ВСЕ МУЗЫ В ГОСТИ БУДУТ К НАМ
ВЕРОНИКА ДОЛИНА
«МЫ ФАРФОРОВЫЕ ДЕТСКИЕ ЛЮДИ...»
Вероника Долина родилась в Москве. Окончила Московский государственный педагогический институт им. В.И.Ленина. Преподаватель французского языка. Песни пишет преимущественно на свои слова. Автор книг и грамзаписей.
От составителя. Эти скупые сведения, почерпнутые из интернета, мало что говорят о Веронике Долиной. А сказать о ней можно много. Вероника — представитель неукротимого племени бардов или, по выражению Г.Дикштейна, поющих поэтов. Барды и их песни, неодобряемые, запрещаемые, третируемые «духовными» и светскими властями, сразу же стали необычайно популярными в народе, особенно среди молодежи и интеллигенции. Барды сделались подлинными властителями дум народных, взвалив на себя мессианскую работу по спасению советского общества от нравственного вырождения. Они достойно подхватили знамя поэтов-шестидесятников, которые к тому времени значительно подрастеряли свою боевитость. Движение бардов было настолько массовым, что его хватило на проведение целых фестивалей. И вслед за тремя корифеями жанра: Высоцким, Галичем и Окуджавой — выступала мощная талантливая «группа поддержки», где Вероника, достойная наследница традиций своих великих лидеров, по праву занимала одно из первых мест. А гром долинского фирменного барабанчика, подобно крику петуха гезов, был голосом пробуждающегося поколения.
Ян ТОРЧИНСКИЙ
* * *
Сомнамбула опять в сомнении,
Хотя не знает почему.
В глазах тоска, в груди теснение –
Все ждет, что грянет объяснение
И прояснение уму.
Сомнамбуле опять не пишется.
Тихонько ходит в темноте.
И что-то махонькое слышится,
И сердце бедное колышется
В невыносимой духоте.
Будь это детская инфекция –
Набухнет зев, прорвет сосуд.
Левосторонняя инспекция,
Потусторонняя инъекция.
Едва ли душеньку спасут
От духоты неназываемой,
От дурноты среди кино,
От боли непередаваемой,
От музыки неузнаваемой,
Но рвущей сердце все равно.
Спаси, Господь, своих лунатиков,
Пока не начало светать.
Всех музыкантов, математиков,
Всех меланхоликов, флегматиков,
Не научившихся летать.
* * *
Что ты знаешь обо мне? Очень мало.
Сорок бочек, сорок тонн арестантов.
Много знала обо мне моя мама.
Больше нет на всей Земле консультантов.
Мои маленькие ноги устали,
Но я же вижу, что стоянка нескоро.
Выясняется, что мы не из стали,
А, пожалуй, целиком из фарфора.
Мы фарфоровые детские люди.
Нам чудовищно важна пантомима,
Но не нужно подношений на блюде
И скандальных вечеров у камина.
Сколько было алебастровых устриц…
Сколько пробковых троянских лошадок!
Обещаний, утомительно утлых,
И пропитанных слезами тетрадок.
А что ты знаешь обо мне? Или знаешь,
Но прилежно, как учили, скрываешь?
Как слепому мотыльку, между клавиш
Ты мне, крылышки зажав, обрываешь.
Что ты знаешь обо мне? Очень мало.
Сорок бочек, сорок тонн арестантов.
Много знала обо мне моя мама.
А больше нет на всей Земле консультантов.
БАРАБАН
Я выбрал самый звонкий барабан
И бил в него, что было мочи,
Я бил в него и плакал по годам,
Что прожил молча, что прожил молча.
Я долго жил и ни во что не бил –
Ну как я выжил, ну что я видел?!
И вот я барабан себе купил,
Немного выпил и дробно выбил.
И этот симпатичный барабан –
Он был зеленый, такой зеленый!
