Л�ТЕРАТУРНАЯ СТРАН�ЦА

Семён КАМ�НСК�Й
Рассказы

МАРК�ЗА АНГЕЛОВ

Катька Копылова была самая тупая и некрасивая девчонка в классе. � бородавка — под носом. Венька сильно расстроился, когда �рина Сергеевна сказала ему, что он опять должен с Катькой позаниматься: та, мол, проболела две недели и сильно отстала, особенно по математике, а ты, Веня, живешь в соседнем дворе... Можно подумать, что Катька не отстала по всем предметам ещё до болезни! Ему было даже тошно себе представить, что он снова должен будет тащиться после уроков к Копыловым домой, сидеть, как минимум, два часа в крошечной вонючей кухоньке, где Катька обычно делала уроки, да ещё потом у себя дома вытряхивать копыловских коричневых пруссаков из своих учебников и тетрадей. � как только эти отвратительные существа залезали туда? Венька ведь всё время держал портфель у себя на коленях… А Катькина бабка чего стоила: ещё страшнее внучки, с такой же, как у Катьки, но только побольше, бородавкой под носом, лоснящимся лицом и складчатой шеей!
...Дверь открыла именно она — баба Копылиха, провела его в кухню и визгливо позвала:
— Катька, иди, к тебе мальчик пришёл! — похоже, что его имени бабка даже не помнила.
�з единственной в квартире комнаты появилась Катька, в грубой вязаной кофте и цветастой старой юбке, надетой на синие растянутые спортивные штаны. Вид у неё был, как обычно, заспанный, она хлюпала носом, видимо, простуда ещё не совсем прошла. Она отодвинула на другой конец стола какие-то тарелки и раскрыла учебник. Венька маялся, но честно пытался объяснить действия с корнями. � хотя Катька усердно кивала время от времени головой, проблеска понимания не намечалось. Наконец, когда домашнее задание было выполнено, Веня с облегчением встал и начал застёгивать куртку — он всё время так и просидел в ней…
— Ты завтра в школу идёшь? — спросил он, чтобы сказать что-то на прощание.
— Ага, — Катька тоже встала из-за стола и вдруг протянула правую руку к Венькиному лицу, — смотри, что у меня есть, — она показала тоненькое колечко на ладони — похоже, что золотое.
— А чего это?..
— Подарили, — Катька надела колечко на безымянный палец и покрутила рукой, — только бабке нельзя показывать...
Веня впервые увидел какой-то интерес в её зеленовато-водянистых глазах, и, наверно, ожидание, что он начнёт расспрашивать: кто подарил, да почему. Но он промолчал, сказал «пока» и вышел. Его сейчас больше интересовало, что поделывают на дворе пацаны и что мама приготовила на обед...

После весенних каникул всем классом устроили забастовку — прогуляли четыре первых урока. Формальная причина была в том, что �рина Сергеевна болела, и историчка болела, и им поставили на замену подряд уроки украинского с крикливой Галиной Степановной, которую все ненавидели. А, по-честному, просто очень не хотелось идти в школу и забавляла мысль, что, если все сразу не придут, то никому ничего не будет — всех ведь сразу не накажут. Так что пошли в кино на Анжелику, которая была маркизой ангелов. Фильм шёл первые дни, и даже на утреннем сеансе зал был забит, а Веньке, как всегда, не везло — ему выпало сидеть рядом с Катькой, в стороне от остальных, в самом последнем ряду.
Катька, по своему обыкновению, всё кино промолчала, не глядя в Венькину сторону. У неё опять текло из носу, и она сидела с платком наготове. Он тоже на неё не смотрел. Куда там! От экрана нельзя было оторваться: там величественная красавица Мишель Мерсье, то бишь, Анжелика, боролась с негодяями всех мастей, не забывая при этом периодически оказываться у них же в постели, и, вроде бы негодуя, как-то не очень уверенно сопротивлялась их негодяйскому натиску…
В самый страшный момент, когда Жоффрея Де Пейрака казнили, Катька, дурная, со страху, вдруг ухватила Венькину руку с подлокотника, притянула к себе на колени и крепко прижала, вместе с носовым платочком, своими стиснутыми в кулаки руками. Венька не сразу понял, куда попала его левая рука, но, когда ответственный момент на экране прошёл, не знал, как забрать руку назад. Это значило пошевелиться — и обнаружить себя в неловкой ситуации. Так и сидели до конца фильма, и внимание у него к происходящему с Анжеликой вовсе рассеялось... Только когда в зале зажёгся свет, Венька резко отдёрнул свою блудную руку. А на Катьку так ни разу и не посмотрел, даже после выхода из кино. Какие-то назойливые ощущения жили в руке, не проходили, он чувствовал себя все ещё очень неловко... Тоже мне — Катька, уродина... Нашлась, Анжелика...
Дома он сразу же попросил у матери лука: «У нас в классе грипп, нужно лука много поесть, чтобы не заболеть...», и ещё до обеда сожрал почти целую головку лука с хлебом и солью. Крепкий луковый запах и вкус бил в ноздри, в глаза и в голову, и ему казалось, что это как-то очищает его от Катьки. «Она же простуженная была, правильно, значит, нужно много лука поесть», — эта мысль всё крутилась и крутилась у него в голове...

