О СОЛЖЕН�ЦЫНЕ

Edward Tesler, Ph.D.

De mortuis nil nisi bonum. О мертвых — ничего кроме хорошего. Справедливо. � всё же, когда слышишь и читаешь повсеместные эти панегирики — величайший русский диссидент, прославленный писатель, лауреат — становится немного не по себе.
К литературным достоинствам произведений Солженицына вполне применима фраза Марка Твена, брошенная по поводу слухов о его смерти: они сильно преувеличены (в отличие от личности покойника, на произведения его римская максима не распространяется. Критикуйте на здоровье хоть Вагнера, хоть Толстого). Кто считает, скажем, «Один день �вана Денисовича» с его «на фуя» и т. п. серьезным литературным произведением, пусть ответит себе честно: гонялся бы он за истрепанными номерами «Нового мира», если бы там печатались репортажи Джека Лондона об американской тюрьме? Написанные, кстати, куда более профессионально.
Но это было о нашей, российской. Более того, советской. Открытому обсуждению недоступной. Это и манило. Мы, инженерная и научная молодежь 50-х годов, больше увлекались «романтикой» блатного мира: Бабелем, Шейниным. В своем кругу ботали рудиментарно по фене, считалось шиком. О темных сторонах тюрем и иных закрытых учреждений знали по «Очеркам бурсы» и «Запискам из мертвого дома» Появись «�ван Денисович» в другое время, поставили бы его на одну полку с ними (в тематическом смысле, не в литературном) и забыли бы. Многие ли из читателей этой статьи удосужились в своё время прочесть Помяловского или Достоевского?
Но появился он в разгар хрущевской оттепели. Настолько вовремя, что мнения наши раскололись. Для большинства Солженицын стал «отцом русской демократии» (о том, что по монархическим взглядам он вполне мог считаться и «особой, приближенной к императору», мы тогда понятия не имели); некоторые, и я в то числе, видели в нем конъюнктурщика: при Хозяине помалкивал, а Никите поддакивал.
А потом появился «Архипелаг Гулаг». Оттепель к тому времени уже кончилась, печатался оЯ в Тамиздате, нелегальные копии передавались втихомолку из-под полы, и стал его автор великим диссидентом. Холодная война была в самом разгаре, и Нобелевский комитет по литературе присудил ему премию. Очень любопытно было бы узнать, читал ли кто из членов комитета «Гулаг» хотя бы в переводе, не говоря уж о подлиннике. Потому что из первого десятка страниц ясно становится: никакого отношения к диссидентству автор иметь не мог.
Да такого понятия в Союзе до 60-х годов вообще не было. Попытки немногих смельчаков — Мандельштама, Булгакова, Бабеля, Пастернака, �льфа и Петрова — не одной розовой краской изображать власть, говорить более объективно о противниках, чуть отступать от соцреализма — пресекались при Сталине беспощадно, да и Хрущев их не терпел. �менно он Пастернака затравил. Но безнадежность брежневского маразма скрыть было уже невозможно, и родилось диссидентство массовое, политический феномен мирового значения. Появились самиздат и тамиздат, невозвращенцы и отказники, официально не признанные (и потому автоматически нелегальные и подлежавшие разгону) сходки поэтов у памятника Маяковскому и выставки картин в Манеже. Все они заслужили низкий поклон от человечества за то, что личным мужеством спссооствовали разоблачению и падению тоталитаризма. Который, кстати, репрессий не стеснялся: «У нас диссидентов нет. Есть до-сиденты и уже-сиденты».
Два имени выделяются на этом фоне. Академик Абель Гезевич Аганбегян, имя которого имел честь принадлежать, сокрушила цитатоведение и восстановила в правах экономик) как науку. Неизбежный вывод об экономической несостоятельности госфеодализма стала моральным противовесом казенной идеологии, теоретической базой диссидентства и будущей перестройки..
�мя академика Андрея Дмитриевича Сахарова известно каждому образованному человеку. Все мыслимые почести и награды, которыми режим осыпал создателя водородной бомбы, не могли закрыть ему глаза на бесчеловечность этого режима. Став ведущим, истинно великим, диссидентом и правозащитником, он ни единого советского закона не нарушил, но в глазах геронтократов со Старой площади (так до конца и не почувствовали всю иронию. Не могли ЦК перенести, так хоть название площади поменяли бы) совершил преступление непростительное. Физически устранить не могли, но окружили глухой стеной. Сослали в Горький, куда иностранцам ходу не было. Не выпустили даже на вручение Нобелевской премии мира. Официально, чтобы не раскрыл ядерных секретов, хоть давно был от них отстранен. Заодно лишили всех званий и наград. Мелкая месть мелких людишек.
�стина познается в сравнении. Вернемся к Солженицыну.
Армия — не демократия. Боевой устав любой армии мира запрещает военнослужащему критиковать действия вышестоящих. Это — вообще. А уж во время войны — в особенности. А если критиковать не просто «вышестоящего», а Верховного Главнокомандующего? Солженицын, капитан действующей армии, в письме другу именно это и сделал, с этого «Гулаг» и начинается. Не ведал, что творил? Не знал о военной цензуре и друзьях-стукачах? В любом варианте это было не диссидентство, а воинское преступление. Свободно мог получить разжалование и штрафбат. Что его спасло, не знаю. Как ни тяжко в зоне, артобстрелов и заградотрядов там всё-таки не было.
Когда кончилась оттепель и стало модно критиковать не тирана Сталина, а самодура Хрущева (вот, при Хозяине порядок был, эти клеветники и рта бы раскрыть не посмели), книги Солженицына тоже попали в немилость. Привлекали внимание мирового общественного мнения к политическим заключенным в Союзе. К невинно осужденным или просто репрессированным без суда и следствия. Но это всё можно было отнести к перегибам в охране правопорядка. Свалить на очередного Берию или там на примкнувшего Шепилова. Позиция Сахарова — режим беззаконен в принципе, народ лишен элементарных прав, «гарантированных» конституцией — никакого места для оправдания этого строя не оставляла. � разницу эту Суслов и другие идеологи эпохи Брежнева поняли прекрасно. Сахарову — глухая стена, а Солженицына изгнали на Запад, дали ему возможность свободно пропагандировать свои идеи. Были, значит, режиму менее вредны.
А может быть, в какой-то мере и полезны?. Двести лет рядом, не много ли? — вполне в духе вопроса �льича Второго ведущим академикам: как скоро вы в своих отраслях науки можете избавиться от евреев? � уклон в монархию — совсем не то, что правозащитное движение, он госфеодализму вовсе не противопоказан. Ещё Сталин с удовольствием примерял к себе образ Петра и негодовал по поводу неприглядного кинопортрета �вана Грозного. А к веками испытанной формуле «православие, самодержавие, народность», Россия, кажется, гораздо ближе, чем к демократии. Поэтому место в российском Пантеоне Солженицыну уготовано. � в переносном смысле, и в буквальном: похороны с воинскими почестями, сам президент провожал.
А Запад безумием национализма и авторитаризма уже отболел и нынче страдает анемией демократии, на любовь к которой Солженицын никогда и не претендовал. С падением «империи зла» ненужной стала и его миссия обличителя. Апологеты холодной войны по обе стороны линии фронта получили от него, что могли. Мавр сделал свое дело, мавр может уходить.
� он ушел.