И я подумал так, что я – болван,
В него влюбленный, да-да, влюбленный.
На ярмарке открыл я балаган,
Не балаган – так, балаганчик.
Мой цирк один лишь номер предлагал –
Мой барабанчик, мой барабанчик.
Ведь жизнь у нас с тобой – сплошной обман,
И ты обманщик, и я обманщик,
Так заходи, друзья, в мой балаган
«Мой барабанчик», где я балаганщик.
Боюсь вот только, если ураган
Однажды ночью сорвет мне крышу –
Уж слишком громко бьет мой барабан,
А вдруг урагана я не услышу?
Нет, вдруг урагана я не услышу?
* * *
Никогда никому не рассказывай,
Сколько было мне лет той зимой…
О мой газовый, мой одноразовый,
Ключевой, ножевой. Боже мой.
Никогда никому, я прошу тебя,
Не читай мой печальный стишок.
Бесполезное, беспарашютное
Мое дело, как долгий прыжок.
Ты глухая далекая станция,
Я и вспомнить ее не могу,
Эта станция – разве дистанция
Для того, кто родился в снегу?
Никому ничего не рассказывай.
Кто не знал – тот, пойми, не терял.
Аметистовый ты мой, топазовый,
Темно-розовый мой минерал.
На прощанье поклонишься вежливо,
Сам дитя, сам пока однолюб.
Улыбнешься свинцово-насмешливо
Несгибаемой косточкой губ.
Никогда никому не рассказывай,
Сколько было мне лет той зимой.
Свет мой газовый. Шприц одноразовый.
Кистевой. Лучевой. Боже мой.
* * *
Москва, как вода, вымывает мой мозг.
Я пишу, давно уже, вкривь и вкось.
Все слова стали мягкими, будто воск.
Это даже досадно – я же не мозговая кость,
Чтоб меня высасывать до конца – до конца,
Чтобы дуть в меня, как в висок, как в свисток,
До последнего пальца. До пальца или кольца?
До кольца на пальце, обернутом в лоскуток.
Разверну, подую: да что за палец такой?
Отчего в кармане моем лежит без стыда?
Пусть хотя бы скажут, женский он или мужской?
Может, я уже и не песенник, а Синяя Борода?
Подержусь за палец: какой-то сухой, кривой.
Поверну колечко – конечно, стекло пестро.
Пилигрим, скиталец, наверное, неживой.
В антикварной лавке – не справочное бюро.
А она все тянет, вытягивает мой мозг.
Да возьми, конечно, не жалко, пока я жива.
Ты одна такая. Ведь нет же нескольких Москв.
…Так стоит и дует в каждый мой позвонок Москва.
* * *
Когда я вижу свои бедные ноги при взгляде вниз,
То меня пробирает такая старинная злость,
Что я хочу убежать туда, где Зеленый Мыс,
Или нет, лучше сразу туда, где Слоновая Кость!
Я прибегу, разыщу допотопный туземный клан,
Где варят мед бессмертья – котлы кипят, котелки…
Не то меня тут угробят, у них ведь на все есть план:
Тут биатлон, и все тут! Все лыжники, все стрелки.
Я поскачу, полечу, поеду туда, как мысль –
Где мои бедные ноги печалиться не должны.
Хотя я знаю неточно, где этот Зеленый Мыс?
И, если кость слоновья, то там ли еще слоны?
И вот я тут беспокоюсь, устроила сущий ад.
Но все кошусь на ноги: смогу ли еще унести?
Ну, пусть хотя бы готовятся, что ли –
зеленый грот там, слоновий сад…
И полетим, помчимся – а ты, биатлон, прости!
* * *
Моя дочка пишет диплом.
В каждой третьей строке – Беслан.
Поделом нам всем, поделом.
По делам нам всем, по делам.
Начинает главою «Зверь».
Погубил. Растерзал. Не верь.
Продолжает в разделе «Ложь»:
Ты там не был, ты не поймешь.
