В ЗАЩ�ТУ �СТОР��

Кирилл КОБР�Н

Под сенью благорасположенной полиции. Зачем нужны музеи. Пиянство — бич пролетариата. Высокие черные шляпы и национальное возрождение. Всё главное про нас придумали другие. О некоторых особенностях гомосексуальных связей в древнеримском обществе 2 века н.э. Воин, архитектор, любовник. Художник, алкоголик, любовник. Мы – всего лишь потенциальный скелет. Вернуть буяна в историю. Наш любимый кошмар.
В Чехии с относительно недавних пор полицейские несут службу под лозунгом «pomahat a chranit». Местные русскоязычные остряки тут же переиначили его в «помахать (платочком) и схоронить». Это не совсем справедливо в отношении чешской полиции (которая ни хорошая, ни плохая; просто, слава Богу, никакая, так сказать, «отсутствующая в своем присутствии»). Зато такой слоган (не переиначенный дерзкими зубоскалами) имеет самое прямое отношении к другой общественно-государственной сфере, к сфере музейной деятельности. �менно музеи призваны «хранить (прошлое) и помогать (людям получать доступ к этому прошлому)». Функция «сохранения» мотивирована функцией «помощи», которая, в свою очередь, делится на функции «просвещения», «наставления» и «развлечения». Так, по крайней мере, музеи были задуманы в Век Разума, и реализованы уже совсем в другое время – в эпоху романтизма и становления национальных государств. Вместе с учебниками по истории, музеи, особенно исторические музеи, должны были установить некоторую связь посетителей с прошлым, преподать им урок становления и развития национальной культуры, нации, государства. Государственный коммунизм в СССР и других социалистических странах заменил (впрочем, не до конца) «национальное» на «классовое», однако смысл существования музея — «помогать и хранить» — от этого не изменился. Кризис исторического мышления, сказавшийся сначала в профессиональной сфере историографии, перекинулся потом и на общество, и на государство: «национально-государственные» модели, в основном, исчерпали себя после второй мировой войны, чуть позже рухнули и «классовые». Релятивизм постмодернистской историографии стал результатом не только исчезновения «объекта» истории, превратившейся в «историческую антропологию», «социологию», postcolonial studies, gender studies, в черта лысого, но и размывания «социального заказа» на историю в западном обществе вообще. Зачем нужно изучать (знать) историю? Непонятно.
После 1968 года бывшие (и нынешние) леваки, пришедшие к власти в западных университетах, постепенно удушили «общие курсы» по истории, заменив их на десятки разнообразных мелких курсов и семинаров по самым животрепещущим вопросам, в роде «Борьбы с пьянством рабочих угольных шахт в графстве Гламорган в 70-х годах XIX века», или «Мессалина — первая феминистка?». Единственными местами, где «прошлое» по-прежнему вытянуто в хронологическую нить, на которой узелками завязаны самые разнообразные события, остались музеи. Но и здесь неуверенность в собственной миссии — прежде всего, миссии общественной — достигло предела. Конечно, музеи до сих пор считаются обязательным пунктом для туристов, но ни один музейный куратор или директор, ни один мэр города или министр культуры не рискнет заявить, что эти институции существуют исключительно для, так сказать, внешнего, коммерческого потребления. Ведь если так, то государство должно снять музеи со своего баланса и передать их в частные руки. Однако, чаще всего, этого не происходит. Музеи зачем-то нужны обществу и государству. Зачем — убедительно ответить пока не может никто.
Три последние выставки в Великобритании — сами того не ведая — представляют собой как раз такие ответы. Три подхода к музейно-выставочному делу, три разных отношения к прошлому, три стихийно сложившиеся историософские концепции. Они, конечно, не предлагают лекарства, они сами — если не боль, то уже точно неотрефлексированное описание синдрома.
