Л�ТЕРАТУРНАЯ СТРАН�ЦА

От составителя:
Рост �ванов — поэт, прозаик, живет и работает в Донецке. Он бывший военный летчик (год назад мы знакомили читателей с его рассказом из цикла «Записки военного летчика»), служил в Афганистане.
�горь Маранин живет в Новосибирске, пишет прозу и стихи, автор двух книг фантастики, главный редактор журнала "Обложка".
Александр Стрелков из Днепропетровска — автор начинающий, но уже знаком нам по маленькому рассказу о Чернобыле, одной из примечательных публикаций нашей газеты осенью прошлого года.
Семен Каминский, newproza@gmail.com

Рост �ванов
ЦЫГАНОЧКА С ВЫХОДОМ

«В сон мне – желтые огни,
� хриплю во сне я:
– Повремени, повремени, –
Утро мудренее!
Но и утром все не так,
Нет того веселья:
�ли куришь натощак,
�ли пьешь с похмелья»…
(«Моя цыганская», Владимир Высоцкий)

Квартальные отчёты сдали к полудню. Разыгравшиеся по утру страсти-мордасти мало-помалу утихли. Руководство выпустило накопившийся за неделю пар, сотрудники с облегчением вздохнули и занялись привычными для пятницы делами. Женщины наводили красоту и, стараясь не попадаться на глаза начальству, попарно бегали в недавно открывшийся неподалеку от проходной универсам. Мужчины, живо откликнувшись на кем-то невзначай брошенное:

— А не хлопнуть ли нам по рюмашке?! — нещадно смолили, многозначительно перемигивались, а затем, неожиданно вспомнив о каких-то нерешенных вопросах, ныряли в кабинет к снабженцам. Спустя некоторое время, незаметно выдыхая в сторону, возвращались в курилку, вновь доставали сигареты и возобновляли прерванный якобы разговор о поступившей намедни партии бракованной калибровки. По управленческим коридорам блуждали сквозняки, повеселевшие клерки и неизвестно каким ветром занесенные в солидное учреждение вседозволенность и разгильдяйство. Пятиэтажный муравейник заводского управления возбуждённо гудел. Все, независимо от пола и возраста, обсуждали житейские проблемы, били баклуши и готовились к предстоящим выходным.

Толя Державин, рубаха-парень и завсегдатай всякого рода сомнительных мероприятий, от предложения пропустить по маленькой неожиданно отказался, и, поправляя на ходу легкую весеннюю куртку, направился коротать обеденное время в скверик, расположенный прямо под окнами конторы. После продолжительного и довольно жесткого разговора с «генералом», обедать ему расхотелось, а на смену доброму расположению духа в душу закрались тоска и непередаваемая словами злоба: на не заладившуюся, в общем-то, жизнь, на шефа и неумение отстаивать свои, более чем скромные интересы.

