ВСЕ МУЗЫ В ГОСТИ БУДУТ К НАМ
ИРИНА АРГУТИНА
«ЧТО Ж НЕ СПИТСЯ, ИВАН СОЛОМОНОВИЧ...»
Ирина Аргутина родилась (7.07.1963) и проживает в г. Челябинске. Образование высшее (университет, специальность «Химия»), работает инженером. Вдова, есть сын. Автор четырех поэтических сборников. Член Союза писателей России, лауреат и финалист нескольких поэтических конкурсов, в т.ч. «Заблудившийся трамвай» (конкурс им. Н.Гумилева, СПб, 2006) и «Пушкинская лира» (Нью-Йорк, 2003). Печаталась в журналах «Крещатик», «Урал», «Уральская новь», «День и ночь», «Врата Сибири», «Южный Урал» и др. В США опубликовано только одно стихотворение «11 сентября» в балтиморской газете «Lite» (2001 г.).
От составителя. Должен признаться, что Ирина Аргутина поставила предо мной трудную задачу: «пожертвовать» почти половиной присланных ею стихов, чтобы уложиться в формат «Литературной страницы». Так что я испытываю чувство вины перед читателями «Обзора», поскольку получил вдвое большее удовольствие, чем выпадет на их долю. Обещаю, по возможности, компенсировать это при составлении нашего ежегодного дайджеста.
Ян Торчинский
ОКТЯБРЬ
Молочный воздух стелется, зыбуч –
с овчинку небо и земля с коврижку,
и жмет слезу из поседевших туч
пустых полей детдомовская стрижка.
О, кто
не умирает в октябре!
Не навсегда – до следующего раза,
до льдистой вспышки света на ребре
октаэдром застывшего алмаза…
Октава,
завершаясь нервным «си»,
лишает очевидности исхода:
не жди, не верь, не бойся, не проси –
у ангела нелетная погода;
ему сплошная облачность претит –
молочный воздух
нынче непроезжий.
И лишь слеза из тучи долетит,
чтоб утонуть
в кисельном побережье.
МОЯ РЕКА
Река моя – третье колено от Иртыша,
большого брата, левой руки Оби.
Обь велика, ей можно течь, не спеша.
А я помолчу, чтобы не нанести обид
великим и малым.
Но малым от них больней,
поскольку больших – видней и большим – видней.
Чем меньше река, тем спокойней плескаться в ней,
тем явственней дно –
и уверенность в завтрашнем дне.
Я примеряю малое. Мне – мало.
Я ступаю двумя ногами по двум берегам.
Столько здесь кровей смешалось – и утекло –
что не знаю, каким теперь молиться богам,
и не знаю, кого просить и о чем просить –
не прошу никого, кроме малой моей реки:
дай умыться в водах твоих – мне и малым сим.
Нам не видно спросонья, насколько мы велики.
* * *
На кольце Соломона начертана фраза:
«И это пройдет»…
Два кольца, два конца
отрезают вчерашний лоскут,
как нули на табло,
обозначив минутную полночь.
Все прошло, как отрезало. Новые цифры растут,
приближая рассвет.
Что ж не спится, Иван Соломонович?
Два конца, два кольца.
И колец обжигающий лед
призывает понять Соломоновы мудрости шире –
чтобы тысячи лет
вы твердили: «И это пройдет», –
поминали царя
и к тому же немножечко шили.
Незаконный наследник
его облегченных потерь,
вам не жмет ли второе кольцо,
полуночный закройщик,
совершенно не царскою мудростью –
«семь раз отмерь»?
Ну, зачем же семь раз – вы умны, поступаете проще.
Два кольца, два конца.
Как бесстрашно раскроена ночь…
И лоскут под ногами – отброшен ли?
выпал из рук ли?
Вы уснете под утро. А ваша веселая дочь
будет шить из него
для своей обожаемой куклы.
И последний стежок завершит узелком, не спеша,
и у старой принцессы появится новое платье.
Ах, как счастлива девочка! Как же она хороша!
И о том, что и это пройдет, не имеет понятия…
МАДОННА
Бродил по сумраку музея
и чтил великих,
со скрытой завистью глазея
на эти лики,
и думал: «Говорили – мастер –
не про меня ли?
И я себя на хлеб и масло
не променяю
и не унижу телесами
красоток томных.
Настало время написать мне
свою Мадонну».
И в тот же вечер, приступая
к борьбе с картиной
и болью («Ты замри, тупая,
там, за грудиной!»),
наметил нежность абрикоса
в тепло овала,
но дрогнула рука – и косо
нарисовала
не то надкушенную грушу,
не то картофель…
И вдруг шепнул ему: «Послушай, –
корявый профиль, –
рисуй меня! Ну что за радость
в твоем овале!