В Национальной библиотеке Уэльса, которая находится в городе Абериствит – выставка валлийского национального женского костюма. Абериствит – не только настоящий «валлийский Уэльс» сам по себе, это университетский центр; к тому же, главный центр кельтских штудий в Британии. Отсюда и высокий академический статус города, потому здесь расположена Национальная библиотека княжества со всеми ее бесценными для местного патриота сокровищами. Выставка национального женского костюма вполне естественна в этом самом контексте; однако вы ошибетесь, ожидая погрузиться в привычную для подобного рода мероприятий скуку. На самом деле, здесь очень интересно — даже для того, кто ничего не понимает ни в истории Уэльса, ни в женских костюмах. Прежде всего, она здорово сделана, эта выставка; тщательность британского любителя древностей и энтузиаста локальной истории сочетается с современными выставочными методами и технологиями. Обычный музей вывесил бы несколько платьев и десяток картинок, снабдив все это цитатами из местных литературных классиков, если таковые имелись. Редкий посетитель, остекленев от скуки, пялился бы в пыльные витрины или с внезапным интересом изучал систему электропроводки в выставочном зале. В Национальной библиотеке все, на первый взгляд, то же самое — и костюмы на манекенах, и витрины. Но, во-первых, их очень много. Множество самого разнообразного материала, размещенного так, что прочитывается вполне очевидная логика кураторов, логика, увязавшая появление так называемого «национального костюма» с индустриализацией, становлением буржуазного общества и «национальным валлийским возрождением». �ными словами, «исторический национальный костюм» возникает только тогда, когда, с одной стороны, появляется идея «национально-исторического», а, с другой, развивается промышленность, которая воспроизводит в больших количествах реконструированные (а, на самом деле, изобретенные) наряды. Так было в Уэльсе, так было и в Шотландии, в которой элементы канонического мужского национального костюма, все эти килты, гольфы и сумки, сложились в нынешний (известный по туристическим проспектам и рекламе виски) образец лишь в XIX веке. К примеру, две самые известные детали исторического наряда валлийки — верхняя рубашка (полосатая или клетчатая) и высокая черная мужская шляпа, смесь цилиндра и шляпы волшебника Гэндальфа в известном голливудском фильме — появились к середине позапрошлого столетия. Они были канонизированы в английских описаниях, в частности, в газетных и журнальных статьях, посвященных визиту доброй королевы Виктории в Уэльс. То, что мы называем «национальной традицией», возникает в глазах Другого и возвращается от него к «национальному Я» в уже сформированном виде; остается только создать для него контекст — положительный, либо критический. � дело сделано.
Если выставка в Уэльсе не столько «охраняет», сколько «реконструирует», для того, чтобы «помогать» в рефлексии по поводу своей истории (ибо никаких туристов в Национальной библиотеке Уэльса не предвидится, слава Богу), то нашумевшее событие в Британском Музее имеет только одну цель – как раз «помогать». «Жизнь, любовь, наследие: император Адриан. �мперия и конфликт» — в избыточном названии этой выставки звучит крайняя неуверенность кураторов, желание уже заранее подробно рассказать, о чем же там пойдет речь. Если название отсылает нас к миру популярных в англоязычном мире литературных и исторических биографий, то сама выставка, скорее, имеет отношение к обществу, где царствует Wikipedia и таблоиды. Устроители «императора Адриана» одержимы идеей просвещать, только это просвещение происходит в мире интернет-искалок и газеты Daily Mirror. Самое любопытное, что на этой выставке почти ничего не выставлено — там крайне мало «обломков древности», артефактов, монет, статуй, всего того материального осадка истории, который музеи (в частности, Британский Музей) призваны «хранить». Зато там в избытке карт, диаграмм и текстов, качество и глубину которых можно понять из описания выставочных разделов: «Война и мир. Когда Ариан пришел к власти в августе 117 года н.