— Надо же, как бывает, — усевшись на скамейку и забросив ногу на ногу, думал он. — Работаешь, не покладая рук, ежедневно решая нескончаемые производственные вопросы: собачишься с поставщиками, выбиваешь оборудование, сбиваешь цены, а отдачи ноль — без палочки, всё никак угодить не получается. Мало того, можно подумать, что на мне свет клином сошелся, ещё и хозяйские делишки проворачивать приходится. Тьфу, не жизнь — каторга! Может, плюнуть на все — и стариной тряхнуть? Гульнуть на полную катушку, да так, чтоб душа развернулась? А что? Рубчики, вот они, в кармане, заначка ещё с прошлой зарплаты нетронутой осталась. Да и настроение подходящее — непременно разрядки требует. А ежели вдруг деньжат не хватит — не велика беда, можно и у друзей перехватиться. Жена, конечно, дня два в молчанку играть будет, на совесть давить. Но и в себе всякую гадость держать тоже не стоит. Нервы, они ж не казенные, не из канатов витые. Вон заводские кутилы, еще до двенадцати расслабляться начали, и ничего — хоть бы хны. Непонятно, почему я отказался. Старею, наверное, квалификацию теряю. А, может, Нинку, свою законную половину испугался? Ну, уж — нет! Меня пугать, все равно, что… А, ладно, не будем об этом. Я — воробей стреляный, и не таких видал! Другое дело, что связываться неохота. У нее ж что ни вечер — то скандал, или еще какая обида. Что трезвый придешь, что под мухой — без разницы. Ходит, дуется, слова доброго из нее не вытянешь. Не клеится что-то у нас жизнь семейная, на части разваливается. � черт его знает, кто виноват, и когда счастье свое проморгали. Живем, будто в долг взяли. А было б все по-людски, стал бы я на старости лет голову ломать, как на сторону сходить. Эх, жизнь-жестянка! Хоть бы у дочери нашей все по-доброму вышло. Да пока, смотрю, ладится у неё жизнь, и то — слава Богу. Учится хорошо, и красавица — любо-дорого посмотреть! Копия — мать в юности. Такая же стройная, черноволосая и смуглявая: ни дать ни взять — цыганка. Парни соседские вьюном вьются, в глазки заглядывают. Но выбрала, кажись, лучшего, не из местной шпаны. Не прохиндея дворового, а из интеллигентной семьи. По всему видно — неплохой парнишка к ней в гости наведывается, башковитый.
Толя глубоко вздохнул и, отгоняя дурные мысли, начал вертеть из стороны в сторону отяжелевшей от забот головой.

— Хорошо сегодня: солнышко светит, ветерок свежий гуляет — живи, не хочу! А я что-то совсем расклеился — смотреть противно. Ну, ничего, и на моей улице праздник будет. Все уладится.
Державин пружинисто встал и, разминая затекшие от долгого сидения ноги, засобирался было в контору. Но не успел он отойти и на шаг от скамейки, а на его место уже тяжело плюхнулся недурно одетый, в состоянии изрядного подпития пожилой мужчина. Пьяный удовлетворенно крякнул, поудобней уселся и, благодушно попыхивая папироской, негромко запел:

В кабаках – зеленый штоф,
Белые салфетки.
Рай для нищих и шутов,
Мне ж как птице в клетке!..

Покончив с куплетом, мужчина жадно затянулся и исподлобья глянул на стоящего рядом Толю:
— Чего уставился? Не видишь что ли, человек отдыхает. Ты же не мент и не на службе, наверное, а встал над душой, аж в горле запершило, — проворчал незнакомец.
— Да вот заслушался, уж больно песня у тебя хорошая. � смотрю, что сам-то до дому вряд ли докандыбаешь, тебе провожатый нужен.
— Ты за меня не переживай. У меня, паря, стаж будь здоров и опыт немалый. Так что, бывай, — справлюсь.
— Ну, тебе видней: мое дело — предложить, твое — отказаться. Будь здоров, дядя, не кашляй!
— � тебе, племянничек, не хворать! Ступай дорогой, куда шел — скатертью дорога!
Да э-э-эх раз, да еще раз… скатертью дорога… — Заорал в голос недружелюбный дядька.

Эх, мать честная, решено — гулять, так гулять! Песня — и та в масть легла. Толя мельком взглянул на часы, подсчитывая в уме оставшееся до окончаний рабочего дня время и сходу прорабатывая детали спонтанно созревшего плана:
�так! Дабы избежать лишних неприятностей, не мешало бы домой звякнуть, жену предупредить. Что ни говори, а ни один год вместе прожили, дитё и хозяйство нажили. Сбрехать, что решил «пульку» с друзьями расписать. Ну и, разумеется, куда ж без этого, пивка пригубить. Пусть не обижается, не каждый день, муженёк картишками балуется и пену с пива сдувает. Да и мне так спокойнее будет. А что приду поздно, дело десятое. Увлекся, мол, время не рассчитал — с кем не бывает. � не забыть бы, «нумера» заказать — девчонок вызвонить. После кружки другой, вожжа под хвост попадет. Дело знакомое. А мужички у нас в районе ушлые, глазом моргнуть не успеешь, у разбитого корыта останешься. Хм, засомневался Толя, а почему обязательно в гостиницу, может, лучше в сауну податься? Желание красиво гульнуть так его захватило, что про расшалившееся в последнее время сердчишко, он позабыл напрочь. А сердце действительно пошаливало. По ночам прихватывало, да так, что ни вздохнуть, ни кашлянуть. Будто сжимает его неведомая сила и не отпускает подолгу: до цветных чертей перед глазами, до комариного писка в ушах. С куревом он завязал быстро и в пивнушки дорогу подзабывать начал, разве что изредка «Клинским» побалуется. Свою цистерну он, вероятно, уже выпил. Но то ли день такой задался, то ли попустило немного, а потребность расслабиться все же взяла верх...

