ВСЕ МУЗЫ В ГОСТ� БУДУТ К НАМ

Галина ХАБЛАК

«... ЧТОБ ЗАПЕРТЫМ НЕ ОКАЗАЛОСЬ СЛОВО»

О себе. Родилась в 1979 году в Конотопе (Украина). Живет в Киеве. По профессии биолог. Окончила Киевский национальный университет имени Тараса Шевченко и аспирантуру в Н�� геронтологии. Кандидат биологических наук. Публикации: в литературно-художественном журнале «Дети Ра» (№ 6 (20), 2006, Москва); альманах «Каштановый Дом» (2006, Киев); в сетевом издании «Вечерний Гондольер» (№ 153, 157; http://gondola.zamok.net/index.html#arch/)
От составителя. Драматическая и эмоциональная напряженность стихов Галины Хаблак вряд ли кого-нибудь оставит равнодушным. А высокое поэтическое мастерство и оригинальный образный мир поэзии Глины утверждают яркие запоминающиеся строчки: «отсыревшие свечки берез», «на последние вчера Зима кутила», «мякиш черного хлеба со сметаной густых облаков», «о звезду опалить перья» и так без числа. � мне ли, киевлянину, оставаться равнодушным к ее киевским мотивам! А впрочем, читайте сами!
Ян Торчинский


ЗАГОВОР ОТ БОЛ�
Сосны бьют в небеса – звонари, звонари...
Говори, заговаривай боль,
пусть проводит тебя до последней двери
и насыплет в пригоршню соль,
чтоб не пресно в пути.
– Эй, звезда, подсвети!
Темнота разъедает глаза.
Долететь бы – да что там!
Хотя бы дойти
к запредельно-заветному...
Р—Р°...

Гаснут следом за мной фонари, фонари...
Отсыревшие спички берез
все никак не растопят печурку зари –
здесь надолго зима и всерьез.
– Что же ты не приемлешь дороги иной,
только этот заснеженный путь?
– Он натянут во мне серебристой струной,
он моя неспокойная суть...

По словам, по слогам повтори, повтори...
Разорви заколдованный круг,
если нет, то останься навечно внутри,
в заточении любящих рук.
Проговаривай вслух – тлеют угли зари...
Заговаривай рифмами боль,
пусть проводит до самой последней двери,
да насыплет в пригоршню соль...


ДОРОЖНОЕ
Как нехотя упрямо таял снег,
с обидой уходил ручьями в лужи,
так поезд неохотно брал разбег,
озябшие с платформ глотая души.
Обрывки мыслей, разговоров, снов.
Судьба чужая рукавом коснется,
случайным взглядом, стайкой голосов
потянется к тебе... и оборвется.


* * *
В твоих глазах я – черный махаон,
чей теплый бархат на снегу дымится.
Не капли глаз – кровавые глазницы
рисует рок на крыльях с двух сторон.

В твоих руках я – мертвый махаон
и выбор мой слепое пламя страсти,
которое я приняла за счастье,
растаявшее утром, словно сон.

В твоей душе я – вечный махаон,
послушник ночи, свечки и движенья,
твоя потеря, боль и пораженье,
я блик на камне, мой Пигмалион.


* * *
Аметисты в январской короне
фиолетово смотрят с небес,
не дано им, сидящим на троне,
снизойти до снегов этих мест,
ни услышать земное шипенье
сигарет, пешеходов и шин,
ни понять, почему с упоеньем
я веревки плету из души
и вяжу узелки на запястье –
чтоб на шее петлю не вязать…
Где ты, где ты, вишневое счастье?
Покажись между строчек опять.
Лунный камень по центру короны
метит в глаз, попадает в кадык,
то ли привкус у снега соленый,
то ли в спешке прикушен язык.
Пробирается минус под куртку,
сердце тремоло бьет по ребру.
Загляни в мой мирок на минутку,
чтоб душе не пришлось по утру...


* * *
Сегодня мы, пожалуй, помолчим
о прошлом, настоящем и грядущем,
мы, словно сок рябиновый, горчим,
и солоней становимся, и гуще.
Январский город за окном притих,
прикрыты насмерть веки светофоров;
как день и ночь, поделим на двоих
стеклянное молчание узоров,
подснежное безмолвие полей,
подледное присутствие теченья
и трепет придорожных тополей
у кромки неизбежного забвения


* * *
На последние вчера Зима кутила,
закрутила город Киев в гопаке,
до утра с Ветрами пела в кабаке
и пила, пока не кончилась текила.
А Мороз, предпочитая Абсолют,
все крепчал, кренясь от выпитого к стенке,
и хватал девиц за голые коленки,
а промахиваясь, был кислей, чем брют.

Весь Подол Метель подолом замела,
танцевала от заката до упада,
целовала губы страстно снегопадом.
Колокольцами звенела омелА
на запястьях и на щиколотках бОсых.
А на шее бус рябиновых витки...
Погадай Метель по линиям руки –
где любовь, а где кривой в дорогу посох...