э., империя переживала тяжелые времена. Восстания против римлян вспыхнули в нескольких провинциях. Адриан усилил границы империи и безжалостно наказал несогласных внутри страны». Это вам политическая история в википедийном стиле, а вот — история искусства: «Архитектура. Адриан очень интересовался архитектурой. Некоторые из самых знаменитых строений древнего мира были возведены в его правление. Наиболее символичное из них — Пантеон в Риме. Он также построил прекрасную новую загородную резиденцию около Тиволи». Я бы назвал этот лаконичный тавтологичный стиль — «новым позитивизмом». Кто знает, может быть это реакция на многословный и мудреный постмодернизм, на так называемую «новый историзм», энтузиасты которого утверждали, что на самом деле, наверное, ничего и не было. А был (и есть) только текст, функционирующий по своим внутренним законам. � вот устроители выставки в Британском Музее твердо заявляют в ответ этим умникам — «Отнюдь. Все было. Адриан очень интересовался архитектурой. �мперия переживала тяжелые времена. Точка». Чтобы как-то подсластить эту пилюлю телеграфного исторического тавтологизма, в ход идет скандальная любовная история: «Антиной. Мы мало знаем о жизни супруги Адриана — Сабины. �х брак, судя по всему, был устроен по политическим соображениям. Но мы знаем, что у Адриана был молодой любовник-грек Антиной. Для римлян гомосексуальные отношения не были чем-то необычным, однако преждевременная смерть Антиноя была оплакана императором с беспрецедентным размахом». Что же, теперь мы знаем все, что нам необходимо, об императоре Адриане, о его жизни, любви, конфликте и страсти к архитектуре. В сущности, эта выставка действительно революционна — впервые публике демонстрируют не груды каких-то старых пыльных обломков, обрывков и осколков, а набор мантр, повторение которых создает ощущение нового позитивного знания. Самое любопытное, что этот шедевр «таблоидного Просвещения» размещен в здании, которое под крышу забито всяческими древностями, большая часть которых за ненадобностью вообще не выставляется. А расположили выставку как раз напротив залов так называемого «Кабинета Просвещения», где избыток материальных объектов истории компенсирован по-настоящему интересной идеей — воссоздать не столько некий типический «кабинет ученого XVIII века», сколько парадигму исторического и научного мышления того памятного столетия, когда была создана «Энциклопедия» (и появились открытые для публики музеи).
� только после знакомства с любовью Адриана к архитектуре и грекам стоит сесть на капризную лондонскую подземку, доехать до станции Пимлико, выйти наверх, свернуть налево, потом направо, а потом снова налево, и оказаться в галерее Тэйт. Там выставлен алкоголик, буян и гомосексуалист Фрэнсис Бэкон, атеистический гений, который потратил жизнь на то, чтобы (как говорил его старший земляк Стивен Дедалус) «проснуться от кошмара истории». Кажется, это самый а-историчный художник прошлого века. Перекрученная, распухшая, будто взорванная изнутри плоть его персонажей не имеет истории; это вообще не люди, а, как изящно выразился сам Бэкон, всего лишь мясо и потенциальные скелеты. Человек не лучше и не хуже животных — эта вечно пьяная свинья была по-своему права. Кураторы постарались на славу: в Тэйт можно увидеть сразу «много Бэкона», что в обычных условиях просто невозможно — в слишком большом количестве мест находятся его работы. Этот поток искореженного бешенством и (или) скорбью мяса уже не вернуть в историю — как бы ни старались устроители выставки, увязывая «анимализацию» бэконовских сюжетов с животными инстинктами второй мировой войны, а потрясающую отчужденность портретов 1950-х — со страхами «холодной войны» и уголовным преследованием гомосексуалистов. � вот тут становится ясно, что «история» — это, как говорит философ, «структура сознания». � «проснуться от кошмара истории» можно только в «кошмар а-истории», в царство цветения и распада плоти, в царство смерти. Вот этой кошмарной обреченностью на историю мы, европейцы, отличаемся от остальных. Такова истинная мотивация тех самых мест, где «помогают и хранят». Оттого музеи, пусть самые нелепые и скучные, еще существуют здесь, а выставки — даже самые идиотские — устраиваются.

Polit.ru