К концу весны Катька совсем перестала ходить в школу. Венька заметил это, только когда услышал в классе чириканье двух неразлучных подружек с птичьими фамилиями — Наташки Воробьевой и Маринки Скворцовой. Выходило, что они дежурили в классе и подслушали, когда бабка Копылиха приходила в школу, плакала в кабинете у классной, �рины Степановны... Оказывается, что родителей у Катьки нет, только бабка, что Катька пропала из дома и что её, вроде бы, уже ищет милиция...
Девчонки знали что-то ещё, даже более крамольное, но, обсуждая это, сильно понизили голос, а, заметив Веньку, сидевшего близко, ядовито сказали: «Это, Венечка, тебе слушать нельзя...»

Впрочем, «об этом» уже через пару дней зажужжали все: Катька не просто пропала из дома и из школы, она жила где-то у какого-то «постороннего взрослого мужчины»... � это уродливая и недалёкая Катька — ну, хоть бы красивая была! � это в свои тринадцать с половиной лет! �…
Отовсюду — особенно, из учительской — было слышно сочно произносимое: дурной пример, дурной, дурной пример...
Больше Венька Катьку никогда не видел, а вскоре и Копылихин дом пошёл под снос, и бабка куда-то переехала.
«Анжелику» ещё долго показывали в кинотеатре недалеко от Венькиного дома. Большие афиши, нарисованные художником на щитах перед кинотеатром, сильно полиняли, и с каждым новым дождем маркиза ангелов выглядела на них всё более и более утомлённой от своих бесконечных любовных приключений. Венька, проходя мимо в школу или в булочную, старался смотреть в другую сторону…
____________________________


Р—РђРќРћР—Рђ

Хотя мне ещё не очень много лет, иногда, вспоминая какое-то событие или место, я вдруг с удивлением и некоторым смятением понимаю, что некоторых из тех, кто был со мной там, уже нет в живых... А те, кто есть — где они? Где те, кто делил, играя в «ножичка», очерченный кругом кусочек грязной земли старого двора? Ел восхитительную, коричневую со светлыми выпуклостями орехов трубочку мороженного, купленную в «стекляшке» на углу за целых 28 копеек? Дышал рядом в невыносимо потной тесноте июльского трамвая по дороге в провинциальный Дворец Культуры, куда «Поющие гитары» привезли на один вечер рок-оперу «Орфей и Эвридика»?
Я не знаю. Попытки описать что-то такое, живущее теперь только в моей голове, — жене, детям, новым друзьям — совершенно бессмысленны. �м просто становится скучно. � я вполне понимаю, почему: нет у меня таких слов, чтобы описать воспоминание, имеющее некий четкий смысл для меня, но для всех остальных — совсем незначительное. Неброское. Неяркое. Банальное...

Как передать, например, тягучий сонный летний мир морской слободки старого
приморского городка, куда родители много раз привозили нас на лето? Мир, в котором остался запах высохшей морской травы, набитой в хрустящие матрасы. Вкус манной каши с большим куском сливочного масла — это мама подала нам завтрак в круглой беседке, сбитой из деревянных планочек во дворе дома, где мы остановились. Длинный огород, выходящий прямо к морю. Большущий паук с крестом на спине, в паутине, под потолком этой беседки (до этого никогда не приходилось видеть такого!). � тяжёлое солнце, настойчиво давящее курортников долгими июльскими днями к горячему мелкому пляжному песку...
А потом, уже в другой, более поздний приезд: босые, крепко загоревшие ноги и лёгонькие светлые волосы абсолютно недоступной девчонки — соседки наших хозяев. Наверно, ровесница... Совершенно немыслимо даже заговорить с ней. Даже подумать о том, чтобы заговорить с ней...
� как передашь тревожное ощущение своих четырнадцати лет?