Раскрывает разделом «Боль»
То, чего мы не знаем с тобой.
Завершает главою «Стыд» -
Никогда. Никто. Не простит.
Моя дочка пишет диплом.
В каждой третьей строке – Беслан.
Мой студентик обыкновенный!
Мой корреспондентик военный.
* * *
Тяжелый локоть, грубый локоть
Мне в изголовье бьет опять.
Не спать – не сметь, не спать – не трогать.
Ни пить, ни есть, ни петь, ни спать.
«Ни дать, ни взять!» - свистит синица.
Свистит, топочет под окном.
Уснешь – кому-то будешь сниться
Тяжелым взрослым темным сном.
Потом проснешься петь и цокать,
Процеживая серебро.
Но тот же самый грубый локоть
Толкнет в лицо, прижмет ребро.
В своем бесстыдстве несуразный-
Он шепчет, что не повторишь:
Не спи – не смей – ни с кем не празднуй!
Уснешь – забудешься, сгоришь.
Уймись, уймись, ужасный локоть.
Все это вряд ли обо мне.
Плечом скрипеть, окошком хлопать?
Я не дитя – расти во сне.
И ты не колокол, а локоть,
Ночь раздвигающий опять:
Не спать – аукать, нет, аллокать.
Не спать, не сметь, не сметь, не спать.
* * *
Когда придет Еврейский Новый год –
Его не встретит русский мой народ.
Не встретит, не заметит, не полюбит,
А может, даже и наоборот.
Зачем тут эти новые года,
Когда еще чуть-чуть, и холода
Ударят, как обычно, беспощадно.
А нам – что жар, что холод, то и ладно.
А хоть неладно – сонно да морозно?
Пришла чума, и носом шмыгать поздно.
Пришла за нами, в наши города.
Давно она стучалась в ворота.
Пять тыщ семьсот! Он противоположный,
Не глянцевый, искусно-каталожный,
А маленький, морщинистый, тревожный –
Сентябрьский шрам, неуходящий след.
Постой, чума. Не трогай этот город.
Он не хорош, но он нам странно дорог.
Как дорог дом тому, кому за сорок.
А также тем, кому пять тысяч лет.
* * *
Невидимое, невесомое.
Не знаю, ночь ты или день.
Пожалуйста, погладь лицо моё.
Кольцо на палец мне надень.
Полупрозрачный камень выберу
Сама себе в разгар зимы.
А люди не узнают выговор
Земель, где долго жили мы.
Ты, невесомое, невидимо,
Хотя лежишь на дне груди.
Так просто, грустно и обыденно
Ты проступаешь впереди.
Неотменяемый, неистовый
Горит промасленный пучок.
Сухой, чернильный, аметистовый
Твой человеческий зрачок.
* * *
Плохие-плохие-плохие места.
Не та красота и не та простота.
Никто не откроет объятья –
Ни школа, ни сёстры, ни братья.
Плохие-плохие-плохие края.
Мечта невоздушна, непрочна семья.
Неласково все, нелюбезно.
Убого, темно, затрапезно.
Мне быть невозможно, где стыдно живут.
Где так поцелуют, что рот разорвут.
И будешь от уха до уха
Смеяться, дурная старуха…
Флакончик, пробирочку, хоть бы щепоть –
Пошли мне, пожалуйста, милый Господь,
Хоть самое малое диво!
Мне надо, чтоб было красиво…
Плохие-плохие-плохие места.
Не та красота и не та простота.
Никто не откроет объятья –
Ни школа, ни сестры, ни братья.
* * *
Девочкам пятидесяти лет
Никакой не нужен пистолет!
Если подкрадется душегубец,
Мы его свернем в свиной рулет.
Девочкам пятидесяти лет
Никакой не нужен амулет:
Подходи, набрасывайся, нечисть!
Мы ответим стуком кастаньет.