Рисуй! Меня такой ни разу
не рисовали…»
И, проклиная голос вещий,
себя («Дурак ты!»),
рисуя глаз, чуть помутневший
от катаракты,
он услыхал: почти без звука,
почти бесслезно
с холста заплакала старуха
в ночи беззвездной,
где нет волхвов, а тот младенец,
прожив три лета,
на стопку белых полотенец
глядит с портрета…
Слепая зорко смотрит в душу:
«Я знаю, знаю».
И рот по-старчески иссушен –
кора земная –
и шепчет имена, безбожно
попутав святцы.
Все пережито. Больше можно
не волноваться.
И седина ее все легче.
И утомленно
«Она готова, – мастер шепчет, –
моя Мадонна».
…………………………………
И подошли к картине трое,
и рядом встали.
«Вот матушка, – один промолвил, –
моя святая».
«Судьба моя, – другой заметил, –
ты некрасива».
И горестно подумал третий:
«Моя Россия».
январь 2003
ТРАНШЕИ ПОСЛЕДНЕЙ ВОЙНЫ
Памяти Виктора Прокофьевича Аргутина, моего свекра
Как протянулись – от глаз и до самой шеи,
слева направо по лбу, по землистой коже –
нет, не морщины, а фронтовые траншеи,
что не утюжат земные пути – итожат.
Бог не забыл: он уже присылал повестку.
Скоро идти. Остается такая малость.
Пусть подождет: нынче сын прилетел с невесткой.
Надо побриться, чтобы не испугалась.
Нет, ничего – молчаливая, молодая.
Вечером вышли вместе молчать на балконе.
День уплывал в Заилийское Алатау
(горы отсюда видны как на ладони).
Так бы стоять и стоять. Почему, однако,
хочется ей рассказать, пусть нелегко мне?..
Я ведь с войны принес медаль «За отвагу»
и нежелание ни говорить, ни помнить.
Будто замок сорвало. Так не бывало,
чтобы язык не поспевал за речью.
Только чернеет зубьями Алатау,
только летучие мыши свистят картечью…
Только и я как будто ее моложе,
только война за мной начала охоту:
нас окружили. В плену я очнулся позже.
Первый побег, второй – а кругом болота.
Стынет вода ледяною октябрьской кашей,
пули жужжат со скоростью глупых мыслей:
«Вот доберусь – а ведь я доберусь до наших –
и отогреюсь. Может быть, даже высплюсь».
Вот и добрался. Тут же и отогрелся.
Мне капитан грозился поставить точку:
мол, пристрелю тебя за попытку к бегству.
Если бы не налет, пристрелил бы точно.
Падали в пыль и слушали вой моторов.
Не поднимая глаз, получали в спину
(через минуту тот, кто еще не помер,
знал, что не пулю, а комья земли и глины).
А на дороге убило шофера ЗИСа.
Вылез майор, живой, но немного бледен,
и про меня: это что, говорит, за птица?
Я говорю: «Шофер». «Заведешь – поедем,
а на тебя бойцам напишу расписку».
Отчим – тот был шофер. Научил чему-то.
Я починил, завелся – и с Пятым ЗИСом
больше не расставался ни на минуту.
Веришь ли, нет – вот это была машина!
Как нас ни били, все же с земли не стерли.
Слышь, по лицу земли пролегли морщины,
как у меня, глубокие… Что-то в горле
комом застряло. Смолк – и увидел руку
на животе, слегка натянувшем блузку.
Господи, ты бы дал мне дождаться внука.
Только узнал бы – и сразу к тебе в кутузку…
………………………………………………….
Так я и умер, правила соблюдая.
Внука не видел. Сын прилетал проститься.
А через год Заилийское Алатау
мирно, без боя, кануло за границу.
Наша война, последняя из великих,
нас добирает, старых, больных и вздорных,
не запятнавших руки свои и лики
кровью и золотом будущих войн позорных.
ноябрь 2004
* * *
На окне у соседки цветет старый кактус.
У меня – старый хлеб.
Недоеденный хлеб...
В дверь стучатся волхвы.
Где моя деликатность?
Не впущу бородатых в мой каменный хлев.
Я их вижу в глазок.
Никакой благодати
ни в едином глазу.
На какую звезду
их сюда понесло?
Ухмыляются, тати.
Вот ограбят – и сына с собой уведут!
Что, открыть?