Каждое пляжное утро отдыхающие начинали с ритуала построения личного шалаша. Все приходили со связкой четырёх аккуратно обструганных палок, которые вбивались в песок, и на них старательно привязывался тент из полосатых простыней. Не помню, возможно, родители послали меня к Лёшкиному шалашу одолжить на пару минут нужный камень для забивания палок? �ли Лёшка подошёл посмотреть, как мы с отцом играем под нашим тентом в шахматы на старой, немного примятой, картонной доске? А, может, наш бадминтонный воланчик упал на их постилку? Помню только, что, познакомившись, мы сразу и накрепко прилипли друг к другу, счастливые оттого, что здесь наконец-то нашёлся человек, с которым будет совсем не скучно делить размеренное летопровождение. Оказалось, что у нас похоже всё — возраст, любимые Стругацкие и Рей Брэдбери, преподавательские профессии родителей, небольшие квартиры в центре больших соседних промышленных городов, количество братьев и сестёр. � осталось у каждого по одной настойчиво-внимательной и старомодно-интеллигентной бабушке…
А улыбка у него была такая: вроде бы человек долго-долго ждал чего-то, почти не надеялся найти и вдруг нашел… и улыбнулся.
Как здорово теперь было вместе часами болтаться в мелкой, совершенно спокойной и почти не отличимой от температуры тела морской водичке! А вечером в десятый раз смотреть в душном местном клубе «300 спартанцев» и «Парижские тайны». � секретно обсуждать ту самую соседскую девчонку, к которой никому из нас никак не подойти...
Впрочем, с девчонкой всё решилось просто. Во время нашего вечернего променада по морской слободке один из знакомых «пляжных» мальчишек вдруг подвёл её, улыбающуюся к нам, со словами: «Это — �рка, она тут хотела с вами познакомиться». �рка оказалась приветливой простушкой, много и безостановочно тарахтела, и, оказалось, что нам с ней совсем неинтересно...
Однажды Лёшка сильно занозил на пляже ногу, видно, на какую-то щепку наступил. Он долго и тщательно вытаскивал непослушную занозу из ноги, потом заявил, что срочно идёт домой — обработать ранку. А в ответ на мои умненькие ироничные замечания по этому поводу, заявил:
— Отец Маяковского, между прочим, умер оттого, что укололся булавкой, сшивая бумаги... А был крепким человеком, лесником, ходил на медведя в одиночку... Понял?
…Потом мы уезжали домой — в наши разные города, и ещё одно детское летнее знакомство грустно подходило к концу. Мы решили, как это обычно бывает, обменяться адресами, и стали записывать их друг другу на клочках какой-то бумаги. Я очень стеснялся своей фамилии, однозначно и бесповоротно открывающей мою принадлежность к «некоренной» национальности. К той самой, которой вроде бы и не существовало в нашей большой советской стране... Но делать было нечего, и я, с чувством падения в пропасть, отдал ему свою бумажку... О, счастье! Совершенно ненашенское окончание «штейн» моей злополучной фамилии вполне соответствовало его «ман»... похоже, мы были одного поля ягодки!

Мне лет пять. Я гуляю с бабушкой по улице Ленина, недалеко от старого трехэтажного дома, где мы тогда жили. Проезжают редкие машины (и это одна из ближайших к центру улиц большего города — сейчас на этом месте просто постоянный затор). Медленно плетется вверх по улице телега старьевщика. Старенькая лошадь тянет, старается, периодически оставляет на дороге пахучие кучки — метит свой нелегкий путь. Старьевщик — лето, а он в телогрейке — придерживает на коленях вожжи и хитровато посматривает по сторонам. Во рту у него белая свистулька от воздушного шарика, время от времени она издает зудящий пронзительный звук...
Толстенные дубы вдоль тротуаров, не заасфальтированные круги серой земли вокруг каждого дерева. Мне всё интересно, и я подолгу разглядываю гигантские корни, уходящие в эту землю. Мне легко это делать не наклоняясь, потому что я — маленький, и земля ко мне близко...
�з-под арки дома выскакивают несколько мальчишек постарше — наши соседи по двору. Они — чумазые, воюют, чем-то бросаются. Баба Люба недовольно поглядывает на них.
— Почему они такие грязные? — спрашиваю я.
— Свиньи, — поджимает губы баба Люба, — русские дети...
Я не понимаю смысл ее ответа и, поразмыслив, через какое-то время спрашиваю:
— Это... как?
— Русские, — повторяет она. Видимо, мне всё уже должно быть понятно, но я по-прежнему не понимаю, что она хочет этим сказать.
— А мы кто?
— А мы — евреи.
Я больше ничего не спрашиваю.
Мне уже не до вопросов и не до этих мальчишек.
Я потрясен.

