СУВОРОВСКОЕ УЧИЛИЩЕ
Тимур БОЯРСКИЙ
На скамеечке, стоящей под деревом, на главной улице города Петах Тиква сидел человек и продавал свою книгу. На обложке книги портреты Гитлера и Сталина, фамилия автора — В. Новаковский и название: «АНТИ Суворов: поиск истины. 120 вопросов писателю — историку В. Суворову».
Книгу я купил, спросив при этом у автора: «Вы историк?»
«В некоторой степени», — ответил он.
Вслух я ничего не сказал, но про себя подумал: чтобы возражать Виктору Суворову, нужно быть историком в очень высокой степени. Должен признаться, что на антисуворовские грабли я наступил дважды. Первый раз я увидел в магазине книгу, которую принял
за новый роман Суворова, во всяком случае, оформление было точно таким же, но когда я пришёл домой и надел очки, то увидел, что написал книгу не Суворов. На обложке было написано: «Виктор Суровов. Ледокол 2».
Всего-то две буквы переставлены, но оказывается и таким нехитрым способом можно купить лоха, а лох купит книгу.
Но вернёмся к Владимиру Марковичу Новаковскому. Его книгу я прочёл и даже обменялся с ним десятком писем. При этом я пришёл к окончательному выводу, что самое стойкое явление в мире – это человеческие заблуждения. Я перед собой поставил задачу, далеко превосходящую свои возможности, — я хотел переубедить в пользу точки зрения Виктора Суворова всего одного человека.
В школах и ВУЗах все мы, в том числе и Новаковский, изучали историю по одним и тем же книгам, которые можно обобщённо назвать «Полное собрание сказок бабушки КПСС». В романе Юрия Полякова «Апофигей» заведующий исторической кафедры говорит молодой аспирантке: «Вы, наверное, думаете, что мы пишем то, что пишем, потому, что не знаем историю?» То есть историки писали сказки. В число этих сказок входит и версия о Второй мировой войне. Однако Владимир Новаковский считает, что когда бабушка КПСС взялась за эту тему, она неожиданно для самой себя написала правду. На чём основана эта уверенность? На работах советских и зарубежных историков. Новаковский мне написал, что их много, а Суворов один, а меньшинство подчиняется большинству. Но правда чаще всего не там, где большинство, а там, где меньшинство. Когда выяснилось, что у нас с Владимиров Марковичем совпали точки зрения на личность академика Сахарова, я привёл ему, как мне показалось, сокрушительный пример. Я процитировал письмо писателя В. Войновича в газету «Известия»: «Позвольте через Вашу газету выразить моё глубокое отвращение ко всем учреждениям и трудовым коллективам, а также отдельным товарищам, включая передовиков производства, художников слова, мастеров сцены, героев социалистического труда, академиков лауреатов и депутатов, которые уже приняли или ещё примут участие в травле лучшего человека нашей страны — Андрея Дмитриевича Сахарова».
Войнович был в меньшинстве, но прав оказался он.
— Что ж, теперь на труды советских и зарубежных историков нельзя ссылаться? — спросил меня В. Новаковский. Что касается советских историков, то все они служили в дивизии пропаганды и агитации, которую возглавлял товарищ Суслов. То есть, они пропагандировали то, чего не было, и агитировали за то, чего никогда не будет. А зарубежные? Некоторых из них наняли. Я, например, не сомневаюсь, что израильский историк Габриэль Городецкий как раз из этого числа, хотя я могу и ошибиться. А что касается тех, кто написал свои труды до Суворова… Ссылаться на них, конечно, можно, но чего стоят эти ссылки? Это всё равно, что ссылаться на труды сторонников Птоломея после того, как Николай Коперник сделал своё главное открытие.
— Как можно утверждать, что маршал Тухачевский враг народа, спрашивает меня Новаковский, — если в материалах по его реабилитации доказано, что он не совершал тех преступлений, которые ему предъявил суд с маршалом Блюхером в своём составе?