БОЖЕСТВЕННОЕ МЕНЮ
Мякиш черного хлеба земли
со сметаной густых облаков
звездопадами щедро солил,
приправляя луною с боков,
сам себе улыбался в усы,
кулаком вытирал уголки,
а, позавтракав, шлепал босым,
проверять, как горят маяки –
Вега, Сириус, Альдебаран,
добавляя в их масло огонь,
опрокидывал света стакан,
согревая ладонью ладонь.

Был наварист в обед океан
и хрустящи атоллов кружки,
базилик, орегано, тимьян
пряных пальм освежали пески
и салат из цветущих долин,
да под ливневым соусом лес,
на десерт Эверест-исполин
в пудре сахарной низких небес,
отобедав, ложился вздремнуть –
за мгновение тысяча снов –
после Млечный отмеривал Путь –
а в длину-то всего пять шагов!


* * *
С…РІРѕР№РЅРѕ
ежевично
пыльно
придорожно
тихо
непривычно
жарко
босоножно
мятно
и жасминно
сумеречно
млечно
чайно
и каминно
молчаливо
(с)вечно


* * *
Правый берег украден туманом
да припрятан до лучших времен.
Мост Московский понтонным капканом
стал для микрорайонных племен.
� квартирные, липкие соты –
это все, что, увы, на уме.
«Мы похожи на пчел?»
«Что ты?! Что ты...
Мы из тех, кто ходил по луне
чтоб на той стороне полнолунья
среди звезд оставались псалмы»
Я поэт! А скорее, лишь лгунья...
Сторонюсь обиталища тьмы,
пусть в свой срок мне там угол положен,
а пока полагается шанс
и осенняя наледь до дрожи,
листопадный, хмельной декаданс...
Врать себе – не другим. Непрестанно
по вранью, как варенью, скользя,
я мечтаю взлететь над туманом
и забыть это слово – нельзя.
Эх, надуть бы однажды дорогу,
чтоб, сойдя на Московском мосту,
занести над туманами ногу
и с размаху ступить в высоту.


* * *
отец и муж
и друг и брат
ты каждый
для меня
стократ
земная соль
и звезд зола
полынь
ковыль
и омела
горчат во рту
ветра
слова
природа коих такова
что если в звук облечены –
на жизнь и смерть обречены
а между ними
вещий сон –
янтарных слез
вишневый звон


* * *
Каждый булыжник замшелый, любая песчинка
помнят руки отпечаток, сандалии след,
в стебле колючем пульсирует чья-то кровинка,
эхо всё вторит уже бесполезный ответ.
Мчатся степями полынные ветры, исконные,
затвердевает, как лава под ливнями, пыль,
где выгибают курганы горбы полусонные,
нас укрывает ковром серебристым ковыль...


* * *
«Есть обычай… душе, проходящей через мытарства, ставить
на окне, – это очень наивно, – блюдце с чистой водой: чтобы
могла омыться и терпеть дальше»
С. Кржижановский

У кого-то душа –
над янтарной листвой голубь,
не желанный журавль,
так хотя б в руке синица,
а моя чернокрыла,
все в неба глядит прорубь,
ей напиться б зарей,
ледяной высотой омыться.
Но посмеет пока,
соберется едва с духом,
непроглядно затянут
звенящую синь тучи –
разбивается снова,
укрыв смоляным пухом,
онемевшие
от сумасбродства души, кручи.
Для чего тебе высь –
о звезду опалить перья?!
Оставайся со мной,
городской обживать воздух,
будет блюдце с водой на окне –
смоешь смоль.
Верь мне!
Обогрею…
Но черная точка:
Прости! Поздно!»


* * *
В уюте занавесок абрикосовых,
в шипеньи кофеварки электрической
сижу на табуретке стоеросовой,
рифмуя все подряд автоматически.
Так кофе полуночный не готовится!
Лимон на блюдце по привычке куксится,
рассеян сахар – в чашечке утроится,
я не замечу... Снег идет по улице!
«Куда ты, на ночь глядя, сумасбродствуешь!?
Такого снега мир не знал, разящего!
Опомнись, снег, ведь ты вода, всего-то лишь,
растаешь в чашке города горячего!»
Не слышит – он особый! Небом мартовским
надсадно выдыхаемый пока еще,
оконным ртом ловим он так предательски!
Он снег, но снег серебряный, нетающий...


* * *
Вчерашний глянец смыт с небес,
ветрами сорваны атласы.
Налет патетики исчез,
деревьев обнажив каркасы.
� капли холодят виски,
внезапно сердце защекочет
лебяжье пёрышко тоски,
размашистый оставит росчерк,
сильнее... сделает надрез,
изранит лист?.. березу?.. душу?
пускай, но лишь бы ты воскрес,
испив до дна тоску и стужу.