Осенью, меня, «домашнего мальчика», почему-то решают «устроить» в детсад. Я покорно иду туда с мамой. Прихожая, одинаковые шкафчики, на дверцах которых намалеваны небольшие цветные картинки. «Этот шкафчик с арбузом — твой», — как-то чересчур радостно и настойчиво говорят мне, и уже сразу хочется домой. Это желание еще больше усиливается от ненавистного мне запаха и вкуса сладких макарон с молоком...
После трех дней посещения этого заведения, бабушка и мама застают меня дома, бегающим и прыгающим по дивану с громкой задорной присказкой, смысла которой я не понимаю, но которая нравится мне незнакомым жужжащим словцом:

Жид, жид, жид
По веревочке бежит!

� так — раз сто.
Я слышу, как бабушка твердо говорит маме:
— Чтоб я про этот детский сад больше не слышала!
Мое знакомство с детским садом благополучно заканчивается. Навсегда.

Мне — 12 лет. Я иду записываться в районную детскую библиотеку имени М.Светлова — это недалеко от дома, только проспект перейти. Читать я люблю, дома все книжки уже перечитаны помногу раз, у знакомых и друзей — тоже. В маленькой библиотеке, которая расположена в полуподвале белой кирпичной пятиэтажки, все время очередь. Наконец немолодая библиотекарша за стойкой начинает заполнять на меня формуляр:
— �мя?
Я достаточно громко говорю ей свое имя.
— Фамилия?
Я говорю фамилию. Тише.
— Национальность?
По-моему, меня с интересом слушает вся очередь. Я невольно еще понижаю голос…
Спустя какое-то время отец высмеивает меня:
— Моя знакомая, Полина Давидовна Натансон, которая работает в детской библиотеке, рассказала мне, что ты стеснялся назвать свою национальность, когда пришел записываться?

Много лет мы с Лёшкой регулярно писали друг другу пухлые письма. В них было всё — и жизнь, и стихи, и наши неразделенные влюбленности. Ездили друг к другу на каникулы, по очереди нетерпеливо просиживая тяжкие четыре часа в духоте общего вагона. Щенячья радость встреч, долгие-долгие ночные разговоры... о чем-то важном... бог знает о чем... запах бобинной «Дайны», разогретой от многочасового проигрывания «Beatles For Sale»:

This happened once before,
When I came to your door,
No reply…

С горем пополам мы учили в школе английский и почти не понимали, что они поют, эти удивительные парни. Только отдельные фразы… «No reply» — нет ответа... Нет ответа.

� опять лето, мы — студенты второго курса. Еле-еле я «добил» свою вторую экзаменационную сессию. В этот раз Лешка приезжает ко мне. Я почти не сплю несколько ночей перед его приездом. За полтора часа до поезда прихожу на вокзал, до которого мне от дома — рукой подать. Слоняюсь по влажному от короткого летнего дождя перрону, подгоняю взглядом черные ажурные стрелки старых вокзальных часов. Наконец на вокзал неспешно вползает голубой фирменный поезд из его города.
Мы говорим, говорим не умолкая. Основная тема, по-прежнему, — «о них»: он, конечно, завидует — у меня уже есть девушка, и я, чувствуя себя солиднее и удачливее, задираю свой большой нос. А у него, такого красавчика, так ничего и не клеится: слишком много сомнений, рассуждений, слишком мало напора. Девчонки с ним дружат — гуляют и выходят замуж за других.
В одной из своих прогулок мы оказываемся на берегу Днепра. Лешка стоит спиной к реке, опираясь на светло-серый гранитный парапет, молчит, а я что-то оживленно рассказываю и рассказываю, стоя перед ним: продолжаю, честно говоря, здорово хвастать. Вдруг кто-то сильно толкает меня сзади, да так, что я почти падаю на Лешку.
Это — местные «пацаны». Самого крепкого из них я припоминаю — Тарас или Стас — из того дома, где живет моя девчонка.
— Ты! — начинает он и всё остальное добавляет «матюгами», — чтоб я тебя... с Люськой больше у нас во дворе не видел, понял?
Я понял: их — пятеро. � сам — не герой, и втягивать Лешку в эти разборки не хочу. Когда они уходят, я уже совсем не чувствую себя перед ним героем-любовником и замолкаю. А Лешка, наконец, потихоньку начинает рассказывать о себе. О прочитанных книгах, о Тарковском, фильмы которого, особенно «Андрея Рублева», он обожает, о живописи...