Дожидаясь заводского гудка, он без устали бегал по территории, общался с коллегами, что-то делал и нетерпеливо посматривал на приклеенные к циферблату стрелки часов. Но сколько бы ни тянулась его нескончаемая смена, а пятница все же приказала долго жить. Солнце закатилось за горизонт, словно пятак за подкладку — ни достать, ни выудить. � вот уже на улице ночь, тьма кромешная — только звездочки в небе мерцают, да в открытые настежь окна залетают едва различимые звуки машин, проезжающих мимо приглянувшейся с давней поры забегаловки. С приходом весны и тепла, он стал довольно часто заглядывать сюда: перевести дух после работы, послушать негромкую музыку, выпить чашечку зеленого чая. В отличие от подобного рода заведений, в этом кафе, сколько он не пытался вспомнить обратное, всегда царила тихая спокойная атмосфера. Публика собиралась не то чтобы очень солидная, но без нынешнего гонора и желания с помпой отметить очередное событие века. Скандалисты здесь не задерживались и в завсегдатаях не значились. Но Толю, на правах старого знакомого, встречали радушно. Шиковать он, конечно, себе не позволял. Но никогда не скупился на чаевые, был общителен и неизменно приветлив с официантами. Вот только сегодня он, кажется, переполошил их не на шутку. Вместо стандартного набора, попросил водки, бутербродов с рыбой и пару пива. Опрокинув же первую рюмку и закурив сигарету, он подозвал одну из девушек, вежливо попросил присесть рядом и, непривычно смущаясь, заговорил:

— Светик, солнышко, — сбивчиво и немного заикаясь, начал он. — Я, понимаешь ли, наметил одно мероприятие, но слегка закрутился и не успел подготовиться. А сейчас вдруг подумал, может, ты чем поможешь?
— А, чего надо-то? Вы мне только намекните, я все организую на высшем уровне. Вы ж такой лапочка, — улыбнувшись, добавила она.
— Понимаешь ли, милая, душа у меня горит. Просит чего-то, а чего просит — и сам не знаю…
Пряча волнение, он в очередной раз затянулся, закашлялся и одним махом выпалил:
— Тут такое дело, красавица: в баньку я надумал сходить. Но одному не с руки вроде, мне бы с девочкой попариться. Но такой, чтоб с опытом была и без тараканов в голове — подсобишь?
— Что ж вы сразу-то ничего не сказали, сидели тут смущались. Неужели никогда не левачили? Хоть бы невзначай намекнули, я бы давно все устроила, а так подождать придется. Минут тридцать назад первый клиент объявился. Теперь не меньше часа курить будете. �, кстати, вам блондинку или шатенку заказывать? — профессионально поинтересовалась девушка.
— Да все равно мне, лишь бы хорошенькая была. А у вас что — и сауну, и русалок, прямо в кафе организовать можно? — удивился он.
— Наивный вы человечище, — засмеялась Света, — за хорошие деньги, в наше время не только русалок, черта лысого заказать можно. Сидите уже — ждите. Время подойдет, позову.