* * *
я как всегда,
молчу о главном, друг,
о том же, что и над рекою вербы,
роняющие листья в чашу неба,
но даже их отягощает звук,
сбивающий молчанье на излете,
когда слеза касается воды,
теряя соль, стремления, следы,
потребность в одиночестве, свободе.
Все связано...
Все сказано, мой друг,
и что осталось здесь еще такого,
чтоб заперто не оказалось в слово,
как в клетку ребер сердца тихий стук?
� потому молчи,
как меж ветвей
хранит молчанье ясный зимородок,
как в глине побережной – самородок.
Молчи, не сотвори и не разбей...


* * *
Это просто исчез горизонт
и всего лишь над крышами плоскими
распахнулся потрепанный зонт,
как у зебры дорожной, полосками.
Это небо сорвалось – не ты,
закипело, взревело раскатисто,
до последней высотной черты
залило городок этот начисто.

Это берег понесся к реке,
на колени упал, помолиться и
возвращался, не слышим никем.
Это жизни сгорали зарницами,
а со дна поднимались мосты
и врастали в холмы то ли крыльями,
то ли жадно вгрызались в хребты
облаков, то царапали килями
чуть волнистое нёбо реки…


К�ЕВУ
Я знаю, что тебя почти не знаю,
души подошвы чуточку истоптаны –
немногими измерена я тропками,
асфальтами, брусчатками, грунтовками.
Не всеми я открыта околотками
каштанового киевского мая,
в котором только ливни прорисованы,
а люди остаются в нем не четкими.
�х лицами, как мраморными чётками,
проспект перебирает, машут челками
деревья под ритмическое щелканье,
и взглядом провожает капель стая.
Но мне с тобой всегда неровно дышится –
взахлёб, надсадно, медленно, прерывисто,
судьба моя достаточно извилиста,
днепровски широка, темна и илиста,
протянута к тебе пятью листами.


* * *
Миллионом зеленых лезвий
разрезая земли утробу –
так весна совершит возмездье,
сбросив серую в пятнах робу.
Будет мстить вместе с этим мартом
за октябрьских небес крушенье
и крапленые охрой карты,
и декабрьских стихов смятенье.
Ей заплатит январь, я знаю,
за тоскливые дни бесснежья
и туман, что холодной шалью
обволакивал побережья.
� февраль ей заплатит дважды,
что пришлось босиком по стеклам,
побирушкою мимо стражи
пробираться к закрытым окнам…


* * *
Я праздную День Свободы
от терпкой оскомы зим!
Смывают земля и своды
со щёк белоснежный грим.
От солнечных взглядов марта,
игривых его лучей
в безумном дыму азарта
несется с горы ручей.
Пусть в слякоти тонет обувь,
пусть в копоти город весь,
на вкус этот воздух пробуй –
не воздух, а света взвесь!

Отпразднуй со мной свободу,
но вместо глотка вина,
ты талую выпей воду –
всю горечь зимы. До дна!
Ты слышишь, как март хохочет
до слез над тоской смешной,
которую я три ночи
кормила своей душой?
Ату её! Ну-ка с горки!
Дай Бог, чтоб в последний раз.
� то, что казалось горьким,
медово-хмельно сейчас!


* * *
Возвращаясь в тот вечер
вечер с запахом ванильно-кофейного коктейля
с привкусом коньяка и слез
не раз и не два готовых сорваться
с немыслимым погружением в каждое слово
я вздрагиваю от мысли
что если бы всего этого не было?

в том городе самый острый снег на свете
и самое синее небо
и река наверное тоже самая
несвободная
все время подступающая в горлу каналов
напоминающая о том
что любая несвобода временна
как и пустота
впрочем как и свобода

возвращаясь в то утро
утро с чувством такого надрыва
что казалось малейшее дуновенье ветра
РІ РјРѕСЂРѕР·РЅРѕРµ РѕРєРЅРѕ
и душу унесет в распахнутую бездну
то ли сбывшегося чуда
то ли непоправимой тоски

осознаю что навсегда проснулась


* * *
Вьются дороги, сплетаясь в единую нить,
вновь наполняя мне душу весенним причастьем.
Мелом полночным, дневным угольком начертить
абрис и в нем угадать очертания счастья.

В пальцах до боли сжимая бумаги листок,
в пору цветенья волшебных, манящих магнолий,
не отрекаюсь от прежде написанных строк,
но отправляюсь на поиски истинной соли –

той, без которой так пресно в сумятице дня,
горько в удушливых, долгих объятиях ночи.
В поиске истины, слова живого огня
бабочкой вьется душа моя здесь, между строчек.


* * *
А может быть... я не свихнусь от эха,
дробящего сознанье стоязычьем,
меняющего суть на стообличье –
так, ради смеха...
здесь тишь и гладь – среда необитанья,
в ней нет рожденья, жизни, умиранья,
ни писем, песен, списков и стихов,
но если где и страшно – среди слов...


***
С пространством и временем туго.
Семь шагов из угла да в угол,
задевая душой проемы,
словно после годичной комы,
или комы длиною в жизнь…