в Одессе. Окончив Саратовский университет, стал филологом. Написал несколько научных работ, посвященных символизму и драматургии Александра Блока.
В русской литературе «судьба поэта» всегда имела и имеет особую ценность. В сущности — ценность эстетическую. Для читателя принципиально важен жизненный выбор автора.
Лев Ленчик сделал свой выбор бесповоротно и решительно. Ему не по душе были любые компромиссы с советским режимом. От отверг и «внутреннюю эмиграцию», на которую обрекали себя многие интеллигенты, в том числе — многие талантливые творцы.
С тех пор минуло более четверти века.
Но читая сейчас книги Ленчика, я опять думаю: а ведь, по сути, он так никуда и не уехал из России...
Наверно еще полегчает,
когда позабудешь всерьез
зрачки неостывших окалин
и тени бегущих колес...
.....................................
и слов уцененную ясность,
и сброд опортреченных рож,
и все, с чем ты жил безучастно
и с чем подыхал не за грош...
Это из того же сборника «Вдоль по азбуке». А вот продолжение темы — в сборнике «По краю игры» («Слово-Word», Нью-Йорк, 2000):
Эха звон,
голова не на месте –
то кружит, то сверлит – не понять,
наглотался ль последних известий
или просто былое опять
то подкатит, то сядет, то встанет,
то разляжется бабой на вид,
то улыбкою кислой поманит,
то гримасой косой одарит,
то свернется в клубок и заплачет,
то святым матерком припугнет,
то стихом о своих неудачах
заметет, захлестнет, захлебнет...
Повторяя эти строки в чикагскую полночь, я легко узнаю и свою Россию.
В Россию — неизменную, несмотря на все перемены, «перестройки» — возвращает и проза Ленчика.
Его повесть «Трамвай мой — поле» была замечена Андреем Синявским и Марией Розановой. Была опубликована ими 1987 году в «Синтаксисе», а через год издана там же, во Франции, в серии переводов современной зарубежной литературы. Это проза поэта: суровая, переполненная «свинцовыми мерзостями жизни», однако существующая именно по законам поэзии. Образ России в повести причудливо множится. Этот образ странно и жестко «рифмуется» здесь то с картиной собачьей случки, то со снами мальчика (в них полыхает пожаром обком партии — символ власти, которую так ненавидит отец), то с грязными и нежными мечтами героя о его первой женщине, то с образом матери Кости (больше всего на свете та любит выдавливать угри и чуть не погибает из-за этого)... Со случайно оброненной фразой: «Свобода, а Свобода, выходи за меня замуж — я тебе теремок построю!».
А в другой повести Ленчика — «Дочь Отечества» — образ Россия постепенно вырастает из связки писем. Добавлю очень важное: материнских писем. Писем, отправленных из российской глубинки в Америку. Автор реконструирует речь и мышление старой женщины, реконструирует жизнь, похожую на паутину: она опутывает, омертвляет, хотя, быть может, кого-то и восхищает, кажется по-своему поэтичной. «Ты, доча, пишешь, что видела похороны Брежнева. Очень хорошо хоронил весь мир. Но вот ты пишешь насчет перемен. Их не будет, все будет так же, как и есть, и иначе и быть не может».
Открыв потом повесть Льва Ленчика «Свадьба», я не удивился чисто российскому рефрену: именно перемен, обновления души больше всего жаждет главный герой повести — Наум. Типичный русский интеллигент «еврейской национальности». Он уже давно живет в США, но, как и в России, по-прежнему мечется в лабиринтах русского мессианства. Хочет и не может оттолкнуться от своего еврейства. Хочет и не может — уже теперь, в эмиграции — оттолкнуться от своей России. Наума терзает «загадка» духовного магнита. «Я еврей», — по-прежнему с трудом выговаривает он. Признается: «Россия живет во мне занозой, кляпом во рту, комом в горле, неумолчной бесконечной бессонной ночью, колом, колом и двором, русофильством и русофобством, коммунизмом». Он мог бы прибавить еще одно очень важное словечко советской эпохи, зловещую аббревиатуру: КГБ (с ней связана трагическая сюжетная линия повести).