Заветные «нумера» подготовили через час. Слегка пошатываясь и покусывая фильтр сигареты, заведомо сожалея о задуманном, он плелся за администратором по нехоженым ранее коридорам кафе с «клубничкой». В какой-то момент, вспомнив о незажженной сигарете, он чиркнул копеечной зажигалкой и понял, что сауна «накрылась медным тазом», что он по-прежнему любит свою Нину, а, так называемый, отдых на стороне ни облегчения, ни радости не принесет. От понятого и выпитого его замутило. Захотелось все разом бросить и, никому ничего не объясняя, отправиться домой. Ему захотелось любви. Но не на час, не за деньги, а любви настоящей, светлой и, возможно, чуть-чуть киношной. Любви, что пригрезилась в юности, поманила и бросила на полдороги!..
— Ну, вот мы и пришли. За сауну, рассчитаетесь позже. Через пару часов я подошлю кого-нибудь из персонала. За остальное (русалки не в нашей компетенции) — заплатите молодому человеку. — Низкий, с ноткой сарказма, голос провожатого вывел Державина из состояния транса.
Слегка прищурившись от дыма, он равнодушным взглядом обвел комнату для утех. Поздоровался с долговязым и отчего-то растерянным парнем. Затем нехотя, без интереса, посмотрел на гейш местного разлива. С отвращением от них отвернулся и негромко спросил у долговязого:
— Слышь, любезный, сколько я тебе за беспокойство должен? — Пойду я, пожалуй. Уж больно неохота за твоих малолеток срок мотать. — Он достал портмоне, но, так и не дождавшись ответа, вопросительно глянул на собравшуюся по вызову и внезапно оробевшую «vip»-компанию. Глянул — и обомлел, а хмель, как рукой сняло! Спрятавшись за спинами подруг, с широко открытыми от неожиданности глазами, на кожаном диванчике сидела размалеванная до неузнаваемости Юлька! Его дорогой и любимый человечек — его дочь! � в ту же секунду он понял, почему перепуганный парнишка вдруг показался знакомым. Да и трудно не понять очевидного. Ведь именно этот интеллигентной наружности молокосос, приходил к его дочери! Но приходил вечерами, подолгу никогда не засиживался и, ссылаясь на неотложные дела, куда-то увозил расфуфыренную, наскоро перекусившую тещиными пирожками Юльку. Возвращалась она уже поздно, после полуночи, явно уставшая, но веселая и довольная…

— Вы что, молодыми не были, на дискотеках никогда не зажигали? — отмахивалась она от излишне навязчивых вопросов матери. � все ей сходило с рук. � жизнь уходила своим чередом: ни шатко, ни валко — согласно придуманного кем-то графика. А сегодня он понял, пусть запоздало и совсем уж некстати, но понял в каком мире и чем живет его непутевая дочь и откуда берутся деньги на пополнение нескончаемого девичьего гардероба. Он слишком многое понял. � вся его жизнь в мгновение ока оказалась совершенно никчемной, второстепенной и глупой. Ноги неожиданно сделались ватными, в груди что-то ухнуло, а перед глазами повисла плотная простыня тумана, на которой замелькали черно-белые кадры из виденного однажды кинофильма. Он попытался сосредоточиться, вникнуть в происходящее — все тщетно. Несмотря на усилия, смысл фильма недосягаем, сюжетная линия кажется неинтересной и скучной. Кадры меняются слишком быстро, так быстро, что и разобрать-то ничего не получается. Но лента замедляет свой бег… и вот уже угадываются очертания домов, силуэты людей… и, по велению притаившегося неподалеку режиссера, из-под наскоро сколоченного и неумело разукрашенного навеса ему на встречу выбегает маленькая смешливая девчушка… Худенькими ножками она семенит по детской площадке и с неподдельной радостью, звонко кричит:
— Мамочка, мама, смотри — наш папка пришел!
Девочка собирается броситься ему на шею, но пленка останавливается, рвется, на полотне появляются круги и разводы… Туман сгущается, и он проваливается, и неудержимо летит в звенящую тишиной бездну… Он уже так далеко, что не слышит ничего кроме затухающей, недопетой песни повстречавшегося у проходной пьянчуги:
Вдоль дороги все не так,
А в конце подавно.
� не церковь, ни кабак, –
Ничего не свято!
Нет, ребята, все не так,
Все не так, ребята…



�горь Маранин
КУМ�Р ДОЧЕР� ОФЕН�

Лет в десять-пятнадцать почти у каждого подростка появляется свой кумир. У одних он живет недолго — несколько лет, пока человек не повзрослеет, у других задерживается на всю жизнь. Детским кумиром Полины был старый американский еврей по имени �саак Мерит. К 1914 году, когда ей исполнилось десять лет, он почти сорок лет как умер. Амбициозный, неграмотный, лишенный всяческих моральных принципов, он сменил массу профессий, оставляя после себя десятки брошенных женщин и незаконнорожденных детей. Как такой может стать кумиром десятилетней девочки? Сейчас расскажу.