Может, и не совершал, хотя есть основания думать, что совершал. Но он совершил немало таких преступлений, в которых его на суде не обвиняли.
Скажем, применение химического оружия против взбунтовавшихся крестьян.
Новаковский считает, что этим самым Тухачевскому удалось избежать гораздо больших жертв в будущем. Можно с этим согласиться? Применение химического оружия запрещено международными соглашениями даже против войск враждебной страны. То, что Тухачевский враг народа, можно доказать с помощью простейшего рассуждения. После побед Тухачевского над восставшим Кронштадтом и восставшими крестьянами Ленин пришёл к выводу, что требования и тех и других были правильными и справедливыми, и заменил продразвёрстку продналогом. Этим самым он признал, что матросы и крестьяне были правы, а Тухачевский, который с ними героически сражался, широко используя такую находку в военном искусстве, как расстрел заложников, был неправ. Следовательно, если не прямо, то косвенно, Ленин признал Тухачевского врагом народа. Конечно, в приговоре написано совсем другое, но главное — то, что уйти от ответственности за совершённые преступления ему не удалось.
Это справедливо и для многих других. Если человек в двадцатые и тридцатые годы работал в партийных органах, служил в ЧОНе, ВЧК и других бандформированиях, а потом предстал перед судебной тройкой, то кавычки в словах «враг народа» необходимо снимать, независимо от того, что написали товарищ Вышинский и его коллеги в обвинительном заключении. Однако Владимир Новаковский в эти особенности вникать не хочет. Он считает, что враги это те, кого объявили врагами Хрущёв и Брежнев, а те, кого они реабилитировали, соответственно превратились из врагов в друзей.
Новаковский придирается к Суворову так же, как старшина Понедельченко придирался к курсанту Боярскому, когда я учился в военном училище. Вот он задаёт Суворову вопрос — один из 120 — состоялся ли описанный Суворовым разговор с генералом Волкогоновым, в котором Волкогонов убедился, что нахождение большинства командиров Красной армии на занимаемой должности менее одного года к моменту немецкого нападения не могло явиться одной из причин поражений 1941 года. Суворов при этом использует приём простой, как гвоздь. Если бы даже не 40 тыс. командиров Красной армии были арестованы в1937-38 годах, как объявили историки, и не 10 тысяч, как было на самом деле, а все 208 тыс. и вместо каждого из них был бы назначен новый, то к июню 1941 года у вновь назначенных был бы стаж 2, а то и 3 года. И Волкогонов вынужден был с такой логикой согласиться. Однако Новаковский проблему рассматривает с несколько неожиданной стороны. Он сомневается, мог ли состояться этот телефонный разговор, а если состоялся, записан ли он на магнитный носитель. А мне кажется, что это как раз не имеет ни малейшего значения. Вполне возможно, что это литературный приём. Зато с его помощью проблема становится понятной даже тому, кто старается не понимать очевидное.
Или Новаковский выражает сомнение, что в сентябре 1939 года Сталин дал понять Гитлеру, что его вторжение в Польшу в Москве встретят с пониманием. «Где, — спрашивает он у Суворова, — исторические свидетельства этой информации? Как именно Сталин дал это понять?».
Я тоже не знаю, где этому исторические свидетельства. Может быть, Сталин велел своему послу в Берлине поставить об этом в известность имперского министра иностранных дел Иоахима Риббентропа, а может быть, он велел Молотову пригласить к себе германского посла в Москве и сделать то же самое. Разве это так важно? Важно то, что Риббентроп со всей возможной на тот момент скоростью явился в Москву, и именно это было написано на бумаге и подписано двумя сторонами. А набивал ли при этом Сталин свою трубку, или чесал себе поясницу, большого исторического значения не имеет.
Одним словом, мне не удалось завербовать Владимира Марковича в суворовское училище. Более того, он мне сообщил, что работает над вторым изданием своей книги. Наверное, это невежливо, но я ему не пожелал успехов в этом направлении, а ограничился пожеланиями здоровья.