Я много размышлял об этом человеке, который так похож на моих и ваших знакомых. Он — «человек пустыни». Что я имею в виду? Не раз уже было замечено: каждому поколению евреев приходится как бы заново выходить из египетского рабства. Каждое поколение должно миновать символическую пустыню — подобную той, куда привел евреев Моисей. Только так можно обрести духовную свободу. Прошел ли этот путь герой «Свадьбы»? Мне кажется: он делает бесконечные круги. Мучительный путь. Есть некая обреченность в самих попытках Наума победить «код», который достался ему «с молоком матери». Есть обреченность в его афоризмах: «Я — рефлекс... Я живу в сфере имени и ярлыка», «В России стыдно быть евреем»... Есть обреченность в его философии, которая так решительно презирает национальные корни: «Национальность пришла от стада и стадом воняет».
Почему герой повести не может осознать очевидное? Ну хотя бы: национальное начало вовсе не перечеркивает, но открывает человеку «космос». Дело в том, что герой заблудился в «пустыне». Он всем чужой — и евреям, и русским... Одиночество обступает все плотнее. Оно не осознается, не формулируется. Тем не менее, оно для Наума — единственная и очевидная реальность: «Я там, в маминых потемках. Сгусток слизи и крови. Клок мяса. Вокруг мокрая едкая тьма».
Разумеется, психологическое и интеллектуальное пространство «Свадьбы», как и «историю души» героя, его одиночество, можно объяснить по-разному. Главную коллизию повести можно увидеть в естественном обрамлении застывшего для героя времени: Наум — из дальних шестидесятых, там и остался. Он решает во многом все те же проблемы. Называет все те же имена: Достоевский, Бердяев, Солженицын... Ведет все те же, не оконченные на российских кухнях, споры.
Когда-то я написал послесловие к книжному изданию «Свадьбы» («Слово-word», Нью-Йорк, 1998). Я не сомневался: по прочтению повести читатели будут спорить с героем. Кого-то смутит трактовка тех или иных моментов еврейской истории, а также истории России. Кто-то не согласится с концепцией современной культуры, которая «восстает против частной лжи частного человека, но сама же, в целом, работает от генератора лжи вселенской всеохватности и силы». Религиозным читателям покажутся «марксистскими» размышления Наума о Боге, их покоробит воинствующий атеизм героя... Однако все эти возражения по сути наивны: перед нами — произведение художественное. Перед нами опять-таки — скрупулезная реконструкция человеческого сознания...
Но простимся с героем. Вернемся к автору.
Не так давно прочитал в журнале «Слово-Word» (#40) главу из его книги «Розанов, секс и евреи», которую — знаю — давно пишет Лев Ленчик. Многие страницы этой работы я читал так, как читают чужой дневник: узнавая, прежде всего, автора.
Всегда многозначительны те цитаты, над которыми задумывается исследователь. Вот Лев Ленчик выписывает у Розанова:
«Верьте, люди, в нежные идеи. Бросьте железо: оно — паутина. Истинное железо — слезы, вздохи и тоска». И еще: «Мир вечно тревожен, и тем живет».
«Как глубоко и как коротко! — воскликнет Лев Ленчик. — Как выдох. Как неожиданное открытие. В самом деле, сокрушаясь несовершенством мира, его пороками и злом, мы забываем (а большинство и не знает), что именно они и животворны, именно на них и зиждется существование души, ума и тела. Тревога, негатив, неустроенность, страдание, поиск путей их преодоления и приспособления к ним и составляют источник нашего духовного возмужания, нашей многомерности».
...Я познакомился с Львом Ленчиком в эмиграции. Хотя иногда мне кажется, что давным-давно знаю его. Мы одинаково воспринимаем литературную эпоху, которая стремительно уходит в прошлое. Мы по-разному относимся к понятиям «вера» и «сотворение мира», что ничуть не мешает мне любить его стихи, ценить его прозу. Не мешает восхищаться достоинством, с каким он идет по вечному бездорожью жизни. Всегда одинокой — в литературе эмиграции — тропой.