Открывать интересней, чем помнить.
Только память меня не подводит, увы.
Впрочем, что здесь украсть?
Хлеб, цветущий упорно?
Книги старые? Сына-подростка?
Волхвы
удаляются, руганью витиеватой
оглашая подъезд.
И, как лезвие в бок:
«Я к тебе присылал.
Ты сама виновата».
Я сама виновата.
Спасибо, мой Бог.
* * *
Готовимся к зиме
и утепляем окна.
...Ворона во дворе
замерзла и промокла,
но тоже утеплить пытается гнездо.
Вороне что-то Бог
в не лучший из сезонов
послал. Но мир жесток
и неорганизован –
и жребий выпал (за сомнительным крестом
оконных рам).
А там
живет и суетится
ворона-старожил, стареющая птица.
Нам с ней который год готовиться к зиме,
бояться холодов,
зачем-то ждать покрова
и стайками следов
одно, другое слово
слагать – и, наконец, составить резюме
для тех, кто наверху,
и грамоте обучен,
и сыплет первый снег
из первой снежной тучи
на палую листву – пока не надоест.
Да кто там, наверху, читает наши знаки!
И кляксами ползет
по вымокшей бумаге
изменчивый октябрь.
И черные коряги
несут в печальный путь
унылый цинк небес.
И вот уже готов
к зиме наш дом картонный.
В преддверье холодов
я слушаю гортанный
пророческий рассказ вещуньи во дворе
о том, что в холода
и мерзнут, и черствеют
и люди, и еда –
и как осточертеют
объятия снегов, желанных в ноябре.
Рассказ ее суров,
но голос хладнокровен.
В гнезде меж двух стволов
она со мною вровень –
и видит все как есть,
и говорит как есть.
И птица – не орел, и дерево – не древо,
и я уже давным-давно не королева –
но ферзь.
* * *
«Я люблю тебя, жизнь,
И надеюсь, что это взаимно».
Песня прошлого века
Облаками по ветру,
ракетою на керосине,
дураком на игле,
что зовется надеждой – как баба –
за какие потери,
не снившиеся Хиросиме,
я люблю тебя, жизнь,
и надеюсь, что это не слабо?
За какую весну,
по которой глаза отсырели –
не от ранней грозы,
так от поздно сошедшего снега –
я тебя обниму,
задыхаясь от первой сирени,
я к тебе на войну
буду тайными тропами бегать?
Я тебя не пойму,
как мальчишка, сбежавший с урока
(он за это получит свое неизбежное «плохо»)...
Я люблю тебя, жизнь.
Без взаимности. И без упрека.
До последнего вздоха.
ПОД ШТРАУСА
Да боже мой!
Да разве ж я не знаю,
как на прекрасном голубом Дунае
сначала дымка тает поутру,
и тянут утки тонкий шелк легчайший
по синеве
до рощи или чащи
на дальнем берегу.
И на траву
с укрывшимися каплями клубники
летят с востока солнечные блики,
просеянные трепетной листвой.
Светило всходит –
медленно, свободно –
над сказочным,
над неправдоподобным,
над голубым Дунаем.
Колдовство
свершается – по памяти, по слуху:
о мой прекрасный, голубой
Сунукуль!*
Сначала дымка,
Штраус угадал,
и тянут утки легкий край шифона,
и кружатся кувшинки отрешенно,
и ты еще меня не накатал
на лодке лет,
плывущей в неизбежность.
За что, за что, о Боже мой?
За нежных,
за чистых,
за минувшие года –
стреляет пробка,
хлопает хлопушка,
подстреленная, охает кукушка,
а ты меня еще не накатал…
Ах, сердце! Мотылек в круженье танца!
За что, за что, за что?
Не накататься.
О мой прекрасный…
сильный…
молодой…
На цыпочках крадется пиццикато –
июльский вечер,
буйствуют цикады
и солнце угасает над водой.
И только черный аист в паре фрачной
царит в самозабвенном танце брачном –
и палочка волшебная вот-вот,
глядишь,
еще такое наколдует…
Светлеет небо.
Слабый ветер дует.
И тишина.
И лодочка плывет.
.............................................................
*) Сунукуль – озеро на Южном Урале
* * *
Хрупок песочный мир.
Впрочем, какая разница –
мальчик ли виноват,
или подружка тоже.
Он отобрал совок
и, убегая, дразнится.
Так убегают миг,
время и память. Позже
так убегает жизнь.
И, убегая, дразнится.
Боже, как хороша,
даже когда резка...
Мальчик не виноват.
Это она, проказница,
бросила горсть песка.