Перед первой мировой войной Трофим Васильевич, отец Полины, несколько лет занимался коробейничеством. Стал офеней, как говорили раньше. По определению словаря Даля, офеня это «ходебщик, кантюжник, разносчик с извозом, коробейник, щепетильник, мелочной торгаш вразноску и вразвозку по малым городам, селам, деревням, с книгами, бумагой, шелком, иглами, с сыром и колбасой, с серьгами и колечками». Появились они еще в пятнадцатом веке, когда большая группа греков эмигрировала на Русь из Афин. Эмигрантов так и прозвали — афинами (афенями, офенями). Прошло лет сто, кровь горячих греческих торговцев перемешалась с кровью русских красавиц, и образовалось своеобразное тайное сообщество со своим уставом и своим тайным языком — той самой феней. Однако, к началу двадцатого века, от бывшего уклада жизни офеней почти ничего не осталось. Теперь коробейником мог стать практически любой.

Трофим Васильевич торговал швейными машинками знаменитой марки «Зингер». Говорят, мог носить на себе до трех таких машинок сразу. Подвешивал, и где пешком, где на телеге отправлялся по деревням. С Украины до Сибири однажды добрался!

Когда Полина немного подросла, он оставлял дочке одну из свободных швейных машин, что давали ему под реализацию. Со сверстниками хроменькая Полина играть не могла, детские развлечения были не для нее, и все свое свободное от домашних дел время, она проводила у этого чуда техники. Шить научилась очень быстро. Разбирать и собирать машинку, как никто.

Однажды в дом к Трофиму Васильевичу пожаловал официальный представитель — то ли отделения фирмы «Зингера», то ли Подольского завода, где в России выпускались эти машинки, теперь за давностью лет этого уже не узнаешь. Трофим рассказал гостю о своих маршрутах, как берут машинки в деревнях, где они пользуются спросом, на что жалуются владельцы. Затем повел дочкой похвастаться. Шила она к тому времени прекрасно, обшивала и семью, и соседей.
Гость погладил девочку по голове, похвалил сшитые вещи, угостил пряником и, уже собираясь уходить, поинтересовался:
— Ну, как тебе девочка? Нравится наша швейная машина?
— Нравится, дяденька, — серьезно ответила девочка.— Только если вот здесь не так сделать, а вот эдак, станет удобнее.
Гость удивился и стал расспрашивать, что имеет ввиду девочка, затем покачал головой, поблагодарил хозяина за прием и уехал. А через несколько месяцев вернулся с новенькой машинкой — импортной! — и подарил ее Полине.
— Это мне от кого? — с сияющими от счастья глазами, поинтересовалась девочка.
— Это тебе сам Зингер подарил, — пошутил гость. — А то, что тебе мешало, мы исправили.
Так давно умерший еврей �саак Мерит Зингер, изобретатель швейной машинки и не очень-то приличный, по отзывам современников, человек стал кумиром Полины. На всю жизнь.

Вещи дороже этой машинки, у нее никогда не было. С ней она уехала в шестнадцать лет из дома на Кубань. Шила там вечерами, подрабатывая на жизнь да обшивая родственников да соседей.
В середине 20-х по стране прокатилась кампания против иностранщины, и на комсомольском собрании кто-то из тех, кому она и шила вещи, встал и обвинил Полину в поклонении американскому империализму.
— Она шьет на швейной машине американского производства!
Тут же собрали специальное заседание, на котором принялись клеймить ее кумира Зингера. Когда дали слово Полине для покаяния, она встала и произнесла пламенную речь в защиту своего кумира. А затем со слезами на глазах, ушла. Собрание постановило объявить комсомолке Перепелице строгий выговор, а швейную машину конфисковать. Но нашелся кто-то, сообщил. Полина достала последние деньги — жили бедно, как и все — заняла у одних соседей, у других. � отправилась на базар. Купила похожую — нашу, российскую. Сняла значки «Зингера», прикрепила к отечественной машинке, а свою закопала во дворе. Не сильно разбиравшиеся в технике комсомольцы конфисковали и демонстративно уничтожили ни в чем не повинный российский аналог. С тех пор, Полина, уезжая куда-то надолго из дома, всегда снимала со своей машинки какие-то детали — видимо, те самые, которые ей особенно были дороги как память.