В 20 лет, во время студенческого туристического похода на лодках по рекам Алтайского края, Лешка неожиданно заболел тяжелой почечной болезнью. Товарищи подумали, что его сильно покусали комары, и все время шутили по этому поводу. Правда обнаружилась уже дома.
Я приезжал к нему, ходил в больницу, откуда его почти не выпускали. Было страшно видеть его тонкое лицо до неузнаваемости отекшим, похожей оставалась только улыбка. Похожей.
Кто-то, знакомый с медициной, сказал мне: «он не протянет больше трех лет…». Я очень разозлился на говорившего — как можно такое…?! Да этого просто быть не может!
Ни заботливые родители, ни хорошие врачи, ни лучшие в то время лекарства не смогли спасти Лешку. Он провалялся в разных больницах своего города чуть больше года — диализ, диализ... опять диализ! — потом родители решились перевезти его в Москву. Он умер осенью в Склифе.

В одном из последних писем Лешка с обычным юмором описывал свои приключения в больнице перед отъездом в Москву. Оказывается, там он умудрился познакомиться с красивой девчонкой лет 18-ти. Ее не смутила его болезнь, его вид тяжелого почечного больного... Ее звали �рой. Она лежала в каком-то другом отделении, кажется, ей вырезали гланды, и вскоре выписали, но она продолжала каждый день навещать его.
К концу тон письма неожиданно менялся:
«Ты знаешь, это всё-таки произошло. В пустом актовом зале. Это так здорово».

Я прилетел в его город, такой знакомый город, и в этот же вечер мы — друзья и какие-то незнакомые мне люди (оказалось, что сотрудники института, где преподавал Лешкин отец) — встречали самолет из Москвы. Вышли родители — тихие, очень уставшие. Все стояли кучкой посреди зала, долго чего-то ждали, негромко переговариваясь. Не сразу я понял, что ждут, когда из самолета выгрузят гроб — цинковый гроб со стеклянным окошечком на крышке. Я заглянул в окошечко — там был мороз, чужой желтоватый высокий лоб и черные волосы, почему-то зачесанные назад. Мы помогли внести его в какой-то микроавтобус, а дома — поднять по лестницам в квартиру. Поставили на столе в гостиной. Вместе с родителями нас осталось всего несколько человек — самые близкие. Стали отпаивать крышку разогретым утюгом.
— Нужно, переодеть... рубашку и костюм, — сказала Лешкина мама, — помогите, пожалуйста, приподнять.
— Очень тяжелый, — сказал отец.
Мы переодевали Лешку — ничего страшнее в моей жизни никогда не было. Дай бог, не будет. Говорили по-прежнему тихо, междометиями...
— Какой же ты холодненький, Лешенька! — вдруг зашлась в крике мама…

Утро похорон было дождливое. Во дворе большой сталинки собралась толпа, высокий Лешкин папа, сгорбившись, косо держал над гробом зонтик. Я обнаружил стоящую рядом со мной симпатичную заплаканную девушку и поймал себя на том, что разглядываю сбоку ее лёгонькие светлые волосы, покрасневшие веки и пухлые губки… и немного улыбаюсь… Да как же я могу?! В такой момент! Я даже незаметно посмотрел по сторонам — не увидел ли кто эту ужасную мою улыбку? Преступную улыбку? Слава богу, вроде бы, никто...

Нет старых дубов на улице Ленина, вместо них уже давно посадили молоденькие клены. � клены эти успели вырасти. � чтобы увидеть что-то на земле, мне нужно не просто наклониться — мне нужно стать на колени на эту землю. Впрочем, это уже совсем другая земля — далеко-далеко от старого дома (его снесли в девяностых), чумазых русских мальчишек, библиотеки имени М.Светлова и сладких макарон с молоком. Жена у меня — русская, сыновья не только говорят, но и думают по-английски, и никому нет особого дела до моей фамилии и национальности — да мало ли разных фамилий и национальностей на свете?
А я... мне ещё не очень много лет, но иногда, вспоминая какое-то событие или место, я вдруг с удивлением и некоторым смятением понимаю, что некоторых из тех, кто был со мной там, уже нет в живых. Только саднит и саднит вросшая, назойливая заноза моей памяти. � уже никак эту занозу не вытащить — пока думается и помнится... Пока живой.
Чикаго, 2007-2008