Девочкам пятидесяти лет
В основном не нравится балет:
Может быть, они ещё могли бы,
А быть может, все-таки и нет…
Девочки пятидесяти лет –
Это космодиск, терможилет…
А не то, что кольца-бриллианты
Или небольшой мужской скелет.
…Небольшой скелет стоит в углу.
Девочка танцует на полу,
Босиком, в холодном коридоре,
Будто воин племени зулу.
Скоро уж устанет танцевать,
Вовсе перестанет напевать.
Небольшой скелетик спит и видит –
Как она устанет колдовать…
Спит и видит. Спит и видит,
Как она…
* * *
Расскажу не по бумажке,
Что люблю не понаслышке:
Мои тоненькие чашки,
Мои старенькие книжки.
Нотка с ноткой, чай с печалью.
Высоко мое окошко.
По Остоженке скучаю,
По Пречистенке немножко.
Поневоле виноваты
Наши вещи с отпечатком:
Тонкий шарфик с ароматом
Или пуговка к перчаткам.
Если будет передышка –
Помечтаем по-девичьи.
А душа, она не книжка,
И поет себе по-птичьи.
* * *
Ах, не борись за свою независимость!
Все, что назначено, трижды исполнилось.
Где ты унизилась, где ты возвысилась –
Вряд ли самой тебе даже запомнилось.
И никакого особого мужества
У Коломбины под бархатной маскою.
Все, что прошло, проходило под музыку.
Внучке расскажешь – представится сказкою.
Ах, не транжирь ты свои откровения!
Не хлопочи над задачками трудными.
Все это были чудные мгновения –
Но и они теперь кажутся чудными.
Ах, не кори ты себя, бестолковую.
Ах, не терзай себя больше длиннотами.
Жизнь оказалась подругой суровою,
Но и она вся записана нотами…
* * *
Застывши над белым листом,
Поймешь, что и это награда.
Вот женщина с тонким лицом
Исследует кисть винограда.
Пускай виноград на нее
Таращит янтарные глазки.
А женщину ждет забытье,
Где без поцелуя, без ласки
Она ненароком уснет,
Словечко найдет и запишет.
Всем телом, всем весом прильнет –
Да как-то никто не услышит.
Ну, что для нее виноград,
Надуманный витиевато?
Ей чуть пестроват Петроград.
Немного Москва кривовата…
Последнее снимешь, отдашь
Свое – деревенской сестричке.
Точеный живет карандаш
В пустой боевой косметичке.
Бездушен ее парфюмер.
Ее парикмахер бездумен.
А мог целовать, например,
Ее сорок восемь изюмин.
* * *
Муж может молчать как мышь
И пахнуть как можжевельник.
И слушать, как ты хамишь
С субботы по понедельник.
И пялиться в пустоту
С решительностью солдата,
А видеть тебя, но ту,
Какой ты была когда-то.
Муж может листать журнал,
И пусть подождет посуда…
Он вычитал, он узнал
Тринадцать рецептов чуда.
Несладко, нехорошо
Ты в зеркало поглядела,
Но, кажется, он нашел
То самое, в чем все дело.
Откроется коридор.
Захлопнется с визгом дверца.
Он держит, как валидол,
Твое запасное сердце.
Так вот же: все впереди!
Он вырежет твой талантик
И вставит середь груди
Мигающий бриллиантик.
* * *
Я гремучее дерево. Голоса без лица.
Я присутствие дедово. Продолженье отца.
Тех мой свет не касается. Этих не ослепит.
Человечек терзается. Человечество спит.
И ничтожное взрослое искривление рта –
Невозможное прошлое, чернота, дурнота.
Я не сахар, прости меня, я такой ундервуд.
Мои письма без имени без меня проживут.
Но одно, предпоследнее, уж совсем ни о ком,
Совершенно не летнее, с подсоленым снежком,
Со смешком неоправданным, с юморком по уму…
Никогда не отправленным. Никуда. Никому.