Машинка, подаренная «самим Зингером», исправно шила тридцать с лишним лет.
После войны — в 1946 году умер �ван Яковлевич, муж Полины. Она осталась одна с девятилетней дочерью. Отец с матерью, братья — в то время жили в другом селе. Было очень тяжело. Вокруг разруха, голод и бедность. Кое-как перезимовали, но и следующий год был не лучше. Полузнакомые армянские торговцы предложили ей отвезти и продать в Астрахани партию фруктов. Она согласилась. Села в товарняк, загрузили ей ящики, и отправилась она торговать. На Астраханском базаре ее и взяли. За спекуляцию. Несколько месяцев Полина провела в тюрьме. Вернулась — худая, осунувшаяся, в избе — только воздух. Всё, что было, разграбили. Да и не так уж много было, ничего не жаль. Кроме машинки Зингера. Ее украли тоже. Полина опустилась на пол, села, прислонившись к голой стене, и заревела в голос. Долго ревела. Потом вспомнила про детали, что отбывали тюремный срок вместе с ней, достала и долго смотрела на то, что осталось от самого радостного события ее детства.

Со временем она приобрела другую машинку. Не знаю, как, но те самые детали установила на нее. Потом на следующую, которую купила уже на Сахалине. Так и прожила с ними почти до ста лет. В последние годы она потеряла память, не узнавала никого. Но до самой смерти была на ногах, что-то делала, суетилась — только к машинке уже не подходила, понимала, не по силам ей. Но однажды разобрала ее полностью, а детали унесла из дома и спрятала. А на следующий день умерла. Ей было без одного месяца девяносто восемь.

Это была моя бабушка.
Вряд ли непутевый американский еврей по имени �саак Мерит попал в рай. Хотя Богу виднее. Мне отчего-то очень хочется, чтобы моя бабушка встретила его там.


Александр Стрелков
УБ�ТЬ НЕГОДЯЯ

Однажды, много лет тому назад, еще при Советах, довелось мне служить на железной дороге. Работа была прибыльная и не пыльная — сопровождение грузов (без материальной ответственности), в основном, продуктов питания. Два месяца — в дороге, два — дома, а деньги платят за все четыре. Чем не синекура? Но тут есть один подвох — все зависит от напарника, тут уж как карта ляжет (о психологической несовместимости тогда знали примерно столько, сколько о сексе). Нравы в таком коллективе были строгие, что в прочем не мешало повальному пьянству, а коллектив был чем-то средним между иностранным легионом и серпентарием. Мне было особенно тяжело из-за примерного воспитания, насильно привитого уважения к взрослым и преждевременной учебы в институте. Так что сказать, что я был не готов к такой жизни, значит, не сказать ничего.

Первый мой напарник был старичок тихий, даже слегка пришибленный. Он не пытался построить меня в «колонну по два», а доставал тем, что утром включал радио — гимн СССР (это в шесть часов — для тех, кто не помнит), а на ночь обычно слушал некролог о последнем вожде, исполняемый загробным голосом Левитана, записанный на личный магнитофон (скрытый патриот-некрофил?). Он научил меня красть и пить...

С ним я расстался быстро и без особого сожаления.
Поскольку запоем я не пил, начальство оценило это и повысило меня — вместо гнусных бананов и ранней капусты теперь наш бравый экипаж возил исключительно консервы с Дальнего Востока. Тут уже было чем поживиться, и ваш покорный слуга не мог упустить этого — ко мне домой стали приходить посылки с крабами, красной рыбой и прочими излишествами. Второй мой напарник был очень нудным и желтым. Сначала я думал, что это язва, оказался — цирроз печени. Он постоянно говорил о честности и общей добродетели, что, впрочем, не мешало ему ужинать тем, что я крал в порту, и требовать свою долю по праву старшего группы...
Умер он своей смертью, дома.
После очередного повышения (возить охлажденное мясо — это уже элита!), я получил нового напарника и кошмары на всю оставшуюся жизнь.

Это был типичный хронический алкоголик, за спиной которого постоянно маячила фигура «белой горячки». Он с ней просыпался, засыпал и постоянно разговаривал. Так что нас было трое, и понять, к кому Юра обращается в данный момент, было довольно сложно. Утро у нас начиналось с того, что он пытался выяснить у меня, кто я такой и что я тут делаю. Если мне удавалось убедить его, что я его мать (к тому времени давно почившая в бозе), можно было считать, что день удался, и я получил передышку до следующего утра. Если же этого не происходило — наступали тяжелые времена. «Ты — мент, ты пришел меня вязать!!!», — рычала «белая горячка», пытаясь ударить меня кулаком в лицо. Получив несколько раз по морде, через неделю я уже уворачивался не хуже Кассиуса Клея. Юра был мужчина крупный, выше меня и в прошлом футболист, убежать мне было некуда: оставалось только одно средство — вырубить его быстрее, чем он вырубит меня. Тактику я выбрал простую — прыгал на верхнюю полку и бил его ногой в лицо. Обычно одного удара хватало — и можно было его вязать простынями и полотенцами. Через месяц совместной поездки я уже сам начал путаться: кто я на самом деле — Алексей Воинов, Юркина мать — покойница или санитар психбольницы? Странные мысли стали посещать мою бедную голову: слушая разговоры бывалых коллег, я знал, что регулярно, три-четыре раза в год, в депо приходили сообщения о «летучих голландцах» — секциях с экипажами, в которых один или оба члена умерли при загадочных обстоятельствах, повредились психически, продолжая при этом следовать заданным курсом (широка была страна родная)... Раньше я считал это байками, а теперь сам был готов поверить во все. Нужно было срочно что-то делать, просто сбежать не позволяла гордость, ехать дальше в таком состоянии — верный способ получить место в дурдоме в одной палате с напарником.

Семя упало на подготовленную почву, и Дьявол все сильнее стал искушать меня. В нормальной жизни я — человек спокойный и общительный, но тут болезнь оказалась заразной, а спросить «что такое шизофрения?» было не у кого.
«Он убьет тебя, он сильнее, — настойчиво шептал мне Дьявол, — сделай это первым, сразу легче станет, вот увидишь...».

Привычки напарника способствовали задуманному: утром он имел привычку справлять малую нужду, открыв двери вагона. Легкий толчок в зад — и его мозги расплывутся грязным пятном на ближайшем столбе.
«Чистое убийство, никаких следов, всего один толчок — и ты свободен, ну же, решайся... На следующей станции просто заявишь, что проснулся, а его — нет... ведь он и сам мог выпасть», — не унимался Дьявол.
Мое больное воображение рисовало мне сладостные картины: пышные похороны напарника с моим непосредственным участием, заметка в деповской газете «Вперед!»: «…после недолгой панихиды тело покойного было предано земле», и исполнение мной краковяка вприсядку на свежей могиле.

Но, видимо, я еще не окончательно сошел с ума, и какая-то часть меня упорно сопротивлялась уже четко сформировавшемуся плану. Нет, я не боялся сделать это. Я боялся одного: что эта тварь выживет — и тогда мне конец.
«Толкни его на мосту — стопроцентная гарантия», — не унимался нечистый...

Но я уже принял решение — на следующей станции дал телеграмму в депо и, сославшись на болезнь (а разве нет?), вызвал смену. Больше я с Юрой не ездил и, от греха подальше, вскоре и вовсе рассчитался...
Ни с чем несравнима сладость безнаказанного убийства, но тяжело убить даже негодяя.